Вот так всегда говорит тетя Галя.
— Обманывать никого нельзя. Бог все видит и накажет обязательно, — сердится мамина бабушка Лизаветниколавна на эти глупые разговоры.
— Бога нет и быть не может, — встревает папин дедушка. — Надо читать Маркса, и тогда все становится ясно.
— Ваш Маркс такой же надувала, как все, — хихикает дядя Сережа.
Дедушка за Маркса всегда обижается:
— Фуй! Вы рассуждаете как неграмотный человек. Такое может позволить себе только дворник с улицы.
Дедушка вынимает газету с портретом Маркса.
Дядя Сережа смеется.
И я смеюсь. Потому что дедушкин Маркс очень похож на Аниного Синдбада-морехода в книжке про тысячу одну ночь. С картинками.
— Страшно не умереть, — говорит дядя Сережа, — страшно не родиться вовсе. Давайте сфотографируемся все. Пока не поздно.
И мы стали фотографироваться — первый раз в жизни.
Дядя Сережа привез такие большие лампочки. Больше арбуза. Деревянные ноги и аппарат «Кодак» с пластинками.
У дяди Сережи в шкапу столько сокровищ, как у Синдбада-морехода.
На днях он мне показал самую старинную монету.
По секрету, канешно.
За нее можно целый дом купить. Только он не покупает. А живут они с тетей Галей в одной комнате на Таганке. Прямо против рынка подъезд.
Фотографировались мы целый божий день. То так сядь, то эдак. То сюда смотри, то туда. А главное — надо замереть! Даже моргать нельзя. Смотреть прямо в дырочку. И не дышать.
Мне-то пара пустяков — не дышать! А вот дедушке. И мама все время кашляла.
Только дядя Сережа закричит: «Внимание!» — мамочка сразу кашляет.
Дядя Сережа даже хихикать перестал.
В конце концов она легла, и ее прямо в кровати и сфотографировали.
А я в черкеске снимался.
— Теперь, — сказал дядя Сережа, — мы останемся навсегда.
За что, мамочка?
Дедушка Георгий Васильевич ездил в Москву, ездил.
А потом взял и заболел.
Пришел доктор Бобков и сказал:
— Крупозное воспаление легких. Надо бы в больницу. Организм все-таки очень изношенный.
Сначала мы испугались. Потому что дедушка в Москве ведь прятался!
А потом, когда ему стало совсем хуже, бабушка вызвала по телефону карету «скорой помощи». И дедушку увезли.
Все эти дни я прожил на Никицкой. Мотался из угла в угол, переводил картинки, играл сам с собой. Даже во двор не ходил.
Все по очереди ездили в больницу. Без меня. Потому что детям в больнице делать нечего. А бабушка даже и домой не ездила. Все время там была.
Один раз, к вечеру, мы сидели у стола в темной комнате и ждали тетю Галю. Она поехала в больницу еще утром и обещалась быть к обеду. Но уже темнело на улице, а ее все не было.
Тетя Муся сказала, что в Москве скоро будет весна, потому что в городе уже пахнет мимозою.
Вдруг стукнуло окно. Я подумал — вот и тетя Галя. У нас так бывает — в дверь не достучишься, так лучше в окно.
Аня пошла открывать. И я побежал почему-то за нею.
Вошла тетя Галя. Сказала:
— Па-поч-ка.
И упала.
В доме пахло камфарой и валерьянкой.
Все плакали. Кроме мамы.
Она сидела белая. Как смерть.
И я боялся на нее смотреть.
Потом тетя Галя рассказала нам — когда дедушка стал умирать, он позвал бабушку и спросил:
— За что, мамочка?
Первые похороны
Дедушку хоронили в один день с женой Ленина. Дворничиха сказала:
— Хозяину она поперек горла стала. С того дня ищё. Только под ногами моталася. Архаровцы к ей давно подбирались. Тут она ладушков поела и тапочки откинула. Но жалеть нечего. Свое пожила.
И с муженьком энтим таких делов понаделали — век не разбирёсси! Подстилка — она и есть подстилка. В Мавзолее для нее местов нету. Может, в Кремле где-нибудь закопают. А дедушку тваво жалко. Сурьезный папашка был.
На улице моросил снег. Дворник вынес красный флаг и привязал к нему черную ленту. Играла музыка.
Дедушку привезли на автобусе. В деревянном ящике.
В дом заносить не стали. Поставили на табуретовки перед окнами. И сняли крышку.
Раньше я мертвых никогда не видел.
