Лука Николаевна Спагетти 3 страница

Благодаря ежедневным тренировкам с утра до вечера мне казалось, что я играю все лучше, и ночью под одеялом я воображал себе долгую карьеру, расцвеченную успехами. Я буду играть всегда и только за мою команду «Лацио», пока не попаду в сборную и не выиграю чемпионат мира, забив решающий гол в самом ожесточенном финале в истории футбола; и тогда мой вопль радости станет помесью выкриков Роки Бальбоа на ринге и Марко Тарделли в финальном матче 1982 года против Германии. Я подниму кубок чемпионата мира перед океаном итальянских флагов и обязательно стану легендой.

Сколько раз я погружался в эти золотые мечты… Но каждый раз примешивался кошмар, спрятанный под притягательным звучанием моей фамилии: а если вместо выигрыша в результате моего решающего гола мы проиграем чемпионат мира из-за моего удара в собственные ворота? Что напишут в «Гадзетта делло Спорт» на следующий день на первой странице аршинными буквами? Я просто уверен в этом: «Объелись Спагетти»!

Правда, я играл в нападении, то есть ближе к воротам противника, нежели к своим, отсюда больше возможностей забить гол, нежели угодить в собственные ворота, но, конечно же, всегда существовала вероятность чего-то непредусмотренного: удар в штангу, неожиданный угловой удар по мячу соперниками, никогда нельзя загадывать. Одним словом, всегда можно ожидать подвох с возможностью «объесться Спагетти». Естественно, если бы потенциальный гол в свои ворота забил какой-нибудь Карло Бьянки или Марио Росси, то это была бы совсем другая история.

Однако же ничто не мешало мне тешиться мечтами. И отчаянно болеть за команду моего сердца, «Лацио».

Я рожден с «Лацио» в душе. Или по меньшей мере так мне кажется, потому что не помню точного момента, когда я стал ее болельщиком, а отсюда и ощущение, что это было всегда. Конечно, празднование 1974 года в честь первого в истории выигрыша моей команды чемпионата Италии дало существенный толчок моей футбольной вере, но, возможно, это были какие-то подсознательные послания, исходившие от моего отца, страстного приверженца «Лацио», когда я еще пребывал в чреве моей матери, и побудившие меня стать закоренелым лациистом.

«Лацио» – первая римская команда, которая была основана в 1900 году в самом сердце Рима, на площади Свободы, с выходом на Тибр, где и сегодня болельщики ожидают полночь с 8 на 9 января, чтобы отпраздновать день рождения своей любимой команды. В честь Греции, родины Олимпийских игр, были выбраны ее цвета, белый и небесно-голубой; что же касается герба, то замысел основателей был грандиозным: орел с распростертыми крыльями, гордая птица, символ римских легионов.

Как мог ребенок остаться равнодушным к подобной истории? Она бы и осталась чрезвычайно поэтичной и сентиментальной, если бы двадцать семь лет спустя не произошло непоправимое. Четыре второстепенных команды города слились, чтобы образовать новую, которую назвали «Рома».

Ее болельщики за эти годы неуправляемо множились таким образом, что сегодня в городе соотношение между болельщиками «Ромы» и «Лацио» составляет, вероятно, семь к одному. Но это не поколебало любовь как мою, так и моих друзей-болельщиков к бело-голубым майкам: как говорится, лучше меньше, да лучше… Однако сторонники «Ромы» всегда подчеркивали свое присутствие, даже расцветкой: но как можно сравнивать элегантное сочетание белого с голубым команды «Лацио» с кричащим красно-желтым «романистов» – любой стилист высокой моды согласился бы со мной!

