Легенда об индийском царе 6 страница

Время шло, и никто не считал уходящие годы. И вот однажды проходили мимо монахи, последователи Гаутамы, Будды, которые попросили перевезти их через реку, поведав перевозчикам о том, что спешат к своему великому учителю, ибо до них дошла весть, будто Возвышенный смертельно болен и скоро умрет своей последней человеческой смертью, чтобы обрести вечную свободу, А вслед за ними явились и другие монахи, и еще, и еще, и все они, как и прочие странники и паломники, говорили об одном и том же: о Гаутаме и его близкой смерти. И подобно тому, как поспешают люди на войну или коронование царя, стекаясь отовсюду и сбиваясь, словно муравьи, в кучи, — так устремлялись они, влекомые какой-то таинственной силой, туда, где великий Будда ждал своей смерти, туда, где должно было произойти ужасное, и откуда этот величайший из всех когда-либо живших на земле людей, достигнув совершенства, должен был вознестись к Сияющим.

Много думал Сиддхартха в эти дни об умирающем мудреце, о Великом Учителе, голос которого взывал к народам, всколыхнул сотни тысяч, голосу которого довелось когда-то внимать и ему, священный лик которого и ему однажды довелось лицезреть с благоговением. Светлыми были его воспоминания о Будде, он видел мысленным взором его путь к совершенству, вспоминал слова, которые когда-то, еще юношей, говорил ему, Возвышенному. Это были — так казалось ему теперь — гордые, не по годам умные слова, он с улыбкой вспоминал о них. Давно уже исчезло у него чувство разобщенности с Гаутамой, учение которого он, однако, не смог принять. Нет, никакое учение не может принять истинно ищущий, истинно жаждущий найти. Тот же, кто нашел, — благословляет всякое учение, всякий путь, всякую цель, ничто не разделяет его больше со многими тысячами других, что живут в Вечном, пребывают в Божественном.

В один из тех дней, когда многие спешили к умирающему Будде, спешила к нему и Камала, некогда прекраснейшая из куртизанок. Давно уже рассталась она со своей прежней жизнью, подарила свой сад монахам Гаутамы, обрела прибежище в его учении, стаз другом и покровителем всех странствующих. Услыхав о близкой смерти Гаутамы, она пустилась в путь вместе со своим сыном, маленьким Сиддхартхой, в простом платье, пешком. Со своим сынишкой шла Камала вдоль реки к переправе. Мальчик скоро устал, то и дело просил мать вернуться домой, просил есть, просил передохнуть, упрямился и хныкал. Он привык добиваться исполнения всех своих прихотей; то и дело приходилось Камале останавливаться, кормить его, утешать, бранить. Он не понимал, зачем им понадобилось это тяжелое, безрадостное путешествие в незнакомую местность, к чужому человеку, который был святым и лежал при смерти. Пусть себе умирает, какое ему дело до этого человека?

Путники были уже неподалеку от хижины Васудевы, когда маленький Сиддхартха в очередной раз выклянчил у матери короткую передышку. Камала и сама выбилась из сил, и пока мальчик уныло жевал банан, она отдыхала, опустившись на землю и прикрыв глаза. Вдруг из уст ее вырвался жалобный крик, мальчик испуганно взглянул на нее и увидел, как побелело от ужаса ее лицо, а из-под платья юркнула в траву маленькая черная змея, укусившая Камалу.

Оба бросились бежать, чтобы поскорее добраться до людей, и были уже совсем близко от переправы, когда силы оставили Камалу. Она в изнеможении опустилась на землю, мальчик же принялся громко кричать, звать на помощь, то и дело целуя и обнимая мать, и она вторила ему, из последних сил призывая- людей на помощь, пока их не услышал Васудева, стоявший у переправы. Он прибежал, поднял женщину на руки, отнес ее в лодку, и вскоре все трое были в хижине, где Сиддхартха, стоя у очага, разводил огонь. Он поднял глаза и увидел вначале лицо мальчика, которое показалось ему удивительно знакомым, напомнило о чем-то давно забытом. Потом он увидел Камалу и тотчас же узнал ее, хотя она без чувств лежала на руках у перевозчика, и он понял, что мальчик, лицо которого показалось ему знакомым, — его родной сын, и сердце забилось в его груди.

