Заботливо отсканировал и распознал v-krapinku.livejournal.com 8 страница

После этого Логан до самого дома шел молча. Потом, на четырнадцатом этаже, в шикарной квартире с видом на Ист-Ривер, его поприветствовал лакей. В следующей комнате мужа встретила Недда, стройная, улыбчивая, симпатичная женщина, которая играла главную роль в его первом бродвейском хите, «Тетушка Чарли», и оста­валась с ним во времена успехов и неудач. Когда Логан ненадолго отлучился, Недда принялась рассказывать о семнадцати годах своего супружества, начиная с 8 дека­бря 1945 года, когда состоялась гражданская церемония заключения брака в Гринвиче, штат Коннектикут. Потом они вернулись в Нью-Йорк, чтобы поставить в извест­ность Сьюзен, и свекровь сказала, взглянув на Недду: «Что же, разве это не мило? Давайте пропустим по рю­мочке шерри».

Тогда Недда жила в отеле «Ломбардия», в доме 111 на Восточной Пятьдесят шестой улице, а матушка Джошуа в доме 102 на той же улице. А сейчас, сказала Недда, ее адрес — 435-й дом на Восточной Пятьдесят второй ули­це, а мать Джошуа живет в доме 424 на Восточной Пять­десят второй улице. «Нас с достопочтенной миссис разде­ляет то же расстояние, что и прежде», — заметила Недда, улыбаясь так, как это умеют только хорошие актрисы.

Когда Джошуа вернулся в комнату и понял, что разго­вор идет о его матери, то начал вместе с Неддой рассказы­вать их любимые истории. Джошуа вспомнил, что однаж­ды получил от Сьюзен письмо с сообщением, что одного из их родственников призвали на воинскую службу и по­сылают в Форт Брагг, что в штате Северная Каролина. До чего же это прекрасно, писала мать, что его призвали во «время рододендронов», то есть в мае-июне, когда цве­тут рододендроны.

А Недда вспомнила их совместную поездку несколько лет назад в Чарльстон, когда они решили посетить клад­бище, где похоронены многие Локвуды, Ли и Логаны. Ви­дя знакомые имена на могильных камнях, имена людей, которых она боготворила, Сьюзен вдруг стала грациоз­ной, как юная балерина, весело скакала и прыгала; нако­нец, заметив у Недды фотоаппарат, Сьюзен притянула к себе Джоша и попросила невестку снять их у могилы очень важной особы. «Встань сюда, Джош... вот сюда, — потребовала Сьюзен, потому что сын находился далеко­вато от могилы. — Сюда, к Дороти... она очень была заме­чательным человеком, благодаря ей мы с твоим отцом и встретились!»

Супруги рассказали мне еще несколько историй о Сьюзен, а Джош заключил:

— О, она бы тебя очаровала!

— Ей семьдесят шесть, — добавила Недда, — но она живее всех нас.

— Вам надо познакомиться, — сказал Логан.

Через несколько дней, а в тот год в Нью-Йорке стояла необычайно теплая осень, Сьюзен Нобле открыла мне дверь своей квартиры. За ее спиной полыхал в камине огонь.

— До-обрый день, — улыбнулась она. — Надеюсь, я живу не слишком далеко?

Она выглядела замечательно, никак не старше пятиде­сяти лет: серо-голубые глаза, отличная фигура и все еще черные, тронутые сединой волосы, зачесанные назад; ли­цо доброе, спокойное и живое. В прихожей

висел портрет полковника Нобле, подтянутого красавца в парадном во­енном мундире; на другой стене фотография Уильяма Блейка, а в гостиной стояла мебель с Юга, из родного плантаторского дома; кое-что хранилось в семье уже не­сколько поколений. Приготовив кофе с печеньем, хозяй­ка показала по моей просьбе главную свою ценность — семейный альбом; и в ее глазах ни разу не вспыхнули бес­покойные искорки, рука мягко двигалась по страницам, пояснения были исполнены драматизма.