Когда я начал в конце семидесятых годов следить за футболом как завзятый болельщик, дела в «Лацио», к сожалению, шли плохо, а вскоре на нее посыпались всяческие несчастья. Конечно же, как и во всякой большой любви, в футболе чем больше любишь, тем больше страдаешь: последовали тяжелые годы, кульминацией которых стал переход в лигу Б по причине договорных матчей. Вины болельщиков в том не было, но позор пал и на них. Я в своей бело-голубой майке играл на приходском поле, но группа сорванцов в красно-желтых всегда оказывалась более многочисленной, и насмехаться над болельщиком «Лацио» из лиги Б стало делом несложным. Тем более когда у тебя фамилия Спагетти…

Противостоять насмешкам было невероятно трудно. Точно так же, как организовывать состязание между ребятами: обычно против четырех жалких лациистов играли одиннадцать озверевших романистов. Возможно, именно поэтому мы, приверженцы «Лацио», становились все искуснее. Благодаря несчастьям нашей бедной «Лацио» мы, маленькие болельщики, уже научились проигрывать, в то время как наши красно-желтые кузены еще не наловчились выигрывать.

«Лацио» вернулась в лигу А только в конце чемпионата 1982–1983 годов: жаль, что именно тогда «Рома» выиграла кубок чемпионата Италии, ибо это достижение отравило мой первый спортивный бело-голубой восторг.

В этом возрасте, между восемью и тринадцатью годами, посещение стадиона было радостью и требовало соответствующей подготовки. Для того чтобы в душе затеплился хотя бы огонек надежды, требовалось доставать просьбами папу за несколько недель до матча. Как только удавалось убедить его, начиналось лихорадочное ожидание воскресного дня. На стадион, столичный Олимпийский стадион, ехали автобусом во избежание проблем парковки – уже тогда найти место для стоянки автомобиля в Риме было несбыточной мечтой – и прежде всего потому, что места не были пронумерованы, из дома уходили утром, чтобы хватило времени доехать, купить билеты в кассе и выбрать хорошее место из разряда дешевых, обычно стоячее.

Затем приходилось долго ждать, так как матч не начинался раньше 14.30. Привилегированные же зрители, которые сидели на трибуне с пронумерованными местами, могли позволить себе прибыть незадолго до свистка, возвещающего о начале игры. Но для меня пребывание на набитых людьми трибунах не было тягостно: мне нравилось наблюдать пеструю и возбужденную толпу вокруг себя и готовиться к волшебству зрелища.

Возможно, для моего отца, который сам также был ярым болельщиком, поездка со мной на стадион являлась скорее пыткой, нежели радостью. Для него это означало отказ от воскресного обеда в день, когда кулинарное искусство моих бабушки и матери достигало наивысшей точки и за столом сидели и трапезничали часами, болтая и попивая вино, наслаждаясь этим времяпрепровождением, которого не могли позволить себе в течение недели. А для меня потеря воскресного обеда по причине похода на стадион всегда была праздником и подкрепиться бутербродом не составляло никакой проблемы. Так что вкус бутербродов с ветчиной, которые мы приносили с собой из дома, еще не выветрился из моей памяти, и я верю, что у меня он всегда будет ассоциироваться с волнением этих минут, таких напряженных в моей жизни болельщика.

Я вспоминаю, как первый раз вошел на стадион, в солнечный полдень, отчего трава показалась еще более зеленой, потом напряженное ожидание выхода команд на поле и, наконец, саму игру, которую впервые видел под совершенно новым углом с недорогих мест на трибунах. И затем шок – мне следовало ожидать этого, ясное дело: комментариев не было! К счастью, с помощью спортивных передач воскресным вечером, которые показывали все голы, забитые в течение дня, и благодаря нескольким годам тщательного изучения фотографий во вкладышах из пачек с печеньем мне было несложно узнать моих любимцев даже без каркающего голоса комментатора, выкрикивающего имя каждый раз, когда один из них завладевал мячом.

В восьмидесятые годы я начал ходить на стадион с друзьями, без обязательного привлечения к этому мероприятию моего отца. Это был нелегкий период, а стадион не принадлежал к числу самых безопасных мест. В Италии лишь недавно закончились так называемые свинцовые годы[49], и взрослые не чувствовали себя спокойно, отпуская детей шататься по городу. Прежде всего когда имело место состязание: матч «Лацио» против «Ромы».