Рану Камалы промыли, хотя она уже успела почернеть, а живот вздулся; в рот ей влили целебный напиток, и сознание вернулось к ней. Она лежала в хижине, на ложе Сиддхартхи; у изголовья, склонившись над ней, стоял сам Сиддхартха, тот, кто когда-то так любил ее. Ей показалось, будто он снится ей, с улыбкой смотрела она в лицо друга. Медленно возвращалась к ней память; припомнив все, что с ней случилось, она испуганно позвала сына.

— Он с тобой, не тревожься, — сказал ей Сиддхартха.

Камала взглянула ему в глаза.

—- Ты постарел, дорогой, — медленно вымолвила она, с трудом заставляя повиноваться пораженный ядом язык. — Седыми стали твои волосы. И все же ты похож на молодого самана, который когда-то пришел ко мне в сад, без платья, с босыми, покрытыми пылью ногами. Сейчас ты похож на него еще больше, чем тогда, когда покинул Камасвами и меня. Это сходство — в твоих глазах, Сиддхартха. Ах, и я тоже постарела, состарилась... Узнал ли ты меня?

Сиддхартха улыбнулся:

— Я узнал тебя сразу, Камала, дорогая. Она указала на мальчика и спросила:

— А его? Узнал ли ты и его? Он — твой сын. Взор ее помутился, глаза сомкнулись. Увидев

это, мальчик заплакал, Сиддхартха посадил ребенка к себе на колени, стал молча гладить его волосы, и при виде детского лица ему вспомнилась одна брахманская молитва, которую он выучил когда-то, когда сам был маленьким мальчиком. Медленно, нараспев, начал он произносить слова молитвы, слова, всплывшие из темных глубин далекого прошлого, из далекого детства. И под этот монотонный напев мальчик постепенно успокоился, всхлипнул еще раз-другой и уснул. Сиддхартха положил его на ложе Васудевы, который, стоя у очага, варил рис. Сиддхартха взглянул на него, и он улыбнулся ему в ответ.

— Она умрет, — произнес Сиддхартха тихо. Васудева кивнул, по его доброму лицу скользнул отблеск огня из очага.

Камала вновь пришла в себя. Боль исказила ее лицо, ее муки были написаны на побелевших щеках, на устах, и Сиддхартха молча читал эту книгу страданий, внимательно, напряженно, впустив ее боль в свое сердце. Почувствовав это, она отыскала глазами его взгляд.

Глядя на него, она молвила: —Теперь я вижу, что и глаза твои изменились. Совсем другими стали твои глаза. Что же говорит мне еще о том, что ты — Сиддхартха? Это ты и не ты.

Сиддхартха не отвечал, неотрывно глядя в ее глаза.

— Нашел ли ты то, что искал? — продолжала

она. — Обрел ли ты мир?

Он улыбнулся и положил ладонь на ее руку.

— Я вижу это, — говорила она, — я вижу. И я тоже обрету мир.

— Ты обретешь его, — прошептал Сиддхартха.

Камала не отрываясь смотрела ему в глаза. Она думала о том, что хотела добраться до Гаутамы, увидеть лицо Совершенного, вдохнуть мир, который оно излучает, а вместо этого нашла Сиддхартху, и это было хорошо, это было так же хорошо, как если бы она увидела Будду. Она хотела сказать ему об этом, однако язык больше не слушался ее. Молча смотрела она на него, и он видел, как меркнет свет жизни в ее глазах. И когда в них отразилась последняя боль, когда по телу ее пробежала последняя судорога, его пальцы навсегда закрыли эти глаза.

Долго сидел он, глядя в навеки застывшее лицо. Долго смотрел он на ее уста, на эти тонкие, состарившиеся, усталые губы и вспоминал, как когда-то, в пору цветения своей молодости, он сравнивал эти губы со спелой свежей смоквой. Долго сидел он так, постигая тайный смысл этого бледного лица, этих усталых морщин, наполняя этим зрелищем свою душу, видел свое собственное лицо таким же неподвижным, таким же белым, таким же погасшим и видел одновременно два юных лица — ее и свое — со свежими алыми устами, с жарким блеском в глазах, и ощущение настоящего и одновременности, ощущение вечности пронизало его от головы до пят. Глубоко — глубже чем когда-либо — ощутил он в эти минуты неуничтожимость всякой жизни, бесконечность всякого мгновенья.