Зажмурился сразу, а потом стал потихоньку подглядывать.
На подушке лежал какой-то старик. Чужой. Только на лбу у него была шишка. Как у дедушки.
Собрался весь двор.
Пришел Сумасшедший из Большого дома. Со скрипкой. Влез на тумбочку у загородки и начал пиликать. Потом руки раскинул — вот так и стал, как птица.
Никто не смеялся.
Пахли желтые цветы. Мимозы. В Москве сейчас, кроме бумажных, других цветов нету. А эти, противные, с Кавказа понавезли.
Когда скрипка играла, все стояли тихо-тихо. Только носом хлюпали.
Потом мы поехали на Ваганьково. Это наше кладбище.
Из ворот никак выбраться не могли. По улице шел народ. Как на демонстрацию.
У жены Ленина знакомых больше, чем у дедушки.
Сразу видно — большое горе.
А дедушку провожала только одна наша семья.
На кладбище в церкви меня подняли на руки. И я поцеловал этого чужого старика: может быть, все-таки это был мой дедушка?
Мы закопали его в яму и поехали обратно на Никицкую.
За столом все говорили, какой удивительный человек был наш папочка. А умер — ни за что.
Оказывается, когда дедушка играл в театре, его звали Георгий Сарматов.
Как похоронили жену Ленина, я точно не знаю.
Тетя Галя сказала, что политика нас не касается.
Насмотревшись на похороны, я стал думать.
Ведь я тоже могу умереть?!
Как же это? Живу, живу — вдруг бац! И нету.
Нигде? — Нигде.
Меня положили на сундуке в темной комнате. Но разве можно уснуть, когда такое делается?
Каждый вечер теперь я не сплю, а думаю. Они даже решили, что у меня гланды.
Никакие это не гланды! Просто я боюсь засыпать в темноте.
Сначала я молчу про это. Но потом у Ани спрашиваю:
— А умирать всем надо? Обязательно?
Аня меня успокаивает. Пока вырасту, наука что-нибудь придумает. Может быть, я еще сам буду ученый и выдумаю лекарство. Чтобы не умирать.
Дядя Сережа сказал:
— Чтобы жить долго, надо есть простоквашу и пить рыбий жир.
Я не знаю, когда дядя Сережа говорит правду, а когда смеется.
На всякий случай, я теперь каждый день пью рыбий жир и закусываю соленой черной корочкой.
Мелочи жизни
Мама играет или своего Скрябина, или своего Рахманинова. В крайнем случае, своего Шопена. Не каждый день. А когда у мамы есть настроение.
Рояль у нас вон какой большой! Полкомнаты занимает. Ну где мне спать? Один выход — под роялем. У соседей — пианино. Оно маленькое, стоит у стенки, играет так же. Но мама не может играть на пианино! Ведь она кончила свою консерваторию.
Бабушка говорит, если бы не папа и не я, мама выступала бы с концертами. А сейчас она только учит других детей. Не знаю: почему бабушка так говорит? Получается — я во всем виноват?
Маму мне очень жалко. Но моя мама никогда не плачет. Она все переживает в себе. А это еще хуже. Как говорит бабушка.
Тетя Муся-из-оперетты пришла, когда я уже почти засыпал.
Тетя Муся — самая близкая мамина подруга. Это ведь она познакомила маму с папой. Когда они были там. Ну, знаете?!
Там тетя Муся пела в своей оперетке, а мама играла на своем рояле. Папа бегал за кулисами как сумасшедший. Потому что он сразу влип, когда увидел маму. Я уже сто раз слышал эту историю.
У тети Муси тоже есть муж. Он похож на свою фамилию. Шер-ше-не-вич. Шершеневич пишет стихи и со всеми кусается. Только сегодня тетя Муся пришла без своего Шершеневича.
Я сделал вид, что сплю.
Сначала они говорили так тихо, чтобы я ничего не слышал. Потом они про меня совсем забыли и стали говорить громко.
Тетя Муся сказала, что на папу пора плюнуть. Потому что оттуда не возвращаются. Сделаться монахиней в расцвете лет — никакого нет смысла. Нечего распускать нюни и сидеть сложа руки. Надо жить, пока живется. И пусть все катится к чертовой матери.
— Собирайся и пошли в гости. Я тебя познакомлю с одним очень интересным человеком.
Тут я совсем перестал дышать.
А мама — моя любимая, самая красивая мама — сказала, чтобы тетя Муся немедленно убиралась и больше к ней никогда не приходила.