В нашем городе это противостояние двух команд, тем более это феномен, который выходит за пределы человеческого понимания: каждый болельщик, будь то лациист или романист, ожидает и переживает его по-своему, со своими суевериями и заклинаниями против дурного глаза. Кто-то приходит на эту игру каждый раз в течение многих лет, облаченный в одну и ту же одежду, кто-то погружается в медитацию на всю предшествующую матчу неделю, кто-то взвинчивает себя и заявляется на стадион полный ненависти к противнику, а кто-то, напротив, теряет последние силы от нервного напряжения.

Полагаю, что в немногих столицах мира спортивные соревнования так определяют городскую жизнь. Каждый день в Риме просыпаются, умываются, удостоверяются в том, что с соответствующих тренировочных баз прибывают хорошие известия, и только затем начинают работать. Я наконец-то пришел к убеждению, что истинный столичный болельщик, перед тем как доказывать любовь к собственной команде, обречен исполниться ненависти и желать самого плохого со спортивной точки зрения команде с другого берега Тибра.

Таким образом, как это ни парадоксально, я считаю, что моим первым большим успехом болельщика «Лацио» было поражение «Ромы» по пенальти в финале Кубка чемпионов в Ливерпуле в 1984 году. Это была моя месть: над нами смеялись за переход в низшую лигу, который команда заслужила не на поле, а теперь, благодаря этому поражению по пенальти, я создавал себе иллюзию, что они наконец-то научатся проигрывать.

. «Music»[50]

От незавидной участи человека с фамилией Спагетти меня прежде всего спасла музыка.

Первой песней, которую я спел, была «Mamunia» Пола Маккартни и группы «Wings», включенная в чудесный альбом «Band on the Run». Шел 1973 год; мне стукнуло три года, я произносил свое имя как «Кука Петти», был первым и единственным внуком в семье и потому безраздельным повелителем моих родителей, дедов и бабок, для которых возможность повидать меня каждый раз становилась праздником.

Моя бабушка Лилиана, родом с Сардинии, отличалась чрезвычайно малым ростом и бесконечно ласковым взором своих глаз, чем-то смахивая на фантастическую инопланетянку.

Дед играл роль моего благодетеля, обеспечивавшего возможность выпить несколько капель вина: только в воскресенье, на обеде в их доме, мне дозволялось попробовать этот изысканный нектар, который тщательно отмерялся в мою рюмку под бдительным присмотром взрослых.

С моими дедушкой и бабушкой жили также двое их сыновей, два моих юных дяди, Джорджо и Фабрицио. Именно они заставили меня страстно полюбить музыку, которую, будучи в середине семидесятых годов молодыми людьми чуть старше двадцати лет, слушали беспрерывно. Я родился и вырос в доме, где музыка не умолкала: мой отец был большим любителем джаза, и эта музыка непрерывно и негромко звучала в наших комнатах. Но, уж если говорить начистоту, как ни ценю я джаз, больше всего меня притягивала музыка, которую слушали мои дяди.

Я был совершенно зачарован аккуратным длинным рядом долгоиграющих пластинок, которые стояли у них на полках: сотни конвертов, тысячи оттенков в прекрасных фотографиях и словах, по большей части непонятных для меня. Одной из немногих надписей, которую, как мне казалось, я понял, так как считал ее итальянской, хотя значение было не совсем ясно, оказалась именно «Mamunia».

Она стала моей песней, и я пел ее ко всеобщему удовольствию, бесконечно повторяя это странное слово, пока какой-нибудь дружеский пинок не давал мне понять, что пора выключить этот маленький и, похоже, назойливый музыкальный автомат. Но дяди с энтузиазмом относились к моим нечленораздельным певческим выступлениям, так что при малейшей возможности ставили «Mamunia» на проигрыватель, усиливали звук, и я, какой бы игрой ни был увлечен, бросал все и бежал к стереоустановке, чтобы возобновить мое представление поющего гнома.

