Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com 17 страница

Мы стояли в баре, потягивали дармовое виски и на па­ру радовались нежданной удаче — что получили две ак­кредитации. Девушка за стойкой кокетливо улыбалась Стедману. Он объяснил мне:

— Я только назвал ей свое имя, и она сразу вся рас­цвела.

К полудню у нас все было на мази. Мы заняли места напротив финишного створа, телекамер цветного ТВ и рядом с баром для прессы. Вдобавок отсюда можно было попасть в комнаты жокеев. Не удалось только про­никнуть в vip-ложи с табличками «F» и «G», а я чувство­вал, что надо бы нам туда попасть, чтобы собственными глазами посмотреть на чудачества местных шишек... Гу­бернатор, судя по всему, сидел в ложе «G». Барри Голдуо-тер¹ наверняка находился в «G», где он мог расслабиться, потягивать коктейли, наслаждаться зрелищем и неповто­римой атмосферой дерби.

В ложах для привилегированных гостей имелись бар и кафе, а бары на ипподроме во время дерби вообще яв­ляют собой нечто. Каждый политик, деляга и красавица, каждая шишка на ровном месте, которая живет в радиусе пятисот миль от Луисвилля, считает своим долгом нали­заться на скачках, швырять направо и налево баксы и во­обще оттянуться по полной. Нет лучшего места, чтобы наблюдать за местной публикой, чем бар на ипподроме. Никого твои взгляды не шокируют, все сюда затем и при­шли, чтобы показать себя во всей красе. Некоторые вооб­ще не вылезают из баров, сидят в удобных креслах за де­ревянными столами и наблюдают за меняющимися ци­ферками на световом табло за окном. Темнокожие официанты в белых костюмах ходят с подносами и пред­лагают зрителям напитки, спецы размышляют над спис­ками заездов, кто-то делает ставки на счастливые номера или ищет нужные имена жокеев. Люди то и дело подхо­дят к окошкам тотализатора в отделанных деревом кори­дорчиках. А когда начало скачек приближается, толпа ре­деет и все занимают свои места.

¹ Барри Голдуотер (1909-1998) — политик, консерватор, сторон­ник применения силы во внешней политике. Во время Второй миро­вой войны служил в авиации. На президентских выборах 1964 года потерпел жестокое поражение, много лет был сенатором от штата Аризона.

Все-таки маловато мы в этот день сделали, работы на завтра осталось предостаточно. В viр-ложи нас пустили только на полчаса, очевидно, чтобы газетчики успели сфотографировать и взять короткое интервью, но чтобы мелкота вроде меня и Стедмана не торчала там весь день смущая почтенную публику, да не сперла между делом сумку-другую. Вроде у нас было достаточно времени в ту пятницу, но из-за скачек везде было ни проехать ни пройти. Если требовалось десять минут, чтобы добраться из помещения для прессы до бара, и столько же, чтобы вернуться обратно, то наблюдать за народом уже было некогда. И, в отличие от других газетчиков, мы не орали дикими голосами, глядя на скаковые дорожки. Перед на­ми выступали другие чудища, и зрелище разворачива­лось поинтереснее скачек.

Ракурс Томпсона

Ближе к вечеру мы вышли на балкон пресс-центра — я хотел запомнить, что происходит сегодня, чтобы срав­нить увиденное с картиной завтрашнего дня и все это описать. Я приехал на дерби после десятилетнего переры­ва, а раньше, когда жил в Луисвилле, бывал на них каж­дый год. Теперь, наблюдая за всем из пресс-центра, я уви­дел травянистый газон, ограниченный скаковыми дорож­ками.

—Скоро все затопчут, — сказал я, — народу собралось тысяч пятьдесят, и почти все пьяные. Фантастическая картина: тысячи еле стоящих на ногах, кричащих, обни­мающихся, лезущих друг на друга и дерущихся разбиты­ми бутылками из-под виски зрителей. Надо бы отсюда ненадолго выйти, но через это столпотворение не про­браться.

—А там не опасно? Сможем потом вернуться обратно?