— Смотрите, — улыбнулась она фотографии малыша Джошуа, одетого в военную форму, — это розовый атлас. Смотрите! Я сшила пальто... А это маленькая Мэ-эри... А это учительница пения моей матушки... Правда хоро­шенькая?.. А это... это мой двоюродный дедушка... Посмо­трите на этого красавца! О, я его просто обожаю, это один из моих кузенов, Генри Ли!.. А это дедушка Ли, Джон Бэ­чман Ли, его назвали в честь старого доктора Джона Бэч­мана, вы знаете, друга Аудубона¹, он еще открыл стольких птиц, которых назвал Бэчманами... А это, сидит рядом с Джоном Макгенри Найборсом, Нимрод, пес, названный по имени величайшего охотника Библии... — А потом, упомянув своего отца, Сьюзен сделала паузу. — Он думал, что мне будет тяжело, но Джош рос хорошим мальчиком.

¹ Джон Аудубон (1785-1851) — американский художник и орни­толог.

Мой отец боялся, что я сделаю Джоша маменькиным сынком, но все вышло по-другому. Он был настоящим мужчиной — мужчиной своего времени, еще когда был ребенком. И я как могла старалась сделать из него муж­чину. Старалась как могла. Я не умею играть в бейсбол. Но, — сказала она, — думаю, что у мужчины есть право делать то, что ему нравится.

Сьюзен еще раз посмотрела на альбом.

— А это — Каролина Дороти Логан, прапрабабушка Джоша... А здесь, здесь снова Джош!.. А это, кажется, Недда...

В субботу 22 декабря они стояли у входа в театр «Бут», все одетые как на фотографиях в альбоме, — пришли на премьеру шоу «Тигр, тигр, жгучий страх». Сьюзен Нобле приехала первой... за ней Недда в меховой шапке и крас­ном бархатном платье... и помощник Логана,- Джо Кур-тис... и Оливер Смит... и Питер Фейблеман с белой гвозди­кой, украшавшей его нарядный, сшитый на заказ смо­кинг... там были Ричард Роджерс и Карсон Маккуллерс, и Джеффри Холдер, и Санта Рама Pay...

— А где Джош? — спросил Недду сопродюсер Роджер Стивенс.

— У него высокая температура, — ответила она. Джошуа лежал в постели у себя дома, один, если не

считать детей; он впервые за все время заболел в день пре­мьеры. Логан был очень бледен и спокоен и говорил о пу­тешествии в Акапулько, которое он, Недда и двое их детей собирались совершить после Рождества. А чем он займет­ся после этого, режиссер не знал. Да, разумеется, были всякие фильмы. Были другие шоу. Но он не знал. Год вы­дался трудный. Так он продолжал тихо разговаривать со мной до одиннадцати часов, когда зазвонил телефон.

—Дорогой, — сказала Недда под звук бокалов у «Сар­ди», — дорогой. С тобой хочет поговорить Дик Роджерс.

—Привет, Джош.

— Привет, Дик.

— Слушай, Джош, эта твоя штука, которую мы посмо­трели сегодня вечером, все отлично, Джош, просто заме­чательно!

Логан, казалось, проглотил язык.

—Правда! — продолжал Роджерс. — Думаю, лучшее из того, что ты сделал за много лет, Джош. Блеск! Не мо­гу передать, как мне понравилось!

—О, Дик. — Логан чуть не плакал от счастья. — Спа­сибо тебе, Дик, спасибо...

Потом трубку снова взяла Недда, потом Фейблеман, потом Оливер Смит и другие — и все говорили, что пре­мьера «Тигра» прошла прекрасно и публика в восторге.

Так как газетчики в Нью-Йорке бастовали, Логан, сидя в постели, посмотрел отзывы по телевизору: Вальтеру Керру из «Геральд трибюн» что-то понравилось, а что-то нет; Говард Таубман из «Таймс» рассыпался в восторгах, дав самый теплый отзыв за год; а вообще мнения разде­лились, один из телеобозревателей назвал их «в целом уважительными».

На большее Логан и не надеялся. Вежливые похвалы. Он и не ждал оглушительного успеха; их у него и так было достаточно. А того, чего он действительно хотел, ему все равно не достичь. По крайней мере он избавился от про­винциализма, а дальше — как знать? Может, скоро по­явится молодой гений, с новым «Мистером Робертсом». И Логан лег в кровать и стал дожидаться Недды. И через три дня он, Недда и их дети отбыли в Акапулько.