Это длилось до тех пор, пока они не предложили мне:

– Лука, ты не хочешь попробовать спеть кое-что потруднее? Есть песня, состоящая всего из двух слов. Называется «Ob-La-Di Ob-La-Da»!

И залихватские звуки «Ob-La-Di Ob-La-Da» полетели из двух таинственных кубов, которые мои дяди называли «ящиками», вместе со столь дорогим моему сердцу голосом Пола Маккартни. Родственники убедили меня в том, что он тоже приходится мне каким-то дальним дядей.

Дядя Джорджо и дядя Фабрицио постоянно возились с пластинками, которые казались мне предметами, исполненными загадочной притягательности, и устанавливали их на диск проигрывателя с невероятной осторожностью, стараясь не оставить на поверхности отпечатка или царапины. Мне, естественно, было запрещено даже мимолетно прикасаться к этому длинному ряду сокровищ, и, будучи послушным ребенком, я не нарушал этот запрет. Хотя бы еще и потому, что у меня тоже была собственная музыкальная игрушка: оранжевый щелевой портативный электропроигрыватель, памятный всем, кому довелось быть ребенком в Италии в мифические семидесятые годы. Я вставлял в него знаменитые пластинки, которые крутились со скоростью 45 оборотов в минуту, с напетыми на них сказками. Они также были непременной принадлежностью детей той эпохи.

Я знал их все наизусть, однако даже тогда, должен признаться, «Mamunia» и «Ob-La-Di Ob-La-Da» доставляли мне совершенно иное удовольствие. Представьте себе мой восторг, когда вскоре я начал петь, не понимая ни единого слова, «Yellow Submarine», или, как мы произносили, «Йелло Саммарин», под аккомпанемент двух акустических гитар моих дядей.

Тогда моей ручонкой было невозможно держать виниловые пластинки, не касаясь их проигрывающей части, так что дяди научили меня брать их раскрытыми ладонями. К восьми годам я получил подарок, который навсегда изменил мою музыкальную судьбу: первую настоящую долгоиграющую пластинку, к тому же первую двойную долгоиграющую пластинку.

Пластинку в красном конверте, на котором красовались улыбающиеся лица четырех парней, смотрящих на нас с балкона. Именно тогда с помощью родителей я в первый раз прочитал по-английски это слово: «Битлз». Мои дяди немедленно настояли на том, чтобы я тут же выучил имена четырех юношей, стоящих на балконе, и после целого дня терзаний и допросов мне это удалось: Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Старр.

А когда мне объяснили, что Пол Маккартни был тот самый старый дядюшка, который пел «Mamunia» и «Ob-La-Di Ob-La-Da», я с некоторым опасением спросил, не могу ли я считать и остальных трех старыми дядюшками.

Мне было дано разрешение, и с того дня эти четыре парня для меня стали просто Джон, Пол, Джордж и Ринго.

Первой песней двойной долгоиграющей пластинки была «Love Me Do», за ней следовала «Please Please Me» и «From Me to You». Я слушал их без остановки, одну за другой. Каждый раз, прослушав «From Me to You», я вытянутым пальчиком осторожно поднимал головку звукоснимателя и ставил опять «Love Me Do». И так – до бесконечности. Кажется, четвертую песню на пластинке я прослушал только через месяц. «From Me to You» стала первым настоящим музыкальным потрясением: я отчетливо слышал два голоса, которые пели одни и те же слова, но с двумя различными мелодиями, одна звучала высоко, а другая – низко. Высокая казалась мне не соответствующей никаким канонам, но невообразимо прекрасной. Я был загипнотизирован.