—Конечно. Надо только соблюдать осторожность и ни на кого не наступать, а то начнется драка. — Я по­ежился. — Черт, здесь, на трибунах под нами, скоро будет повеселее, чем на скаковых дорожках. Тысячи пьяным-пьянющих бедолаг, которые все сильнее злятся, теряя все больше и больше денег. К вечеру они будут держать бан­ки с мятным джулепом в обеих руках и блевать на голо­вы другим. Зрители будут стоять плечом к плечу. Никому никуда не выйти. Проходы станут скользкими от блево­тины, люди будут скользить, падать и хватать за ноги других, чтобы их не затоптали. Пьяные будут мочиться прямо в очередях к окошкам тотализатора. Начнут ро­нять деньги и драться, чтобы поднять их первыми.

Стедман посмотрел на меня с таким беспокойством, что я рассмеялся:

— Шучу. Не беспокойся. Как только запахнет жаре­ным, прысну «Мейсом» в первого, кто сунется.

Англичанин сделал несколько хороших набросков, но нужное лицо, которое просилось бы на карандаш, на­ходилось слишком далеко. Раньше я тысячу раз видел на скачках такие лица. У меня перед глазами стояла эта ти­пичная местная шишка — претенциозный пьяница, давно поставивший крест на всех юношеских надеждах, оконча­тельно деградировавшая личность — неизбежный резуль­тат межродственных скрещиваний и царящего вокруг бес­культурья. Одно из ключевых правил при разведении со­бак, лошадей или других животных заключается в том, что межродственное скрещивание усиливает отрицатель­ные качества генеалогической ветви так же, как и положи­тельные. Например, при разведении лошадей рискованно спаривать двух резвых, но норовистых скакунов. Их по­томство наверняка будет очень быстроногим и бешеным. А хитрость заключается в том, чтобы получить нужные качества и отфильтровать плохие. Но за размножением людей никто так хорошо не присматривает, особенно в за­мкнутом сообществе Юга, где браки между близкими род-пенниками не только привычны и приемлемы, но счита­ются удобными — для родителей, — чтобы их чада не ис­кали себе пары самостоятельно, ведь еще неизвестно, что они там найдут. («Боже, милочка, ты слышала о дочке Смитти? Она совсем с ума сошла. Поехала на прошлой не­деле в Бостон и вышла там замуж за негра!»)

Так что лицо, которое я искал в этот уикенд в «Чер­чилль Даунс», было символом, который сложился у ме­ня в голове, — символом всей этой обреченной атависти­ческой культуры, которая и делает дерби в Кентукки та­ким, какое оно есть.

В пятницу возвращаясь в отель после скачек, я преду­предил Стедмана и о других возможных проблемах. Са­ми мы никаким изысканным и запрещенным зельем не запаслись, поэтому придется пообщаться с местными вы­пивохами.

— Имей в виду, — сказал я, — что почти каждый, с кем ты заговоришь, будет пьяным. Вроде приятный человек, но он в любую секунду может на тебя без всякой причи­ны наброситься.

Стедман кивнул, напряженно смотря вперед. Казалось, бедняга совсем пал духом, и чтобы его приободрить, я предложил прихватить моего брата и сходить втроем по­ужинать.

А при чем тут «Мейс»?

В отеле мы немного поговорили об Америке, о Юге, об Англии и малость передохнули перед ужином. Ни один из нас не знал, что это была наша последняя нор­мальная беседа. С этого момента уикенд превратился в один дикий, пьяный кошмар. Нас буквально разрывали на части. Главной проблемой стало то, что я раньше жил в Луисвилле — встречи со старыми друзьями, родствен­никами и тому подобное: многие из них к тому времени перессорились, рехнулись, мужья и жены разводились, люди залезали в страшные долги или оправлялись от не­счастных случаев. Как раз посередине бешеных скачек перед нами нарисовался один мой родственник. Это слегка накалило атмосферу, а бедняге Стедману ничего не оста­валось, кроме как смиренно принимать следующие одно за другим шокирующие события.