Когда он наконец поднялся, у Васудевы уже давно был готов рис, но Сиддхартха не стал есть. В сарайчике, где жила их коза, старики приготовили себе ложе из сухой травы, и Васудева лег спать. Сиддхартха же вышел из сарайчика и всю ночь просидел перед хижиной, внимая реке, омываемый, словно остров, бесшумными волнами прошлого, осязая всем телом, всем существом своим одновременно каждый год, каждый час своей жизни. Лишь несколько раз он поднимался, подходил к двери хижины и прислушивался, не проснулся ли мальчик.

Ранним утром, прежде чем показалось солнце, из сарайчика вышел Васудева.

— Ты не спал, — сказал он, приблизившись к своему другу.

— Да, Васудева. Я сидел здесь, я слушал реку. Многое узнал я от нее, щедро напоила она меня целительной мыслью — мыслью о единстве.

— Ты испытал горе, Сиддхартха, но я вижу: в сердце твоем нет печали.

— Это так, дорогой. Как же я могу быть печальным? Я, который был счастлив и богат, стал еще богаче и счастливее: судьба подарила мне сына.

— Твой сын — это радость и для меня. Однако пора приниматься за работу, Сиддхартха, многое нам нужно сделать. Камала умерла на том самом ложе, на котором когда-то умерла моя жена. Пусть же и ее погребальный костер горит на том самом холме, где горел когда-то погребальный костер моей жены.

Пока мальчик спал, они приготовили погребальный костер.

СЫН

Со страхом и слезами следил мальчик за погребением матери, мрачно и недоверчиво выслушал он Сиддхартху, назвавшего его своим сыном, приветливые слова о том, что отныне хижина Васудевы станет и его домом. Бледный, сидел он целыми днями у могильного холма, отказываясь есть, пряча глаза, пряча сердце, противился, не желал покориться судьбе.

Сиддхартха жалел мальчика, не стеснял его свободы, уважая чужую скорбь. Сиддхартха понимал, что он чужой для сына, что тот не может любить его как своего отца. Постепенно он убедился и в том, что этот одиннадцатилетний мальчик — избалованный ребенок, маменькин сынок, выросший в неге и роскоши, привыкший к изысканным кушаньям и мягкой постели, привыкший повелевать слугами. Сиддхартха понимал, что сраженный горем избалованный ребенок не мог сразу и по доброй воле смириться с чужбиной и бедностью. Он не принуждал его, он выполнял за него иную работу, он всегда приберегал для него самый лакомый кусочек. Он надеялся со временем лаской и терпением покорить его сердце.

Богатым и счастливым называл он себя, когда мальчик вошел в его жизнь. Но время летело, ребенок по-прежнему оставался мрачен и нелюдим, а его гордое, упрямое сердце было по-прежнему недоступно для ласки; он не желал выполнять никакой работы, был дерзок и непочтителен к старикам, обрывал фруктовые деревья Васудевы, и Сиддхартха начал понимать, что вместе с сыном он обрел не счастье и мир, но боль и тревогу. Однако он любил его, и эта боль и тревога любви ему были милее, нежели счастье и радость без сына.

С того дня, как маленький Сиддхартха поселился в их хижине, старики поделили работу между собой: Васудева вновь, как в былые дни, один управлялся на переправе, Сиддхартха же, чтобы быть рядом с сыном, вел их скромное хозяйство и трудился в поле.