Через несколько лет я вложил все свои сбережения в первую пластинку, которую купил самостоятельно: «Double Fantasy» Джона Леннона. Однако вскоре после выхода пластинки какой-то ненормальный выстрелил в дядю Джона в Нью-Йорке и убил его, когда тот возвращался к себе домой. Я не переставал задавать себе вопрос, почему лиходей сделал этот выстрел, ведь жертва была всего-навсего певцом, писавшим прекрасные песни, но все вокруг меня были слишком опечалены, чтобы дать ответ.

Диск был из ряда вон выходящий, хватило бы одних только песен «Woman», «Starting Over» и «Watching the Wheels», чтобы я часами слушал их.

«Woman» занимала первое место в итальянском хит-параде; в пятницу и субботу ближе к полудню по радио передавали первые десять песен по порядку и так называемые горячие диски, песни, занимавшие места с одиннадцатого по двадцатое. Чтобы не пропускать недельные хит-парады в прямом вещании, я приносил в школу небольшой переносной радиоприемник, который слушал с приглушенным звуком, сидя на последней парте и прижав его к уху, чтобы меня не поймали преподаватели. Конечно, чтобы послушать «Woman», которая кочевала по первым местам, приходилось выслушивать песни, начиная с двадцатой позиции и в убывающем порядке, но она того стоила.

Я был покорен музыкой, той музыкой, и жаждал ее новинок. Утром, выходя на римское солнце с деньгами в кармане, которые были выданы мне на покупку полдника в школе, я часто принимал решение оставить их втайне от родителей и, благодаря отказу от полдников, постепенно накапливал необходимую сумму для моей ежемесячной музыкальной покупки. Как раз напротив моего дома находился магазинчик пластинок, и я стал самым малолетним покупателем; хозяин к тому времени привык к любознательному и восторженному ребенку, который заходил в его владения как в страну чудес, и, должно быть, испытывал к нему симпатию, хотя и дивился каждый раз, когда я выходил оттуда, неся в руке «Tug of War» Пола Маккартни, «Alibi» в исполнении группы «America» или же «Eye in the Sky» ансамбля «Alan Parsons Project».

Я проводил все послеобеденное время, слушая музыку, и пытался повторять слова по напечатанным текстам внутри конверта.

Коренной поворот в моей жизни произошел, когда я получил от своих дядей свободный доступ к их длинному ряду долгоиграющих пластинок, который с годами стал еще длиннее. Теперь я мог слушать их также в отсутствие хозяев. Там были сотни виниловых пластинок, современнейшая дискография, а лет пятнадцать музыкальной истории подлежало восстановлению: Джэксон Браун, «Eagles», «America», Дэн Фогельберг, «Poco».

Я решил сделать это с толком: купить все, но по порядку, по исполнителям. Начал с «Eagles». В субботу после обеда, когда большая часть моих одноклассников отправлялась на дискотеку, я садился на свой мопед и рыскал по Риму от одного магазина пластинок к другому, чтобы вернуться домой по меньшей мере с одним трофеем, хотя и побывавшим в употреблении или с немного поврежденным конвертом.

В это время я подхватил еще одну заразу: желание научиться играть на гитаре. Слишком сильно было притяжение «шести струн», которым искушала меня моя любимая музыка, и было так соблазнительно видеть других, бережно перебирающих эти струны и извлекающих из них гармоничные звуки где-нибудь у костра, в окружении друзей, чтобы не попытаться проделать то же самое.

К тому же не стоило упускать из вида: мною было замечено, что мои друзья, игравшие на гитаре, пробуждали особый интерес у девушек; и возможно, если мне удастся достичь успехов, то моя фамилия как-то отойдет на второй план.

Так что я позаимствовал у моих дядей их старую расстроенную гитару фирмы «Эко», которая не представляла собой какой-либо ценности, но для начала этого было вполне достаточно. И, вооружившись учебником и нотами песен и, конечно, беспрерывно слушая музыку, я потихоньку начал, как самый настоящий самоучка, выстраивать связное исполнение, осваивая один аккорд за другим. Я и сейчас помню огромную радость от моего первого успеха: я целый день проигрывал ту мелодию в тональности фа-мажор.