Еще одной проблемой стала его привычка делать на­броски всех моих знакомых, к которым я его таскал, и да­рить им эти свои работы. Результаты всегда оказывались плачевными. Я несколько раз предупреждал англичанина о последствиях, но он из вредности продолжал все делать по-своему. Наконец почти все, кто видел работы Стедмана или хотя бы слышал о них, стали его побаиваться и избе­гать. Художник ничего не понимал. «Это же шутка, — го­ворил он. — В Англии подобное считается вполне нор­мальным. Люди не возражают. Они понимают, что я всего лишь немного усиливаю кое-какие черты их внешности».

— Пошел ты со своей Англией, — сказал я. — Мы здесь в самом сердце Америки. И то, что ты с ними творишь, люди здесь воспринимают как жестокое оскорбление. Что ты наделал прошлым вечером? Мой брат чуть тебя не убил.

Стедман печально покачал головой:

—Но он мне понравился. Он показался мне очень прямым и порядочным человеком.

—Слушай, Ральф. Хватит дурака валять. Ты же ему подарил ужасный рисунок. Лицо монстра. Это вывело его из себя. — Я пожал плечами. — Как по-твоему — какого черта мы так быстро ушли из ресторана?

—Я думал, это из-за «Мейса».

—А при чем тут «Мейс»? Он усмехнулся:

—Ну ты же прыснул им в официанта, не помнишь?

—Черт, это ерунда, — замялся я. — Я промахнулся... а мы все равно ушли.

—Но там все были против нас. Зал наполнился газом. Твой брат чихал, а его жена заплакала. У меня два часа была резь в глазах. Даже рисовать не мог, когда мы вер­нулись в отель.

— Точно. И его жена еще что-то уронила себе на ногу правда?

— Она была вне себя.

— Да... ладно, о'кей... Будем считать, что на этот раз мы оба виноваты. Но впредь будь осторожнее с моими знако­мыми. Не надо их рисовать, а я больше не стану прыскать в них «Мейсом». Будем просто отдыхать под выпивку.

— Хорошо, — согласился он. — Будем как все здесь.

Утро скачек

Утром в субботу, в день Больших скачек, мы позавтра­кали в летнем кафе под названием «Птомайн Вилледж». Жили мы напротив, через дорогу, в убогом «Пригородном отеле». В отеле имелся буфет, в котором готовили так пло­хо, что наше терпение наконец лопнуло. У официанток там словно ноги были загипсованы — двигались еле-еле, все время ныли и ругали «черных» на кухне.

Стедману нравился «Птомайн Вилледж», потому что там подавали рыбу и чипсы. Я предпочитал французские тостики — самые настоящие блины, толстые, хорошо прожаренные и затем располосованные каким-то кухон­ным резаком на мелкие части.

Кроме выпивки и недосыпа в то время нашей единст­венной настоящей проблемой был доступ в клуб. Наконец мы решили просто пойти и, если будет необходимо, украсть два пропуска, но только не пропустить предстоя­щее зрелище. В последующие двое суток нам больше не удалось принять хоть одно разумное решение — с момен­та, когда мы двинули на ипподром, контроль над ситуаци­ей был утерян и оставшееся до конца уикенда время нас носило и бросало по волнам пьяного моря. Мои заметки и воспоминания о самих скачках довольно сумбурны.

Однако сейчас, просматривая записи в большом крас­ном блокноте, я более или менее представляю, что тогда происходило. Сам блокнот сильно помят, некоторые страницы вырваны, другие съежились и покрыты пятна­ми, видимо от виски, но если взять мои записи в целом, с добавлением вспышек памяти, то получается довольно связная история. Так что читайте.

Расшифровка. Первый день скачек Стедман побаивается пожара

Дождь всю ночь до рассвета. Бессонница. Боже, куда мы попали, сумасшедший дом, вокруг одна грязь... Пья­ные в грязи. Блюют, дерутся за место у стойки... Но нет. К полудню выглянуло солнышко, погожий денек, даже без сырости.