Долгие дни, бесконечные месяцы жил Сиддхартха ожиданием того, что сын наконец поймет его, что он примет его любовь и, быть может, ответит на нее сыновней любовью. Ждал и Васудева, долгие дни, бесконечные месяцы ждал, наблюдал и помалкивал. Однажды вечером, после того как Сиддхартха-младший опять измучил своего отца капризами и упрямством и разбил обе глиняные миски для риса, Васудева отозвал друга в сторонку и так говорил ему;

— Прости меня, друг! Я говорю с тобою лишь потому, что желаю тебе добра. Я вижу, что ты мучаешься, вижу, что ты страдаешь. Тревога за сына не дает тебе покоя, и мне она не дает покоя. К другой жизни, к другому гнезду привык этот молодой сокол. Не тоска пресыщения, не отвращение привели его сюда, как это случилось с тобой, не по своей воле покинул он город и богатство. Я спрашивал реку, о друг, много раз я просил у нее совета. Но река смеется, она смеется надо мной и над тобой, она поражается нашей глупости. Вода стремится к воде, молодость тянется к молодости, жизнь с двумя нищими стариками не пойдет на пользу твоему сыну. Послушай и ты, что говорит река, спроси и ты у нее совета!

Сиддхартха печально смотрел в его доброе лицо, покрытое сетью веселых морщинок.

— Разве я смогу расстаться с ним? — спросил он тихо и смущенно. — Потерпи еще немного, дорогой! Видишь, я борюсь за него, я ищу путь к его сердцу, любовью, терпением и лаской хочу я покорить это сердце. И он когда-нибудь обязательно услышит голос реки, и он призван богами.

Улыбка Васудевы стала еще теплее:

— О да, и он призван богами, и его ждет вечная жизнь. Но разве известно нам, тебе и мне, в чем его назначение, какие ему суждены пути, какие дела, какие страдания? Немало страданий выпадет на его долю, гордое и жестокое досталось ему сердце, много страданий и заблуждений посылает судьба таким сердцам, много несправедливости исходит от них, тяжким бывает бремя их грехов. Скажи мне, дорогой, не принуждаешь ли ты своего сына? Не бьешь ли ты его? Не наказываешь ли ты его?

— Нет, Васудева, ничего этого я не делаю.

— Я знал это. Ты не принуждаешь его, не бьешь, не приказываешь ему, потому что знаешь: мягкое сильнее твердого, вода сильнее скалы, любовь сильнее насилия. Очень хорошо, Сиддхартха, поистине ты достоин похвалы. Но разве не заблуждаешься ты, полагая, будто не наказываешь его, не принуждаешь? Не держишь ли ты его в цепях своей любви? Не посрамляешь ли ты его каждый день своей добротой и терпением, делая тем самым его жизнь еще тяжелее? Разве не принуждаешь ты его, заносчивого, избалованного мальчика, жить в хижине с двумя стариками, питающимися лишь бананами, для которых даже рис — лакомство, стариками, мысли которых не могут стать его мыслями, дряхлые, бестрепетные сердца которых не поспевают за его молодым сердцем? Разве все это не принуждение, разве это не наказание для него?

Сиддхартха в смущении потупил взор.

— Что же мне делать, Васудева? — спросил он тихо.

Отвечал Васудева:

— Отведи его в город, в дом, где он вырос, там, верно, остались еще слуги, им и вручи судьбу мальчика. Если же там никого нет, отведи его к учителю, не учения ради, а чтобы попал он к таким же мальчикам и девочкам, в тот мир, который ему больше подходит. Ты никогда не думал об этом?

— Ты читаешь в моем сердце, — молвил Сиддхартха печально. — Часто думал я об этом. Но как, как я могу отпустить его в этот мир, где его сердце, и без того заносчивое, еще больше возгордится? Не погубят ли его власть и желания? Не повторит ли он все заблуждения своего отца или, хуже того, — не исчезнет ли он бесследно в пучине Сансары?