— Ты просто последняя дура, — рассердилась тетя Муся и хлопнула дверью.
— Ты спишь? — спросила мама на всякий случай.
Я даже не пошевелился.
На другой день мама начала сильно кашлять. И бабушка забрала нас на Никицкую.
На Никицкой маму легче вылечить. Сюда ходит доктор Бобков. Он всех нас лечит. Бабушка верит только одному доктору Бобкову.
А когда у меня открылась скарлатина и папина бабушка стала бегать по квартире и кричать «азохенвей», пришел доктор Бобков и сказал, что нужно сделать укол. Тогда Лизаветниколавна всех выгнала из комнаты и позвала только Аню. У меня была температура выше градусника. Я стал плакать. А бабушка сказала:
— Цыц! Негодник.
Она придавила мне голову и руки. Аня держала меня за ноги. А доктор Бобков сделал мне укол в попку. Когда я уже не мог совсем глотать и в голове крутилось, я стал говорить про себя:
— Господи Исусе! Помогите мне, пожалыста, выздороветь. Я не хочу умирать. Помогите мне, пожалыста, Господи.
И вот видите, я не умер, а выздоровел. Все удивлялись. Потому что бабушкин сын Гуля умер как раз от этой скарлатины. Когда бабушка разбила зеркало на комоде.
И тогда, сказал дядя Жорж, бабушка стала верить в Бога. А когда я родился, меня назвали в честь того мальчика.
Я смотрю на портрет Гули, который висит в большой комнате. И совсем он на меня непохож. Только у нас матроска одинаковая.
После скарлатины у меня еще болела коленка.
Когда я совсем выздоровел, пришла весна. И на меня вдруг во дворе свалился мотоцикл.
Я его совсем не трогал и даже на него не влезал. А он взял и свалился. Ни с того ни с сего.
И еще проткнул мне ногу своим тормозом.
Тут опять моя папина бабушка Адельсидоровна стала бегать и хвататься за голову.
А другая бабушка Лизаветниколавна залила мне дырочку коллодием. И этот коллодий застыл. Получилось стеклышко.
Я, канешно, орал как резаный. Все-таки дырка в ноге, из нее кровь течет.
А бабушка еще обещала меня выпороть. Чтобы я не лез куда не следует.
Я знаю, что пороть она меня все равно не будет. Это она так говорит. Для красного словца.
Папа сказал, что если меня кто-нибудь хоть пальцем тронет, он тому голову оторвет. Хотя папа сейчас и «сидит в командировке», но когда он выйдет!..
Аня меня успокаивает:
— До свадьбы заживет!
— Нечего разводить мерехлюндии, — говорит Лизаветниколавна.
В чем душа держится
Я люблю весну за то, что можно играть на асфальте. И гулять без пальто.
У девчонок — классики.
— Мак? Мак. Мак? Мак. Мак? Дурак.
А у нас — расшибалка!
Я теперь коплю деньги. Без денег в «расшиши» не играют. Бабушка нашла мне царский пятак. Для биты — самая лучшая, необходимая вещь. Вовка даже хотел со мной сменяться. На ножичек. Хитрый какой!
Я уже два раза попадал на «чиру».
Без дедушки жить можно. А без бабушки жить нельзя. Все ходят к маминой бабушке советоваться, как жить. И соседи, и родственники.
Тут приехала Рита и спрашивает — пожениться ей на Магиде или нет. Рита для бабушки — племянница. А бабушка для Риты — тетя. Для меня Рита тоже тетя. Потому что она дочка тети Нади Коняевой. И мы к ним ездим в гости, на праздники.
— Чтобы человека узнать, надо с ним съесть пуд соли, — сказала бабушка.
Но когда пришел Магид, они соль есть не стали, а сели пить чай. И бабушка угощала Магида пирожками. Бабушкины пирожки — самые вкусные в мире.
А потом бабушка сказала Рите — с Богом! И ничего страшного, если он, как его называется, иврей. Ивреи, как его называется, бывают очень хорошие и любят свою семью.
Моя бабушка все время повторяет — «как его называется». Это у нее такая поговорка. У моего папы тоже есть поговорка — «эт-самое». Это самое.
А когда Рита с Магидом поженились, они приехали к бабушке на «линкольне».
«Линкольн» — такая длинная машина. Американская. У Магида «линкольн», потому что он работает в университете. В клубе. А этот клуб на нашей улице, только вон там, в конце. И Магид меня обязательно покатает на «линкольне», когда-нибудь.
Мне он очень понравился. И не потому, что подарил пистолет.