А спектакль выдержал тридцать три представления и был снят с репертуара.

Ричард Голдстейн Прикид

«Прикид» — одна из серии статей в «Вилледж войс», на которых Рихард Голдстейн сразу после окончания в 1966 году журналистской школы в Колумбийском университете сделал себе имя. В 1960-е годы многих журналистов при­влекал жанр скетча, или очерка. Диккенс («Очерки Боза»), Теккерей («Записки Желтоплюша», «Романы знаменитос­тей»), Стивен Крейн и многие другие романисты XIX века писали журналистские скетчи — обычно их считают раз­минкой перед романами. На самом деле трудно отличить скетч от рассказа, если только автор не имел изначально журналистских намерений в первую очередь реалистично показать своего персонажа, а не создать рассказ. Скетчи обычно написаны легким языком, а их сила — в детализа­ции статуса человека и умении автора понять, схватить типичные черты его героя. Скетч — особый жанр, и его от­носят к журналистике только потому, что ставится цель показать тип человека, а не его индивидуальные черты. Ну а если наполнение превышает эти пределы, то о журнали­стике речь уже не идет.

Т. В.

Вставать еще рано, тем более в субботу. Солнце под­нялось выше подоконника. Редкие шаги на улице. Кому-то и по субботам приходится вкалывать. Эй, парень! Так и будут тебя звать всю жизнь, если ты бросишь школу.

Сорок пять определений, две главы из романа Джорджа Элиота «Сайлес Марнер» и три лабораторные по химии.

А в воскресенье вечером он будет сидеть в своей ком­нате с включенным приемником, покачиваясь взад-впе­ред на кровати, открывая пошире окно и потом снова его закрывая, делая перерывы, чтобы перекусить, причесать­ся, потанцевать, послушать «роллингов» — да на что угодно. Наконец, дико выругавшись и состроив самому себе рожу в зеркале, он забросит «Сайлес Марнер» под кровать и будет добрый час смотреть, как его черепаха поедает салат.

В ванной он выдавил три больших угря. Зубочисткой выковырял четыре кусочка пищи из своих пластин для исправления прикуса, стараясь не прикасаться к торча­щим остриям и недельной давности скрепам. Бруклин­ский мост, грузовой — так его дразнят. Железоротый. Го­ворят, он улыбается так, словно кто-то его заставляет. Со­гнутые пальцы с грязными ногтями. Вогнутая грудь с восемью свисающими волосками. Лицо как кусок арбу­за, и курчавые волосы — не как у роллингов и совсем не как у Брайана Джонса — грязноватые кудри падают ему на лоб и на уши. И шишка. После сильного удара палкой. Когда ему было восемь лет. Горбун Квазимодо — самый настоящий урод — Родан на голове¹. Шишка. Ни у кого из классных ребят нет шишки или ортодонтических скоб. Или волос как в фильме о Франкенштейне. Он лизнул свои скобы и попробовал улыбнуться.

¹ Родан — монстр из одноименного фильма 1956 года.

Волосы прямые и жесткие. Сопливый нос. Губы как ва­реные сосиски. Сутулая фигура. Расклешенные брюки и тупорылые черные ботинки. Он попытался придать сво­ему лицу выражение Брайана Джонса. Прижал кулак к че­люсти. Готов к прыжку, готов к выпаду. Дьявол! Верхняя пластина для исправления прикуса зацепилась за губу.