Уверен, что в этот период мои родители серьезно подумывали о том, чтобы отделаться от меня: они всегда с большим вниманием относились к моим художественным наклонностям, как, впрочем, и способностям моего брата, но подозреваю, что выслушивать непрекращающееся биение по ушам этим бренчанием было тяжким испытанием для их терпения.

Я постепенно прогрессировал. Теперь у меня в запасе имелось несколько песен: например, наиболее простые из репертуара «Eagles» давались мне с легкостью. Но моя музыкальная жизнь круто изменилась раз и навсегда, когда я перешел на пластинки другого американского автора-исполнителя: Джеймса Тейлора[51]. Мне были знакомы две его песни: «Hard Times» и «Her Town Too», услышанные совершенно случайно. Они были включены в долгоиграющую пластинку, выпущенную четыре года назад, «Dad Loves His Work», последнюю из тех, что он сочинил до того момента. Была середина восьмидесятых годов, и ожидалось появление его нового творения: «That's Why I'm Here». А кроме того, в 1985 году Джеймс в первый раз приехал с концертом в Италию, в Рим. В моем распоряжении оказалось совсем немного времени, уже наступил июль, и самым простым делом было записать на магнитофонную ленту его «Самые большие хиты», белую пластинку, которую я нашел в доме моих дядей. По мере того как приближался вечер концерта, я начинал ощущать все возрастающее возбуждение.

За несколько часов до этого события вместе со своими дядями я уже стоял в третьем ряду перед подмостками дворца в ЭУРе[52]. Это было мое первое посещение стоячего концерта, к счастью, мой рост достигал уже метра восьмидесяти сантиметров, и мне удавалось видеть все. Чтобы скоротать ожидание, я рассматривал «Палаэур», одно из мест в Риме, предназначенное для больших концертов, постепенно наполняющееся людьми, и прекрасную сцену, заставленную чудесными инструментами, ожидающими ласковых прикосновений рук оркестрантов.

Когда погас свет, я был готов наблюдать за огнями фейерверка, боем барабанов и искусственным туманом, которые сопровождали выход на сцену Джеймса Тейлора в костюме рок-звезды. Он появился под гром аплодисментов один в тусклом свете единственного прожектора, улыбающийся мужчина с уже редеющими волосами, в джинсах и рубашке, всего-навсего с гитарой в руке. Аплодисменты стихли только тогда, когда его длинные пальцы заскользили по струнам гитары, и неслыханные ранее звуки погрузили дворец в полное молчание.

То была «You Can Close Your Eyes», и когда Джеймс Тейлор начал петь, я испытал такое ощущение, будто меня ударили кулаком в лицо. Я был парализован. Певец обладал сумасшедшим магнетическим зарядом, просто гипнотизирующим. Он стоял на сцене один со своей гитарой, но впечатление было такое, что играют трое. Во время пения Тейлор улыбался публике, а его взгляд был направлен прямо на зрителей.

Я совершенно уверен, что пару раз он взглянул в глаза и мне, выделявшемуся из армии ностальгирующих сорокалетних зрителей. Исполнитель закончил под исступленные вопли публики и начал другую песню, причем каждая казалась последним завершающим ударом, хотя концерт только начался: «Wandering», «Carolina in My Mind», «Sweet Baby James». У него был вид человека, играющего для своих друзей. Ему не нужно было лезть из кожи вон и пускаться во все тяжкие на сцене, чтобы привлечь внимание. Было достаточно его голоса, гитары и безусловного таланта, которым он добивался их слияния. Концерт продолжился выходом его оркестра, и со сцены полились шедевры, такие как «Your Smiling Face», «Steamroller», «You've got a Friend», «Up on the Roof», затем несколько новых песен из альбома «That's Why I'm Here», и представление закончилось вокальным исполнением «That Lonesome Road», которое совершенно доконало меня.