Еще ярче засияла улыбка перевозчика; он ласково коснулся руки Сиддхартхи и промолвил:

— Спроси об этом реку, друг! Послушай, как смеется она над тобой! Неужто ты думаешь, будто совершал глупости, чтобы оградить от них сына? Разве ты можешь защитить своего сына от Сансары? Чем же? Наставлением, молитвой, предостережениями? Дорогой, неужели ты совсем забыл ту историю, поучительную историю молодого брахмана Сиддхартхи, которую ты однажды поведал мне здесь, на этом самом месте? Кто сумел уберечь самана Сиддхартху от Сансары, от греха, от алчности, от безумства? Разве сумели защитить Сиддхартху благочестие его отца, предостережения учителей, его собственные знания, его собственные поиски? Разве отец, разве учителя смогли помешать Сиддхартхе самому прожить свою жизнь, самому пронести на себе бремя грехов, самому испить горькую чашу, самому найти свой собственный путь? Быть может, ты думаешь, что кому-нибудь дано избежать этого пути? Например, твоему сынишке, потому что ты любишь его и хотел бы оградить его от боли и разочарования? Но даже десять раз умерев за него, ты не смог бы избавить сына и от тысячной доли его судьбы!

Никогда еще речь Васудевы не была столь многословной. Сиддхартха горячо поблагодарил его, отправился, удрученный, в хижину и долго не мог уснуть. Васудева не сказал ему ничего, о чем бы он сам много раз не думал, чего бы он сам не знал. Но знанию этому не суждено было стать поступком, ибо сильнее, чем знание, была его любовь к мальчику, его нежность, его страх потерять сына. Никогда и никто так безраздельно не господствовал над его сердцем, никого еще не любил он так, как этого мальчика, так слепо, так мучительно, так безответно и все же так счастливо!

Сиддхартха не мог последовать совету друга, он не в силах был расстаться с сыном. Он безропотно выполнял все его прихоти, он позволял ему не замечать себя, он молчал, он ждал, каждый день начиная сначала свою борьбу, вооруженный мечом доброты, защищенный шитом терпения. И Васудева молчал и ждал, исполненный доброты, мудрости, смирения. В искусстве терпения они оба были мастерами.

Как-то раз, когда лицо мальчика особенно сильно напомнило ему Камалу, он неожиданно вспомнил и ее слова, которые она однажды сказала ему, много лет назад, в годы их молодости. «Ты не можешь любить», — сказала она ему, и он согласился с ней и сравнил себя со звездой, людей же, что сродни малым детям, — с падающими листьями. И все же в словах ее он почувствовал упрек. Он и в самом деле никогда не мог отдать свое сердце — полностью, без остатка — другому человеку, забыть себя самого ради другого, делать глупости из любви к другому; никогда он не умел этого, и в этом — так казалось ему тогда — заключалась та великая разница между ним и людьми, которые похожи на детей. Лишь теперь, когда рядом с ним был его сын, лишь теперь он стал одним из них, страдал из-за другого человека, любил другого человека, потерял из-за любви рассудок, превратился из-за любви в глупца. Лишь теперь и он наконец — так поздно! — впервые в жизни испытал эту страсть, самую могущественную и необъяснимую среди всех прочих, мучился ею, терпел невыносимые муки и все же был окрылен, ибо он обрел что-то новое, стал еще богаче.

Он чувствовал, что его любовь, его слепая любовь к сыну — это страсть, что-то очень человеческое, что это мутный источник, темная вода, имя которой — Сансара. Но вместе с тем он чувствовал также, что она имеет ценность, что она необходима, что она родилась из его собственной сущности. Значит, ему предстояло искупить и эту похоть души, изведать и эту боль, совершить и эти безумства.

А сын между тем равнодушно взирал на то, как отец день за днем совершает свои безумства, как добивается его любви, как униженно исполняет все его прихоти. Этот отец не имел ничего, что могло бы восхитить его, как не имел и ничего, способного внушить ему страх. Он был добрый человек, этот отец, добрый, приветливый, ласковый, благочестивый, а может быть, даже святой; все это были не те черты, которые могли бы открыть ему путь к сердцу мальчика. Он был скучен ему, этот отец, заточивший его в темницу своей жалкой лачуги, а самой ненавистной хитростью этой старой лисы было то, что он на каждую злую выходку его отвечал улыбкой, на каждое оскорбительное слово приветливым взглядом, на каждую жестокость добротой. Гораздо милее ему были бы угрозы и суровые наказания.

И вот настал день, когда чувства молодого Сиддхартхи вырвались наружу и обрушились на его отца. Сиддхартха-старший дал ему поручение: он велел ему собирать валежник. Но упрямец не сдвинулся с места; стоя посреди хижины, сжимая кулаки и топая ногами, он в припадке неукротимой ярости швырял в лицо отцу слова ненависти и презрения.