Он проходит через комнату родителей, где мать спит с сеточкой на волосах; одеяло натянуто на подбородок, а детские ноги покрыты желтыми мозолями. Ее рука тя­нется к ночному столику, на котором лежат пипетки и стоят стаканы. Он про себя ругает ее. Накануне вечером они сцепились — как обычно сцепились, и маман крича­ла: «Я даю тебе деньги! Понимаешь, мерзавец! Я тебя оде­ваю, а ты швыряешь все это на пол — а ведь эти про­клятые штаны, черт возьми, стоят денег!» А он как обыч­но гу-гу-гу-ху-ху-хукнул ей в ответ. А она: «Не ори на меня, и нет — вы только послушайте — (ни к кому не об­ращаясь). — Вы слышите, как этот мальчишка?..» А он хлопнул дверью — этот серый барьер между ними — и услышал приглушенное: «Не уважать свою мать... обра­щается со мной как с грязью под ногами!.. И еще хочет, чтобы я покупала ему... он меня в гроб вгонит...» И нако­нец послышались шаркающие шаги отца и его бормота­ние: «Ронни, не смей повышать голос на мать». А он про­шептал тихо, про себя: «Долбаная сучка. Стерва. Стерва».

А сейчас она улыбается. Как крокодилица. Он любит ее. Он не понимает, почему ругается с матерью, разве что ей назло. Так легко заставить ее плакать, и он ежится, пред­ставив, как она лежит поперек кровати и хнычет, уткнув­шись лицом в подушку; ее халат задрался, и видны вари­козные ноги - как легко добиться, чтобы мать заскулила!

На столе он видит брюки, которые она купила ему на­кануне. Ее деньги лежат в кармане, он сел в автобус до Фордхам-роуд и зашел там в модный магазинчик. С тря­сущимися руками, мечтая о сигарете, он выбрал себе брю­ки. Маленький размер, но пока такие ему подходили. Ку­пил их, отвез домой, сжимая в объятиях, и расхаживал в них перед матерью, когда показывали космосериал «Стар трек».

— Уйди, я ничего не вижу. Ч-черт-тя-дери, у тебя что, отец стекольщик и тебя прозрачным сделал?

А когда он вылез из брюк и попросил ее, как обычно, сделать внизу штанин отвороты (во время этого ритуала он будет стоять на лестнице, а она, с полным ртом иголок, сделает пометки мелом и заставит его вытащить старую швейную машинку), началась борьба — и закончилась че­рез час. Подшитые во время «Мэри Гриффин шоу» шта­ны стали последним делом прошедшего вечера и теперь лежали на освещенном солнцем столе. Штаны за 8 долла­ров 95 центов.

Они мерцают. Этот кусок ткани словно светится на по­крытом пластиком столе. Они серые, но с коричневыми и зелеными отблесками. Он скребет щеткой ткань, и ворс поднимается. Он возится с ними, застегивает двухдюймо­вую ширинку и сперва думает, что молния сломалась, но потом понимает, что на таких брюках в обтяжку с по­ясом ниже талии молния и должна быть крошечной. Они плотно облегают его бедра и вдруг расширяются ниже ко­лен. Он подбегает к зеркалу и усмехается.

Вдруг его ноги становятся крепкими и мускулистыми. У него тонкая талия, а бедра округлые и выпуклые. Важ­нее всего, что в брюках он выглядит как настоящий жере­бец. Как те ребята в парке. У них прокуренная одежда, под рубахами блестят медальоны. Видны пряжки ремней. Классные ребята. Они говорят: «Зацени этот байк». И всматриваются в «Джипси». Пишут на стенах номера патрульных полицейских машин. Называют себя РОТ¹. Это их царство. В парке они нюхают клей, наполняют бу­мажные пакеты и глубоко вдыхают, а потом сидят на тра­ве, смотрят на машины. Смеются. Балдеют. Полный кайф.

¹ От The Republic of Texas Biker Rally — популярная тусовка бай­керов в Техасе.

Иногда они дают ему подержать модели, которые де­лают с помощью своего клея. Или он рыскает неподалеку от их компании, среди старых пакетов и скользких труб, пока не находит лежащий на траве, словно после круше­ния, «мессершмит» или «конвэр».

Он снимает штаны и вешает их на дверь, чтобы было видно из гостиной. Берет на кухне пачку «Ореос» и строит из печений на ковре башню. Выпивает чашку молока и включает телевизор. Мультяшный фермер Грей нервно бегает по экрану, а рядом удобно устроилась свинья. В шта­нах у Грея полно шершней. В облаках пыли он бежит к озе­ру, которое то дразняще появляется, то исчезает из виду, и фермеру остается только кататься по песку. Ништяк!