Стедман теперь боится пожара. Ему кто-то сказал, что клуб горел два года назад. Не повторится ли? Было бы ужасно. Заперты в пресс-центре. Холокост. Сто тысяч че­ловек рвутся наружу. Пьяные крики среди языков пламе­ни и грязи, носятся обезумевшие лошади. В дыму ничего не видно. Клуб вот-вот обрушится вместе с нами на кры­ше. Бедняга Ральф близок к помешательству. Лакает вис­ки «Хейг».

В такси по дороге на скачки избегали этих ужасных парковок во дворах перед жилыми домами, по 25 долла­ров место, у обочины стояли беззубые старики с больши­ми плакатами: «Охраняемая парковка». «Все будет от­лично, приятель, не бойся». Взъерошенные волосы на го­лове, торчат как заросли камыша.

По тротуарам, все в одном направлении, идут к «Чер­чилль Даунс» люди. Парни тащат сумки-холодильники и одеяла, девушки-хиппи в узких розовых шортах, мно­го темнокожих... черные чуваки в белых фетровых шля­пах с полосатыми лентами, копы регулируют движение.

Все забито машинами на несколько кварталов от ип­подрома; еле-еле пробираемся сквозь толпу, очень жар­ко. По пути в пресс-центр, у лифта, уже в клубе, стоит шеренга солдат, все с белыми дубинками. Примерно два взвода, в касках. Мужчина рядом с нами говорит, что ждут губернатора и его компанию. Стедман посматрива­ет на них боязливо: «Зачем им дубинки?»

«Черные пантеры», — говорю я. Потом вспоминаю старого Джимбо в аэропорту и гадаю, о чем он думает в этот момент. Может, тоже мандражирует: вокруг полно копов и солдат. Мы продираемся сквозь толпу, через не­сколько кордонов, проходим мимо падока, из которого жокеи выводят лошадей и разминаются немного перед каждым заездом, так что с лучших мест их хорошо видно. Ставки сегодня составят 5 миллионов долларов. Много выигравших, много проигравших. Что за черт? Дверь в пресс-центр осаждают люди, которые хотят в него вой­ти, кричат на охранников, машут разными журналистски­ми беджами: «Чикаго спортинг таймс», «Питсбургская полицейская атлетическая лига»... Они расступаются. «В сторону, приятель, дай дорогу аккредитованным жур­налистам». Мы проходим через толпу к лифту и быстро поднимаемся в общедоступный бар. А почему нет? Пусть будет как будет'. Сегодня очень жарко, самочувствие не ахти, во всем виноват этот мерзкий климат. В пресс-цен­тре прохладно и свежо, хватает места, чтобы пройтись, места на балконе, чтобы смотреть на скачки или на зри­телей внизу. Мы берем лист с перечнем ставок и выходим.

Расшифровка. Второй день скачек Клуб/падок-бар

Румяные, по-южному породистые лица, стиль старой Лиги Плюща¹, пиджаки из индийской льняной ткани и застегивающиеся на пуговицы воротнички. «Старички-первоцветики» — фраза Стедмана.

¹ В Лигу Плюща входят самые престижные и старинные универ­ситеты США.

...Рано перегоревшие или, может, нечему там было и гореть. Не много энергии в этих лицах, не много любо­пытства. Молчаливые страдания, после тридцати в здеш­них местах некуда податься, остается только ждать непо­нятно чего да детей баловать. Пусть молодежь наслажда­ется жизнью, пока может. А почему нет? Старуха с косой здесь приходит рано... ночью привидения на лужайке за­вывают, предвещая смерть, рядом с тем железным негри­тенком в костюме жокея. Может, и он подвывает. Неудач­ный день, и слишком много возгласов досады в бридж-клубе. Проигрыш на бирже. О, Боже, парень разбил новую машину, разбил о тот большой каменный столб в конце дороги. Сломана нога? Выбит глаз? Пошлем его в Йельский универ, там всех лечат.