Все сказали, что Магид совсем не похож на иврея. У него такое лицо, как будто он не иврей, а немец.
Уже потом, когда во время войны он попал в плен, это его спасло. Он стал у них переводчиком и помогал нашим партизанам. А когда его освободили из плена, ему дали всего «десять лет лагерей».
Но это было уже совсем потом. А «потом» — это уже другая история.
В общем, моя мамина бабушка живет для всех. И папина бабушка тоже живет для всех. А вот папин дедушка живет для себя.
Когда я вырасту, я тоже буду дедушка. И буду жить или для себя, или для всех.
Моя мамина бабушка говорит, что для себя жить стыдно. Дядя Жорж на это сказал, что бабушка может спокойно поступать в партию.
Но бабушка в партию не хочет, потому что не любит товарища Сталина. А товарища Сталина она не любит за то, что подорвал храм.
Дядя Жорж сказал, что храм подорвал Каганович, а товарищ Сталин в это время был на даче. И хотя Бога уже нет, храм можно было оставить как памятник.
Дядя Сережа сказал, что Сталину наплевать на храм, потому что он нерусский.
А дядя Жорж сказал, что грузины тоже верят в Исуса-с-Креста. И Сталин даже учился на попа в семинарии.
Дядя Сережа вскипятился:
— Сталин никакой не грузин, а типичный Джуга-шви-ли. Значит, наверняка — еврей. Хи-хи, железный еврей!
Тетя Муся закричала, что дядя Сережа — ужасный человек. И непонятно, почему его до сих пор не отправили «куда следует».
А дядя Жорж сказал:
— Но ведь и Христос был еврей. По крайней мере — наполовину.
Тут я и узнал, что Кристос был, как я.
Ни то ни се. Тоже гибрид!
По радио передают веселую музыку:
Чтобы тело и душа были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода,
Закаляйся, как сталь!
Физкультура-ура-ура,
Будь готов,
Когда настанет час,
Бить врагов,
Ты на границы их не пускай!
Левый край,
Правый край,
Не зевай!
А дядя Жорж тут же придирается:
— Покажите мне конкретно, где у человека душа? Печенку знаю. Вот тут она. Сердце здесь. Аппендицит справа. А где спряталась ваша душа?
Бабушка сердится и говорит, что они все «ни бельмеса» не понимают.
— В революцию тоже ходили голые, прямо по улице, и кричали песню:
Мы на небо залезем
И свергнем всех богов! —
только ничего из этого не получилось, как видите.
А вот у дяди Вани в революцию вышла целая история: одна тетка голая влезла в трамвай. Совсем голая, как мать родила. «Была не была!» — сказал вслух дядя Ваня. И как треснет эту голую по попке! Она сразу выскочила из трамвая и стала кричать: «Милиция! Милиция! Держите хулигана!» Но трамвай не стал ждать милицию и уехал. Дядя Ваня говорит: «Хоть одно доброе дело в жизни, по крайней мере, сделал».
Дядя Ваня рассказывает эту историю про революцию. И мы все смеемся.
Путаница
Мы едем к тете Наде. Чтобы поддержать семью в такое время.
Коняевы живут у Крестьянской Заставы. В деревянном доме. И двор без асфальта. Как у нас в Лосинке.
Коняевы, а коней у них нет. Это раньше были.
Бабушка — старшая, тетя Надя — младшая. Они похожие. Потому что родные сестры. А мама у них была. Фон Россиус. Во! Какая фамилия!
Она с настоящим царем вальс танцевала. Когда кончила школу для благородных девиц. И стала первой ученицей. А государь-император тут к ним на бал и примчался.
У нас дома про это рассказывают. Только шепотом.
После вальса с государем-императором бабушкина мама выскочила замуж. И нарожала детей! Больше, чем у нашей Дворничихи. Десять штук!
А у моей мамы я один получился. Почему — не знаю. Ни тебе братика! Ни тебе сестрички!
Бабушка говорит, что было бы всех полно. Если мы бы жили как раньше.
Дядя Петя — раз! Тетя Надя — два! Дядя Ваня, у которого собака, — три!
А еще… больше никого. Потому что, на наше горе, была война. А потом, на наше горе, — революция. И куда они все подевались? Никто не знает.
Бабушка, тетя Надя, дядя Петя с дядей Ваней — они наполовину «Фонроссиусы», а наполовину Коняевы.
Моя мама на четвертушку Коняева и на четвертушку «Фонроссиус».