— Собирай сам свой валежник! — кричал он, кипя от злобы. — Я не раб твой! Я знаю, ты не бьешь меня, тебе не хватает смелости. Я знаю, ты все время наказываешь и унижаешь меня своим благочестием, своей снисходительностью. Ты хочешь, чтобы я стал таким, как ты, таким же благочестивым, таким же мягким, таким же мудрым! Так знай же: лучше я стану лесным разбойником и убийцей— тебе назло! — лучше я отправлюсь в преисподнюю, чем соглашусь быть похожим на тебя! Я ненавижу тебя, ты не мой отец, даже если ты десять раз был любовником моей матери!

Его гнев и тоска выплеснулись наружу и, слившись в потоке грубых, жестоких слов, низверглись, словно клокочущий водопад, на голову отца. Потом мальчик убежал прочь и вернулся лишь поздним вечером.

На следующее утро он исчез. Вместе с ним исчезла маленькая плетеная корзинка, в которой они хранили медные и серебряные монеты, скудную плату за свой труд на переправе. Исчезла и лодка; Сиддхартха разглядел ее потом на другом берегу. Мальчик сбежал от него.

— Я должен отправиться за ним вслед, — сказал Сиддхартха, который весь съежился от горя. — Ребенок не может блуждать один по лесу. Он погибнет. Мы должны построить плот, Васудева, чтобы переплыть реку.

— Мы построим плот, — отвечал Васудева, — чтобы вернуть лодку, которую угнал мальчик. Догонять же его ни к чему, друг. Он уже не ребенок, он сам позаботится о себе. Он ищет дорогу в город, и он прав, не забывай об этом. Он делает то, что следовало сделать тебе самому. Он озабочен своей судьбой, он идет своей дорогой. Ах, Сиддхартха, я вижу, как ты страдаешь, но над причиной твоих страданий можно лишь посмеяться, и ты сам очень скоро посмеешься над ней.

Сиддхартха не отвечал. Он, взявшись за топор, уже мастерил бамбуковый плот, и Васудева принялся помогать ему; они связывали стволы веревками, скрученными из стеблей травы. Наконец они поплыли к другому берегу; течением их снесло далеко в сторону, и им пришлось потом тащить плот вдоль берега вверх по течению.

— Зачем ты взял с собой топор? — спросил Сиддхартха.

Васудева ответил:

— Может статься, что весло нашей лодки потерялось.

Однако Сиддхартха знал, о чем думал его друг.: Он думал о том, что мальчик, верно, закинул весло подальше или сломал его, чтобы отомстить им, а заодно избавить себя от погони. Весла в лодке и в самом деле не было. Васудева показал на дно лодки и улыбнулся другу, словно желая сказать: «Разве ты не замечаешь, что говорит тебе твой сын? Разве ты не видишь — он не желает, чтобы его преследовали?» Но он не сказал этого. Он принялся мастерить новое весло. Сиддхартха попрощался с ним, собравшись на поиски беглеца. Васудева не стал удерживать его.

Прошло уже немало времени, Сиддхартха все больше углублялся в лес, как вдруг ему пришло в голову, что поиски его бессмысленны. Мальчик, должно быть, уже давно добрался до города, думал он; если же нет, если он все еще блуждает по лесу, то, увидев или услышав его, своего преследователя, поспешит спрятаться. И, продолжая размышлять, он заметил, что вовсе не испытывает тревога за сына, что в глубине души он уверен: мальчик жив и здоров, и в лесу ему не грозит опасность. Но несмотря на это, он продолжал свой путь, все шел и шел, позабыв про отдых, уже не для того, чтобы спасти сына, а лишь повинуясь своей страсти, движимый надеждой еще раз увидеть его. Так, не останавливаясь, он дошел до города.

Выбравшись на широкую дорогу, у самого города, он остановился перед входом в чудесный сад, некогда принадлежавший Камале, где он однажды впервые увидел ее сидящей в паланкине. Минувшее вновь ожило в его душе, он вновь увидел себя юным, нагим саманом, с бородой и покрытыми пылью волосами. Долго стоял Сиддхартха у раскрытых ворот сада и смотрел на разгуливающих в глубине его, меж прекрасных деревьев, монахов в желтых рясах.