Он кладет в рот сразу три «ореоса» и раздвигает ноги так, что фермер Грей виден между его колен. Детская при­вычка. Поедание печенья сидя на полу и просмотр муль-тиков субботним утром. Все равно что сосать большой па­лец. Его дразнили этим, пока он не бросил им в лица вооб­ражаемый стул. У него на большом пальце левой руки после многих лет сосания вырос мягкий нарост — плас­тинки для исправления прикуса теперь мешают. Врезают­ся в этот бугорок.

Он вырубает телик и включает тихонько приемник, потому что не хочет будить папаню, который спит посе­редине спальни в своей кровати, зарывшись в одеяло; на лице мечтательное выражение, руки словно вцепились в живот. Папаня тихонько похрапывает.

Он кладет стопку «ореосов» под телевизор и втирает в ковер пролитое молоко. Подремать и похрапеть в кой­ке его не тянет. Он чувствует себя легко, как маленькая Бо-Пип из детского стишка — биип-биип-биип-биип.

Теперь ничто не мешает ему спуститься по лестнице. Парни уже на улице, шляются между машин и фонарей. Девчонки тоже выползают. Пасмурно, но он знает, что, пока нет дождя, они будут тусоваться у того фонарного столба, болтать на улице, шляться где-то рядом, цеплять­ся друг к другу, петь. Он приканчивает четыре печенья и кладет кусок яблока на свой шоколадного цвета язык.

Мэри Джованни совсем достала его из-за этих пласти­нок для исправления прикуса. Когда она смеется, сиськи у нее трясутся. У нее розовое лицо, а на голове пышная прическа. Иногда в укромном месте она позволяет Ронни себя потрогать. А вчера опустила его, назвала железоротым.

Он выключает приемник, снимает с вешалки брюки и втискивается в них. Находит в куче одежды (одевают его как старьевщика) черную водолазку и вытирает слю­ной ботинки. У них стоптаны с внешней стороны каблу­ки, и они прохудились, но делают его на дюйм выше, по­этому он надевает их когда только можно.

Он причесывается у зеркала. Убирает волосы за уши, назад, чтобы спрятать свои кудри. И пусть они нависают на глаза, чтобы не было видно шишки. А сзади падают на шею и лежат на воротнике. Он посмотрел, как растет плешь на голове и сколько волос осталось на расческе. Если дело и дальше так пойдет, через пару лет спереди у него будет лысина, а шишка у него на лбу станет похожа на булыжник.

Он сел на кровать и включил приемник. Вытаскивает из-за проигрывателя старый журнал с ярко-красной над­писью «Поп»: Зэл Яновски толкает первое «П», и Пол Маккартни согнулся над другим, а Нэнси Синатра обняла ногами «О». Он открывает разворот с «роллингами» и листает страницы, пока не видит картину: Мик Джаггер и Марианна Фейтфулл. Мик хмурится, дожидаясь, когда фотограф сделает снимок. А Марианна... Марианна — гла­за как омуты (лампа-вспышка испугала ее), чуть приот­крыла губы, мини-юбка с разрезом, груди под свитером как два совершенных конуса. Неделю бы на нее смотрел не отрываясь.

Он перевернул страницу и бросил взгляд на фотогра­фии Брайана Джонса, а потом его глаза расширились — Брайан на снимке в углу был в штанах Ронни. Тот же яр­лычок. Те же линии и расцветка. Брайан прислонился к стене, руки положил на свои магические бедра. Чудеса!

Он отбрасывает журнал в сторону и становится боком к зеркалу. Смотрит, как ведут себя брюки, когда он дви­жется. Берет из цветочного горшка немного земли и мажет ей кожу над верхней губой. Осматривает волосы, нос, скобы, ногти и брюки. Они ему нравятся. В них он похо­дит на тех ребят. Он открывает верхний ящик стола и до­стает из него белый носовой платок. Расстегивает ширин­ку, запихивает внутрь тряпичный комок и снова засте­гивает молнию. Настоящий вожак. Не хухры-мухры какое-нибудь.