Йель? Видели сегодняшнюю газету? Нью-Хейвен в осаде. В Йеле толпы «черных пантер»... Уверяю вас, полковник, мир сошел с ума, окончательно. Иначе зачем мне говорят об этой проклятой женщине-жокее, которая будет участвовать в сегодняшних скачках.

Я оставил Стедмана делать наброски в падок-баре, а сам пошел сделать ставки на шесть заездов. Когда я вернулся, он пристально смотрел на группу молодых лю­дей за столом неподалеку.

— Господи, ты только глянь на их лица! — прошептал англичанин. — Искажены от жадности, страха, почти сумасшедшие!

Я посмотрел и быстро повернулся спиной к столу, за которым он рисовал. Человек, портрет которого Стедман писал, был моим старым приятелем и считался звездой школьной футбольной команды в старые добрые времена, когда он ездил на блестящем красном «шевроле» послед­ней модели и, по его словам, очень быстро расстегивал женские лифчики любого размера. Его звали «котярой».

Но сейчас, спустя двенадцать лет, я бы не узнал парня в любом другом месте, кроме падок-бара, где ожидал его встретить... Маслянистые заплывшие глазки и улыбочка сутенера, голубой шелковый костюм и дружки, напоми­нающие сгорбленных банковских кассиров на попойке

Стедман хотел увидеть каких-нибудь кентуккийских полковников¹, но не знал, как они выглядят. Я предло­жил ему пойти в мужской туалет клуба и взглянуть на мужчин в белых парусиновых костюмах, которые блюют в унитазы.

— У них на костюмах спереди обычно темные пятна от виски, — сказал я. — И обрати внимание на туфли, они их выдают. С костюмов блевотину еще вытирают, а про бо­тинки забывают.

В кабинке неподалеку от нас сидел полковник Анна Фридман Голдман, Председатель и Хранитель Большой Печати Почетного Ордена Кентуккийских Полковников. Не все 76 миллионов или около того кентуккийских пол­ковников изыскали возможность посетить в этом году дерби, но многие, в знак преданности друзьям, за не­сколько дней до скачек собрались на традиционный еже­годный обед в отеле «Силбач».

Настоящее дерби начиналось ближе к вечеру, и я пред­ложил Стедману до наступления магического часа выйти прогуляться, побыть в кипящем людском море напротив клуба. Он слегка занервничал, но так как пока никаких ужасов, о которых я его предупреждал — столкновений на расовой почве, пожаров или страшных пьяных выхо­док, — не было, пожал плечами и согласился:

— Ладно, пошли.

Чтобы добраться до цели, нам пришлось миновать не­сколько кордонов (после каждого статус места снижался), а потом пройти по туннелю под скаковыми дорожками. Зрелище после выхода из туннеля повергло нас в шок, от которого мы не сразу отошли.

¹ См. примечание к с. 44.

— Боже всемогущий! — пробормотал Стедман. — Это же... Господи!

И он решительно пошел вперед, со своей маленькой фотокамерой, переступая через тела, а я последовал за ним, стараясь делать заметки.

Расшифровка. Третий день скачек На трибунах

Всеобщий хаос, заездов не увидеть, даже дорожек... и это никого не волнует. Огромные очереди к окошкам тотализатора, а потом люди стоят и следят за цифрами, мелькающими на большом, как поле для гигантского бинго, табло.

Два старика-негра обсуждают ставки:

— Ставь на нее, я точно знаю. — В одной руке стакан с виски, в другой — пачка банкнот.

Девушка управляет фургончиком, на футболке над­пись: «Украдено в тюрьме „Форт Лаудердейл"».Тысячи тинейджеров, группа подростков поет «Let the Sun Shine In». Десять солдат охраняют американский флаг, а пья­ный толстяк в голубой футболке (80-го размера) покачи­вается рядом с кружкой пива в руке.

Никакое спиртное здесь не продается, слишком опас­но... Туалетов тоже нет... «Маскл-бич»¹... Вудсток²... мно­жество полицейских с дубинками, но никаких столкно­вений. Клуб отсюда выглядит как на почтовой открытке с изображением дерби в Кентукки.