Долго стоял он в глубоком раздумье, устремив свой мысленный взор назад, внемля голосу своего прошлого. Долго стоял он, глядя на монахов, и видел вместо них молодого Сиддхартху, видел молодую Камалу меж высоких деревьев. Он отчетливо видел, как она угощает его, как дарит ему первый поцелуй, как он гордо и презрительно оглядывается на свое подвижничество, как гордо и властно начинает свою мирскую жизнь. Он видел Камасвами, видел слуг, пирушки, игроков в кости, музыкантов, видел певчую птицу Камалы в клетке, еще раз переживал все это, дышал воздухом Сансары, вновь ощущал старость и усталость, вновь испытывал отвращение, сгорал от желания уничтожить себя и вновь находил исцеление в священном «Аум».

Так стоял он у ворот сада, пока наконец не понял, что желание, которое привело его сюда, безрассудно, что он не в силах помочь сыну, что он не смел привязывать к нему свое сердце. Он остро, словно рану, чувствовал свою любовь к беглецу и чувствовал одновременно, что жизнь нанесла ему эту рану не для того, чтобы он постоянно бередил ее, что рана еще расцветет, подобно цветку, и засияет.

То, что миг этот еще не настал и что рана его еще не уподобилась цветку и не сияла, наполнило его печалью. Вместо желанной цели, ради которой он явился сюда по пятам за сбежавшим сыном, перед ним теперь зияла пустота. Он печально опустился на землю, чувствуя, как что-то умирает в его сердце, ощущая пустоту, не видя больше никакой отрады и никакой цели впереди. Он сидел, погруженный в себя, и ждал. Он научился этому у реки — одному лишь этому: ждать, терпеть, слушать. И он сидел в дорожной пыли и слушал, слушал свое усталое и печальное сердце, ждал, что подскажет ему Голос. Долго сидел он так, и час, и другой, и третий, слушал, погружаясь в пустоту, устремившись вниз, не видя иного пути. А когда рана напоминала о себе жгучей болью, он беззвучно произносил «Аум», наполнял себя священным «Аум». Монахи в саду заметили его, и, видя, что он сидит так уже много часов и пыль все больше покрывает его седые волосы, один из них приблизился и положил перед ним два банана. Старик не замечал его.

Из этого оцепенения Сиддхартху вывела чья-то рука, коснувшаяся его плеча. В ту же секунду он узнал это ласковое, стыдливое прикосновение и пришел в себя. Он поднялся и приветствовал Васудеву, который отправился вслед за ним. И взглянув на Васудеву, в его доброе лицо, покрытое мелкими смеющимися морщинками, в его ясные, смеющиеся глаза, он и сам улыбнулся. Только теперь он заметил бананы, лежавшие перед ним, поднял их, дал один Васудеве, а сам принялся за другой. После этого он молча отправился вместе с Васудевой обратно в лес, в родную хижину у переправы. Оба молчали о том, что случилось сегодня, ни тот ни другой не называл имени мальчика, ни тот ни другой не говорил о его бегстве, ни тот ни другой не касался раны. В хижине Сиддхартха лег на свое ложе, и когда Васудева приблизился к нему с чашкой кокосового молока, он нашел его спящим.

АУМ

Долго еще болела рана Сиддхартхи. Часто случалось ему перевозить через реку путников, с которыми были их дети, сыновья или дочери, и каждый раз, глядя на них, он не мог удержаться от завистливой мысли: «Сколько людей, сотни, тысячи, обладают этим пленительнейшим счастьем — почему же я лишен его? И недобрые люди, и разбойники, и воры имеют детей и любят их и пользуются их любовью — все кто угодно, только не я!» Так просты, так бесхитростны стали теперь его мысли, так велико было теперь его сходство с людьми, что сродни малым детям.