В лифте Ронни достает сигарету из купленной три дня назад пачки и держит ее незажженной во рту. Мэри Джо-ванни посмотрит на его брюки и хихикнет. Тони завопит: «Смотрите, какие у него брюки!» — и все будут любовать­ся ими. А днем его возьмут с собой в парк как своего, и он будет говорить о том, о чем они всегда болтают, а маши­ны будет лететь мимо, как искры.

Его мысли вертятся вокруг Брайана Джонса. Конкрет­ные мысли. Он наклонится над машиной, прихватив сига­рету большим и указательным пальцами, — так круче. И когда он так поднимется, от него перестанут отворачи­ваться. Даже на Фордхэм-роуд, где мальчишки-ирландцы лопаются от смеха, когда он проходит мимо... даже в хи­мической лаборатории и спортивном зале, — везде бу­дут знать, кто он такой, и кивать ему, говорить вежливо «привет», когда он проходит мимо. И у него будет своя девчонка.

Потому что прикид так важен. Особенно если у тебя скобы на зубах, костлявые пальцы и эта проклятая шиш­ка размером с кокосовый орех на голове.

И особенно если тебе четырнадцать лет. Спроси лю­бого. Четырнадцать лет — это нечто.

Майкл Герр¹ Кесан

Майкл Герр был неприметным обозревателем «Пью ли­дера»², когда ему предложили поехать во Вьетнам и де­лать для «Эсквайра» колонку об американизации Сайгона. Подразумевалось, что его материалы будут легкими и ци­ничными. По вьетнамцы предприняли после Нового года, который у них называется «Тет», в начале 1968-го, на­ступление, спутавшее американцам все карты. Герр понял: с «легкостью» и «циничностью» придется подождать. Он полетел в Кесан во время знаменитой блокады этой базы. Казалось, началась решающая схватка между войсками Соединенных Штатов и Северного Вьетнама.

Первый самолет, который должен был доставить Гер­ра в Кесан, расстреляли в воздухе. Майкл в последний мо­мент замешкался в Хюэ и не полетел этим рейсом. Он взял себя в руки и побывал в Кесане три раза в самый разгар сражения — сначала прожил там три дня, потом — четы­ре, а потом — пять. Журналист, как и любой геловек в Ке­сане, имел шанс выжить, только прячась в узком окопе. «Там быстренько забываешь о своем гражданском стату­се, — рассказал мне Герр, — потому что никто вокруг осо­бо не надеется выбраться оттуда живым. Сначала я не чувствовал, что освещаю какие-то события. Мне просто казалось, что я никому здесь не нужен».

¹ Майкл Герр (р. 1940) — писатель и военный корреспондент. Его «Репортажи» (1977) признаны лучшим из всего написанного о вьет­намской войне. Эта книга легла в основу фильма Ф. Копполы «Апо­калипсис сегодня» (1979).

² Основанный в 1924 году журнал, левой, хотя и антикоммуни­стической направленности; среди его авторов были И. Бродский и А. Солженицын.

Если говорить о приемах письма, то примечательно, что в «Кесане» Майкла Герра не соблазнила автобиографическая манера изложения «Я Такой Маленький В Этом Бесчеловеч­ном Мире». Он пошел гораздо более трудным путем — исследуя психологию, описывая происходящее с точки зрения солдат, от третьего, а не от первого лица. Тем не менее вряд ли кому-то еще удалось так правдиво рассказать обо всех ужасах войны во Вьетнаме. Романистам так это точно не удалось. То, что сказано об этой войне «новыми» журналис­тами и в автобиографиях (таких, как «Буря в горах» пол­ковника Джека Броутона), не сравнить ни с чем.