' Имеется в виду знаменитый фильм 1965 года о гангстерах.

² Вудсток — самый знаменитый рок-фестиваль, проходил 15-18 августа 1969 года неподалеку от Нью-Йорка, на нем присут­ствовало более 500 тыс. человек.

Расшифровка. Четвертый день скачек В старом добром Кентукки

Мы вернулись в клуб, чтобы посмотреть на главные заезды. Когда все встали, чтобы увидеть подъем флага и пропеть «В старом добром Кентукки», Стедман повер­нулся лицом к толпе и лихорадочно рисовал. Откуда-то сверху ему крикнули:

— Повернись, ты, волосатик!

Сам заезд продолжался две минуты, но даже с наших элитных мест и через 12-кратные бинокли невозможно было разглядеть, что на самом деле происходит. Позже, смотря по телевизору в пресс-центре повтор, мы увидели, что лошадь, на которую поставил Ральф, на последнем повороте сбросила жокея. Моя Тихоня долго шла первой, но на финише оказалась только пятой. А победил номер 16-1 — знаменитая скаковая лошадка по кличке Повели­тельница бурь.

В первые минуты после окончания скачек толпа штур­мовала выходы, такси и автобусы. На следующий день «Курьер» рассказал о том, какой кавардак творился на парковке: люди били и пинали друг друга, рвали одежду, теряли детей, в воздухе летали бутылки. Но мы всего это­го не увидели, потому что пошли в пресс-центр — пропу­стить по рюмашке после скачек. К этому времени мы оба наполовину сошли с ума от виски, палящего солнца, шо­ка от увиденного, недосыпа и общего беспорядка. Мы до­статочно долго пробыли в пресс-центре, чтобы увидеть, как берут многочисленные интервью у жокея-победите­ля — щеголеватого человечка по имени Лехманн, кото­рый сказал, что только сегодня утром прилетел в Луис­вилль из Непала, где он «добыл рекордного тигра». Жур­налисты что-то восхищенно пробормотали, а официант наполнил стакан Лехманна виски «Чивас Регал». Он только что выиграл $ 127 ООО на лошади, которая двумя годами раньше обошлась ему в $ 6500. О своем роде заня­тий он сказал: «Отошедший от дел подрядчик, — а потом добавил с саркастической усмешкой: — Только что точно отошел от дел».

Остаток дня стал полным безумием. Вечер — тоже. И весь следующий день и вечер. Происходили такие ужасные вещи, что сейчас даже не хочу о них вспоминать и тем более излагать на бумаге. Стедману повезло, что он отбыл из Луисвилля без серьезных травм, а мне повезло, что я вообще оттуда выбрался. Одно из самых ярких вос­поминаний — в субботу вечером в бильярдной Пенден­нис-клуба на Стедмана наскакивает один из моих старых дружков. Он разорвал рубаху у себя на груди, прежде чем сообразил, что англичанин вовсе не приударяет за его же­ной. Обошлось без драки, но эмоции перехлестывали че­рез край. Потом, в довершение всего ужаса, Стедман ре­шил поработать карандашом и вознамерился написать портретик девушки, которая обвинила его в том, что он ее толкнул. В итоге нам пришлось убраться из Пенденниса.

Примерно в 10.30 утра я проснулся оттого, что кто-то скребся в мою дверь. Я вытянулся на кровати и отодви­нул штору ровно настолько, чтобы увидеть в коридоре Стедмана.

—Какого черта тебе нужно? — крикнул я.

—Как насчет завтрака? — спросил он.

Я встал с кровати и попытался открыть дверь, но она была закрыта на цепочку и щеколду. И я не мог справить­ся с цепочкой! Она застряла в гнезде, и мне пришлось вы­рвать ее из крепления в стене. Ральф смотрел на меня не моргая.

— Плохи дела, — сказал он.