Иначе, не так, как прежде, смотрел он теперь на людей, в его взоре теперь было меньше ума, меньше гордости, в нем прибавилось тепла, любопытства, участия. Обычные путники, которых ему приходилось перевозить через реку: женщины, воины, торговцы — люди, похожие на детей, — не казались ему теперь такими чуждыми, как много лет назад, он понимал их, ему была понятна и близка их жизнь, основанная не на мышлении и познании, но единственно на желаниях и инстинктах, он казался себе таким же, как они. И хотя он уже близок был к завершению пути и терпел последние муки, причиняемые последней раной, люди, похожие на детей, казались ему братьями, их тщеславие, жадность, их нелепость перестали быть для него смешными, стали понятными, стали достойными любви и даже почитания. Слепая любовь матери к своему чаду, слепая, глупая гордость чванливого отца за своего единственного сыночка, слепое, дикое стремление молодой, тщеславной женщины к украшениям и восторженному вниманию мужских глаз — все эти инстинкты, все эти ребячества, простые и глупые, но невероятно сильные и живучие, эти неистребимые инстинкты и желания перестали быть для Сиддхартхи детскими забавами, ибо он видел, что люди живут ради них, он видел, что ради них люди преодолевают любые преграды, пускаются в путешествия, ведут войны и готовы на любые жертвы, на любые лишения; и он любил их за это, он видел в каждой их страсти, в каждом поступке — жизнь, Вечно Сущее, Неуничтожимое, Брахмана. Эти люди, с их слепой верностью, с их слепой силой и живучестью, были достойны любви, были достойны восхищения. Они имели всё, эти люди, — человеку, умудренному знаниями, человеку-мыслителю нечем было гордиться перед ними, кроме одной-единственной мелочи, незатейливой и крохотной: сознания, понимания единства и связи всего сущего. Но даже тут Сиддхартху порой одолевали сомнения: имеет ли это знание, эта мысль такую уж большую ценность, не является ли и она ребячеством, забавой людей-мыслителей, похожих на детей. Во всем же остальном дети Сансары были наравне с мудрецами и даже сильнее, искуснее их, подобно тому как дикие звери, упорно, непоколебимо следуя законам борьбы за жизнь, порою кажутся сильнее человека.

Медленно созревал в Сиддхартхе плод познания, медленно распускалась в нем истина - понимание того, что же, собственно, есть мудрость, что является целью его долгих поисков. Это было не что иное, как готовность души, некая способность, тайное искусство в любой миг, в гуще жизни, наполнить себя мыслью о единстве, ощущать и вдыхать единство. Медленно расцветала эта истина в нем самом, сияла ему навстречу, излучаемая старчески детским лицом Васудевы, — гармония, сознание вечного совершенства мира, улыбка, единство.

Рана, однако, все еще причиняла боль, с тоской и горечью вспоминал Сиддхартха о сыне, холил в своем сердце любовь и нежность, предоставив боли терзать свою грудь, совершал из любви одну глупость за другой. И это пламя погасло не само по себе.

Как-то раз, когда боль показалась ему невыносимой, Сиддхартха, гонимый тоской, переплыл через реку, вышел из лодки и собрался было отправиться в город, чтобы разыскать там сына. Река в тот день была кроткой и ласковой — сезон дождей давно миновал, — но голос ее звучал странно: она смеялась! Он явственно слышал ее смех. Она звонко и весело смеялась над старым перевозчиком. Сиддхартха остановился, склонился над тихо струившейся водой, чтобы еще лучше слышать, и увидел отражение своего лица, и это лицо напомнило ему о чем-то давно забытом, и, обратив свой взгляд в прошлое, он вспомнил: это лицо было похоже на то, другое, которое он когда-то так хорошо знал, любил и побаивался. Оно похоже было на лицо его отца, брахмана. И он вспомнил, как много лет назад, юношей, принудил отца отпустить его к подвижникам, как прощался с ним, как покинул его, чтобы никогда больше не вернуться назад. Разве не испытал его отец ту же боль, что испытал он сам из-за своего сына? Разве не умер он в одиночестве, так и не дождавшись своего сына? Разве не ждет и его самого такая же участь? Разве не комедия, странная и глупая, — это повторение, этот бег по кругу, этот зловещий круговорот?

Дата добавления: 2015-11-04