В самые тяжелые дни конца зимы 1968 года был во Вьетнаме один морской пехотинец, который служил там последние дни. Почти пять месяцев из здешних трина­дцати он провел на военной базе Кесан с 26-м подразде­лением морских пехотинцев, которое постепенно попол­нялось и наконец стало прошлой весной настоящим пол­ком. Он помнил время, когда в 26-м считали, что им повезло оказаться здесь, ребята говорили о нынешней службе как о награде за то, что им пришлось пережить раньше. Как полагал и этот морпех, они получили награ­ду за прошлую осень, когда попали в засаду на дороге Контьен и их подразделение потеряло до сорока процен­тов личного состава, а самого его ранило шрапнелью в грудь и руки. (О, он вам порасскажет всякого, столько дерьма видел на этой войне.) Тогда слово «Контьен» было у всех на устах, задолго до того как пришел черед блокады Кесана и бои шли на территории базы, задолго до того, как один-единственный металлический кругляк упал рядом, разметав в клочья его друзей, после чего сон его мало чем отличался от яви. Он помнил время, когда они купались в ручьях у основания холма, где располага­лась база, и когда все их разговоры сводились к шести от­тенкам зеленого цвета на окружающих холмах, когда он и его друзья жили как люди, ходили по земле при свете, а не прятались, как животные; бедняги дошли до того, что начали глотать пилюли под названием «От поноса», что­бы пореже ходить в уборную и тем самым себя обнару­живать. И в это последнее утро своей службы он мог ска­зать, что прошел через все это и остался жив.

Он был высоким блондином из Мичигана, лет двадца­ти, хотя тогда возраст морпехов в Кесане определить было непросто, так как ничто на их лицах об юных годах не говорило. Были только глаза: или напряженные, или потухшие, или вообще пустые; они отличались от других частей лица, и во взглядах сквозили покорность судьбе или даже безумие. (Как сто лет назад. Если взять фотографию времен Гражданской войны и закрыть на ней все, кроме глаз, никакой разницы между пятидесяти­летним мужчиной и тринадцатилетним мальчиком не бу­дет.) Наш морской пехотинец, например, все время улы­бался. Это была улыбка, которая вот-вот перерастет в хи­хиканье, но глаза его не говорили ни о веселье, ни о замешательстве, ни о нервозности. Через несколько меся­цев службы в 1-м корпусе морские пехотинцы в возрасте до двадцати пяти лет уходили в себя, и было в этом что-то безумное, скорее даже — эзотерическое. На этом юном, не поддающемся описанию лице улыбку, казалось, вызы­вало какое-то воспоминание: «Я расскажу вам, почему я улыбаюсь, но это сведет вас с ума».

У него на руке выше локтя было вытатуировано имя Марлен, а на каске написано другое имя — Джуди, и он сказал: «Да, Джуди все знает о Марлен. Это круто, не о чем беспокоиться». На спине его бронежилета была надпись: «Раз я иду по Долине смерти, то дьявола больше не боюсь, потому что я в этой Долине на хер никому не нужен». Позже парень пытался, без особого успеха, со­скрести эту надпись, потому что, как он объяснил, такая же есть у каждого чувака в демилитаризованной зоне. И он улыбнулся.

Он все время улыбался в это последнее утро своей службы. Его форма была в порядке, все бумаги оформле­ны, одежда упакована, и он доделывал разные мелкие де­ла перед отправкой домой; его хлопали по спине и тол­кали, он перешучивался со старым приятелем («Давай улепетывай, раз собрался сделать отсюда ноги». — «Слу­шаюсь, сэр! О, вау!»); обменивался адресами; иногда в на­пряженной тишине кто-то что-то вспоминал. У него оста­лось несколько косяков с марихуаной, в пластиковом пакетике (сам он их не выкурил, потому что, как и боль­шинство морпехов в Кесане, ожидал в любую минуту вра­жеской атаки и не хотел оказаться в решающий момент в коматозном состоянии), и он отдал их своему лучшему другу или, вернее, своему лучшему из оставшихся в жи­вых друзей. А его старого друга убили в январе, когда сна­ряд попал в склад боеприпасов. Он часто задумывался, знает ли Ганни, сержант их артиллерийской батареи, что все они покуривают. Возможно, после трех крупных сра­жений Ганни уже все было по барабану, кроме того, они знали, что сержант и сам баловался травкой.

Когда он спустился в бункер, с ним попрощались, и больше ему этим утром делать было нечего, кроме как выглядывать из бункера и смотреть на небо, а по возвра­щении каждый раз говорить, что к десяти часам должно проясниться и тогда погода будет летная. К полудню, ко­гда все до-свиданья, берегите-себя и черкани-пару-строк были сказаны, сквозь туман начало проглядывать солн­це. Он взял свой вещмешок и небольшую, опоясанную ремнями сумку и направился к взлетно-посадочной поло­се и к глубокому узкому окопчику у ее края.