Я едва его видел. Мои веки распухли, глаза почти закрылись, и солнечный свет из распахнувшейся двери ослепил меня и сделал беспомощным, как больного кро­та. Стедман бормотал, как ему плохо и какая стоит жара. Я снова упал на кровать и пытался поймать англичанина в фокус, пока он несколько мгновений, качаясь, двигался по комнате, а потом вдруг сунул руку в коробку из-под пива и достал из него банку «Кольт 45».

— Боже, — сказал я. — Совсем рехнулся. Художник кивнул, открыл пробку и сделал большой

глоток.

— Слушай, а ведь правда дела никудышные, — сказал он наконец. — Надо мне отсюда убираться. — Он сокру­шенно покачал головой. — Вылет в половине четвертого, но не представляю, как успею.

Я едва его слышал. Глаза мои наконец открылись до­статочно, чтобы посмотреть в зеркало, и увиденное отра­жение повергло меня в шок. В первое мгновение я решил, что Ральф привел кого-то с собой и я вижу этого бедола­гу в зеркале. Боже — опухший, страдающий от похмелья уродец... как мультяшная версия снимка из некогда вызы­вавшего гордость семейного фотоальбома. Это было ли­цо, которое я силился узнать, — мое собственное лицо. Ужас, ужас...

— Надо бы мне еще поспать, — сказал я. — Почему бы тебе не пойти в «Птомайн Вилледж» и не поесть этой мерзкой рыбы с чипсами? А ко мне возвращайся после по­лудня. А сейчас — если выйду на улицу, то сразу сдохну.

Стедман покачал головой:

— Не-е... не-е... Наверное, поднимусь к себе и немного поработаю с теми рисунками... — Он достал из коробки еще две банки пива. — Уже пробовал поработать, но руки трясутся... уж-жасно... уж-жасно.

— Надо тебе с выпивкой заканчивать, — сказал я. Он кивнул:

—Знаю. Нехорошо, все нехорошо. Но, думаю, по ря­ду причин мне от этого будет лучше...

—Ненадолго. А вечером у тебя начнется что-то вроде истерики — как раз в то время, когда ты должен будешь выходить из самолета в аэропорту «Кеннеди». На тебя наденут смирительную рубашку и потащат в психушку, а потом будут бить тебе по почкам большими дубинками, пока ты не войдешь в разум.

Он поежился, вышел и закрыл за собой дверь. Я лег в кровать, чтобы вздремнуть часок-другой, а потом — по­сле ежедневного привоза грейпфрутового сока в гипер­маркет «Ночная сова» — мы снова пошли в «Птомайн Вилледж» и полакомились жаренными в масле блинчи­ками с мясом.

К тому времени Ральф не хотел даже кофе, а пил только воду.

— Это единственное, что у них есть для больного ор­ганизма, — объяснил он.

Чтобы убить время до вылета, мы разложили на столе рисунки Стедмана и некоторое время их рассматривали, удивляясь, как ему удалось схватить суть происходяще­го... но сами никак не могли прийти в себя. Руки англича­нина так тряслись, что он едва мог держать бумагу, а у ме­ня перед глазами все расплывалось, и я едва видел, что он рисует.

— Черт, — сказал я, — мы оба выглядим еще хуже тех, кого ты изобразил.

Стедман улыбнулся:

— Знаешь, я обо всем этом много думал... Мы здесь увидели отвратительные сцены: люди при всех мочились и блевали друг на друга, и все такое... а теперь, знаешь что? Мы и сами такие...

Большой «понтиак» несся в аэропорт, пренебрегая всеми правилами дорожного движения. За рулем сидел журналист, не обращавший никакого внимания на своего пассажира, почти голого после того, как он снял свою одежду и держал ее в руке за окошком, чтобы из ткани ве­тром выдуло запах «Мейс». Его глаза покраснели, а лицо и грудь были мокрыми от пива, которым бедолага пытал­ся смыть с тела едкие химикалии. Перед его брюк пропи­тался рвотой, а тело сгибалось от кашля и непроизволь­ных всхлипываний. «Понтиак» разрезал поток машин и подъехал к зданию аэропорта. Журналист выскочил, от­крыл дверцу со стороны пассажира и вытащил англича­нина, прорычав:

— Вылезай, педрила несчастный! Слышишь, свино­еб? - (Дикий смех.) - Не будь я сам с бодуна - дал бы тебе поджопника, чтобы летел до самого Огайо, ты, ми-нетчик иностранный. «Мейса» на тебя жалко... Мы здесь, в Кентукки, и без тебя со всем справимся.