Я был ошеломлен и этим вечером вернулся домой шокированный и несколько обозленный на своих дядей, ибо они не сказали мне, что кроме Джона, Пола, Джорджа и Ринго у меня был еще один старый дядюшка, самый симпатичный изо всех: Джеймс.

На самом деле это было всего лишь началом долгой истории любви. Потому что мне удалось несколько раз встретиться со своим любимым бардом, так что теперь я без колебания могу провозгласить себя «послом по приему Джеймса Тейлора в Риме».

Первый раз это случилось в мае 1992 г. По завершении его концерта мне удалось умолить одного из охранников позволить мне войти и поприветствовать певца, когда тот закончит беседовать с журналистами, только для получения автографа. На самом деле я подготовил речь о любви, которая могла затянуться на несколько часов. Я настолько истерзал этого охранника, что он, потеряв терпение, сдался и впустил меня. Я держал за руку мою девушку Джулиану, и когда увидел Тейлора в глубине помещения, стоящего с двумя шеренгами журналистов по сторонам, то, как у пророка Моисея при виде Красного моря, мое сердце чуть не выскочило из груди.

Я приблизился к нему за автографом, и в этот волшебный момент вместо речей, готовившихся годами, у меня вылетело глупейшее: «Congratulations![53]» Потом я направился к выходу, но, сделав пару шагов, вернулся обратно, бросился ему на шею и запечатлел на его щеке поцелуй, а потом расплакался как ребенок. Он не ожидал ничего подобного от молодого человека, которому уже перевалило за двадцать, но мне хочется думать, что ему это понравилось. Тейлор ответил на мое объятие улыбкой любящего дядюшки и пару раз похлопал меня по плечу, в то время как журналисты хохотали, а Джулиана не могла поверить своим глазам.

Второй раз, 1997 год. Джеймс прибыл в Рим, чтобы представить свой новый диск «Hourglass». У него не были запланированы концерты, но певца пригласила какая-то радиопередача, о чем я немедленно пронюхал. Мы вместе с моим братом оседлали мотороллер и, вооружившись фотоаппаратом, кинулись к местонахождению радиостудии. И вот мой идол, умиротворенный и улыбающийся, выходит из ворот радиовещательной компании. Мы сделали несколько фотографий вместе, и мне даже удалось заменить «Congratulations!» чем-то более связным.

Потом был 1999 год, а затем 2002-й. В том году в Риме Джеймс Тейлор выступал в действительно особой обстановке, на площади дель Пополо, с бесплатным концертом. Это был единственный раз, когда мне не удалось встретиться с ним из-за огромной толпы и самого места представления, которые делали невозможным украдкой подстеречь его и приблизиться к нему.

Я взял реванш двумя годами позже, когда Джеймс возвратился в мае 2004 года, чтобы петь на «Кавеа», открытой арене Римского Аудиториума. «Кавеа» в течение дня является местом, открытым для посещения публики, здесь люди гуляют и присаживаются, чтобы посмаковать напитки или мороженое. И только во время проверки звука перед концертом доступ закрывается. Но Луку Спагетти это не обескураживало: он, когда началась проверка звука, уже более часа находился там, идеально замаскировавшись под рабочего сцены.

Проверка звука, возможно, наилучший момент, чтобы обменяться парой слов с артистами, не особо мешая им: нет большой толпы, и в их жилах еще не заработал адреналин представления. И вот тогда, после полудня, был сделан лучший снимок Луки Спагетти и Джеймса Тейлора, улыбающихся и сидящих бок о бок на арене.