Кесан тогда был гиблым местом, а его взлетно-поса­дочная полоса — самым худшим местом на земле. Он не прятался в ложбине, а совсем наоборот, был прекрасной мишенью для минометов и ракетных установок, затаив­шихся в окрестных горах, и для русских и китайских дальнобойных орудий на склонах хребта Корок в одинна­дцати километрах отсюда, рядом с лаосской границей. Стрельба по базе велась отнюдь не наугад, и попадать под обстрел никому не хотелось. Если ветер дул справа, мож­но было слышать выстрелы северовьетнамских пулеме­тов 50 калибра из ближней долины, как только самолет приближался к взлетно-посадочной полосе, а первые сна­ряды падали за несколько секунд до посадки. Если вы со­бирались улететь, то вам оставалось только сидеть, сжав­шись в комок, в окопе, а на борту самолета от вас уже ни­чего не зависело, вообще ничего.

Рядом с полосой там и сям валялись обломки самоле­тов, а иногда ее на несколько часов закрывали, и ребята из 11-го военно-строительного батальона ее расчищали и приводили в порядок. Полоса пришла в такое состоя­ние, что авиационное командование запретило летать сю­да вместительным С-130, заменив их небольшими, более маневренными С-123. По возможности грузы сбрасыва­лись с высоты 1500 футов на желто-голубых парашютах, которые красиво опускались на территорию базы. Но пассажиров приходилось высаживать и забирать прямо на земле. Чаще всего это была замена личного состава: привозили разных спецов, иногда начальство (генералы от дивизионного и выше летали в Кесан на специальных самолетах) и немало корреспондентов. Пока вспотевшие пассажиры в самолете ждали мгновения, когда откроется грузовой люк и они кинутся к окопу, десять или пятна­дцать морпехов и корреспондентов сидели в окопе, обли­зывая пересохшие губы, и ждали того же мгновения, ко­гда они понесутся толпой к самолету, чтобы занять места вновь прибывших. При сильном заградительном огне ли­ца искажались от страха, а глаза расширялись, как у ло­шадей, застигнутых пожаром. Но вы едва замечаете про­исходящее, видите только смазанное пятно, как на сде­ланной наспех фотографии карнавала, — мелькнувшее лицо, белые искры от взрыва снаряда, разбросанная по самолету амуниция, полоса дыма, экипаж возится с креп­ко привязанным грузом, стоят дрессированные боевые собаки, рядом с полосой лежат покрытые мухами мешки для перевозки трупов. И люди все еще выпрыгивают из самолета и залезают в него, когда он медленно поворачи­вается, чтобы вырулить на полосу, а двигатели уже начи­нают реветь перед взлетом. Если вы на борту — это пер­вое движение приводит вас в экстаз. Люди сидят, устало улыбаясь, покрытые неправдоподобно красной латерито­вой пылью, словно пленкой, чувствуя восторг от того, что все страхи остались позади и они теперь в относительной безопасности. Вылет из Кесана дарит ни с чем не сравни­мые ощущения.

В это свое последнее утро молодому морпеху надо было пройти от позиции его подразделения в пятидесяти метрах от взлетно-посадочной полосы. Сделав первые ша­ги, он услышал звук приближающегося С-123, и это было все, что он слышал. Ему предстояло преодолеть не больше сотни опасных, страшных футов. Кроме двигателей при­ближающегося самолета, ничего не было слышно. Навер­ное, если бы послышался звук летящего снаряда, он бы почувствовал себя лучше, но топот собственных ног в ти­шине совсем вывел парня из равновесия. Позже он объяс­нял, что именно поэтому остановился. Он бросил свой вещмешок и встал как вкопанный. Увидел самолет, его са­молет, который коснулся земли колесами, и бросился прочь через сваленные у дороги мешки с песком. Он упал на землю и слушал, как самолет взревел двигателями и взлетел, слушал, пока все не стихло. Наступила тишина.

Дата добавления: 2015-10-21