Норман Мейлер Армии ночи

(отрывок)

Всякий раз, когда нон-фикшн пишется в автобиографи­ческом ключе, автор становится главным героем своего по­вествования. Это дает преимущества, если он и правда находился в гуще событий. Но если он играл второстепен­ную роль — автобиографическая манера изложения не при­ведет ни к тему хорошему. Сочинения Нормана Мейлера наглядно иллюстрируют оба этих правила.

«Армии ночи» — самая настоящая автобиография (и один из лучших ее отрывков включен в эту книгу, по при­чинам, о которых мы скажем чуть позже). О марше 1967 года в Пентагон Мейлер писал не как репортер. Он был од­ним из главных участников этой демонстрации и — как ча­сто бывает с сочинителями автобиографий — только по­том решил взяться за перо (по настоятельной просьбе Вилли Морриса — тогдашнего редактора «Харперса»). А так как он был активным действующим лицом происхо­дящих событий, его взгляд на них — это взгляд изнутри, а его эмоции и реакции помогают понять господствовав­шие на марше эмоции.

Мейлер попытался использовать эти же приемы, когда писал о первой высадке геловека на Луну («Огонь по Луне»). Почему же он потерпел неудачу? Да потому, что на сей раз не был главным действующим лицом происходящего и его автобиографическая манера письма стала лишь скучной и неловкой попыткой отвлечь внимание на второстепен­ную фигуру — то есть на него самого. А главными фигурами в полете на Луну были все-таки астронавты. Из-за авто­биографичности Мейлера читатель так и не почувствовал атмосферу внутри космического корабля, ему остались не­ведомы точка зрения и переживания астронавтов. «Огонь по Луне» — это неудача не только в выборе жанра, но и чи­сто репортерская. Мейлер как журналист ведет себя пас­сивно, не спешит покидать уютного кресла Признанного Литературного Мэтра.

Что же касается «Армий ноги» — то эта книга просто замечательная. Она снабжена подзаголовком «История как роман, роман как история», и на нижеследующих страницах можно увидеть, как мастерски Мейлер, подобно Капоте, добивается того, чтобы о его сочинении сказали: «Как в романе». Его всеведущий повествователь погружа­ет читателя в необычную, берущую за душу и в то же вре­мя приятную атмосферу. Книгу также выгодно отличает автобиографическое изложение событий от третьего ли­ца, впервые опробованное Генри Адамсом в его «Воспита­нии Генри Адамса». Главный герой становится не просто «Я», но Мейлером, и благодаря этому приему никакого эго­центризма автора не чувствуется. Наоборот, Мейлер вы­зывает симпатии. Этот прием, однако, не работает, если автор увлекается описанием собственной персоны в ущерб другим персонажам.

Кстати, участие в марше в Пентагон принесло Мейле­ру неожиданные дивиденды. До этого диалоги у него не по­лучались, что мешало ему как романисту. В книге «Армии ноги» он, однако, удачно использовал свои магнитофонные записи и киноматериалы.

Т. В.

Противостояние у реки

Ситуация сложилась предельно ясная. Полицейские стояли двумя длинными рядами. Первый ряд находился в десяти ярдах за тросом ограждения, и военных поли­цейских отделяло друг от друга двадцать футов. Второй ряд. с такими же промежутками между полицейскими, располагался в десяти ярдах позади первого, а примерно в пятидесяти ярдах за ним стояли два или три полицей­ских начальника в белых шлемах и темно-голубых кос­тюмах. Все ждали. Два разных мироощущения противо­стояли друг другу, и даже молчали люди по-разному.

Дата добавления: 2015-10-21