Я следовал за моим идолом и за границей, от Франкфурта до Брюсселя, но для него поехал бы и на край света. В 2008 году, чтобы увидеть его, часами выстаивал под проливным дождем у Большого театра в Риме. Тейлор прибыл в автобусе вместе со своим штатом. Увидев его, я попросил разрешения войти, чтобы сделать один снимок с ним. Он согласился с обычной любезностью и даже снял меня на мобильный телефон, когда я бежал, промокший до нитки, под дождем, чтобы еще раз поблагодарить его.

Еще одно качество Джеймса, которым я всегда восторгался, – это то спокойствие, с которым он поет шедевры других авторов, такие как «You've Got a Friend», «Up on the Roof» или «How Sweet It Is», непременно благодарит и отдает дань уважения сочинителям этих вещей. Певец всегда делал это на всех концертах, где я бывал. Он мог бы ничего не говорить, однако со скромностью, свойственной только истинно великим людям, Джеймс никогда не забывает тех, кто написал эти песни.

Я хотел бы, чтобы Джеймс Тейлор, прежде чем жаловаться на меня за преследование, знал, что в действительности я просто обожаю его. И если я преданно жду его и прилагаю все усилия для встречи с ним всякий раз, когда узнаю о его приезде в наш город, так это только для того, чтобы заключить его в самые горячие объятия, которые Рим может предложить истинно желанному гостю по случаю благополучного возвращения. Я становлюсь безмерно счастливым от осознания, что транслирую эту страстную любовь всем моим друзьям, далеким и близким. Но с учетом того, как я изводил их все эти годы своей привязанностью к Джеймсу, можно понять, что они думают обо мне каждый раз, когда я называю его имя…

. «There we are»[54]

Короче говоря, до восемнадцати лет жизнь для меня вполне понятно складывалась только из двух магических составляющих: футбола и музыки. Согласен, нередко мою голову посещали мысли и о девушках, но, когда я бывал с друзьями и видел катящийся мяч, то на всем белом свете не нашлось бы супермодели, которая могла составить конкуренцию колдовским чарам кожаного шара.

Существовала еще, между прочим, и учеба, но, к счастью, мне хватало усидчивости, чтобы ухитриться приносить домой хорошие отметки, так что, отделавшись от обязанностей, я мог предаться удовольствиям. Во время учебы в лицее мне даже удалось выцарапать у родителей нечто вроде договора: за каждую хорошую отметку они отстегивали денежки.

Была составлена четкая таблица: отметки считались от 1 до 10; за 6 никаких денежных поощрений не полагалось, поскольку она соответствовала простому «удовлетворительно»; за 5 я не подлежал денежному штрафу, так как эта отметка, хоть и не особо хорошая, тем не менее была приемлемой и могла считаться немного ниже удовлетворительной. С 1 до 4 – трагедия: я не выкладывал деньги, но меня ожидала порка. Отметки с 7 до 10, чудо из чудес, обеспечивали премиальные в мою пользу.

Это был сказочный механизм, и я извлекал из него выгоду, с охотой вызываясь отвечать, когда был хорошо подготовлен. При такой системе мой фонд для покупки пластинок в субботу после обеда никогда не пустовал.

Музыка, которую я постоянно слушал и воспроизводил на гитаре, и футбол, в который я играл и наблюдал с трибун стадиона. Так пролетали мои деньки; я все лучше играл на гитаре, а также в футбол.

Поскольку я был великодушным от природы, мне нравилось разделять переживания, которые мне дарила музыка, с другими: я превратился в фаната по составлению подборок песен – это более личный подарок, нежели купленный готовый безликий диск. В те времена, когда еще не существовало mр3, айпода, Интернета и тому подобного, было нелегко раздобыть песни, и процесс составления подборки был долгим и тщательно отработанным. Я дарил их друзьям, родственникам и, признаюсь, также девушкам в надежде, что некоторые романтические песни помогут мне завоевать какую-нибудь из них. В глубине души я уповал на то, что, слушая «You Can Close Your Eyes», девушка может просто не заметить, что за ней ухаживает некто по фамилии Спагетти!

Дата добавления: 2015-11-04