И я на целую восьмушку «Фонроссиус».
Только про эту восьмушку никому говорить не надо.
Когда мы с бабушкой приехали к Коняевым, чтобы поддержать семью, Коля и Шурка поднимали во дворе гирю.
У тети Нади один сын Коля, а другой сын Шурка.
И еще дочка — тетя Рита.
Шурку я больше всех люблю. Бабушка говорит, что он — «не разбери-поймешь». То он шахматист великий, то он в музыку ударился.
У Шурки такой слух вдруг открылся! Ну все прямо удивились. И моя мама стала с ним заниматься на рояле. Всю зиму он к нам шлялся и делал успехи.
А у меня почему-то никаких талантов пока нет. И мама со мной заниматься не хочет. Я могу ей все нервы вымотать. Лучше меня отдать сразу в школу.
Шурку в школу на старости лет никто не возьмет. Он все равно скоро пойдет в армию.
— Ну-ка, подними!
Это Шурка меня подначивает. А гиря такая, что ее с места не сдвинешь.
— Не хулигань, — говорит моя бабушка, — живот надорвешь. И тебе, Шурка, как его называется, не советую. Пальцы беречь надо, если хочешь быть пианистом.
— А я пианистом не стану. Я буду оркестром дирижировать.
— Ну, тебя, как его называется, не разбери-поймешь. Семь пятниц на неделе.
Но бабушка на Шурку не сердится. Она его тоже любит.
Тетя Надя, как всегда, накормила нас вкусными щами, и мы узнали все наши семейные новости.
А Шурка подарил мне свою коллекцию марок. Он уже так вырос, что собирать марки ему необязательно. А я скоро начну собирать, и альбом мне пригодится.
Бабушка сказала:
— Нечего делать такие дорогие подарки. Он еще мал.
Это она про меня. Ладно-ладно, бабусенька!
Потому что альбом — видите — сейчас таких не делают. Это до революции делали. Специально для марок.
Но Шурка мне его все равно подарил. Теперь он будет приезжать не только к маме, но и ко мне. Учить собирать марки! Пока его не забрали в армию.
Все-таки не зря мы поехали поддержать семью в такое время. Хотя тетя Надя уже давно не Коняева, а Васина. Потому что поженилась на дяде Саше.
У меня ведь тоже папина фамилия. А папина фамилия получилась из-за какого-то предка.
Предок был военным мальчиком, играл на барабане. Он пошел на войну и попал в плен к Англичанину.
Англичанин не знал, как звать папиного предка. И придумал ему кликушку: Хаар-лип. По-англичанскому — «Заячья Губа».
Теперь я, ни с того ни с сего, тоже — Заячья Губа. Харлип!
Какая у нас в семье все-таки путаница!
Вот уж точно, «не разбери-поймешь» — как говорит моя любимая бабушка Лизаветниколавна.
Вечером, когда меня уже уложили спать в креслах, я подсмотрел за бабушкой.
Она встала на колени, вот в том углу. Там у нас Божья Матерь с младенцем. И лампадка горит.
Бабушка стала просить у Бога прощения. Долго-долго молилась.
Значит, опять моя бабушка нагрешилась. И когда это она успела, ума не приложу.
Когда мы с бабушкой потихоньку в церковь собираемся или на кладбище, она набивает мой карман медной мелочью. Но не для того, чтобы в «расшибалку» играть. А чтобы каждому нищему подать копеечку. Потому что Бог велит всех любить и со всеми делиться.
Детский сад
Нюра собралась от нас уезжать в свою деревню.
Она плакала и говорила маме, как она ее любит и меня тоже. И лучших хозяев ей не надо. Она сейчас поедет, выродит своего ребенка и вернется. На прощание Нюра попросила маму поиграть ей на рояле. Мама расстроилась и поиграла своего Шопена.
Меня решили сдать в детский сад, потому что со мной сидеть некому. Папиному дедушке тяжело каждый день ездить, а папина бабушка, как и мама, ходит на работу. Мамина бабушка согласна мотаться со мной на Никицкой, но лучше меня отвести в детский сад, чтобы я привык. Все равно с осени меня надо определять в школу.
А в детский сад меня устраивает Магид, за которого вышла тетя Рита по совету моей бабушки. У Магида такие связи, что он может меня устроить куда хочешь.
Первый раз меня ведет мама. Мне жутко интересно. А мама переживает. Она за меня волнуется. Вдруг со мной чего-нибудь случится?
На самом-то деле никакой это не сад, а большая комната. Сюда приводят утром детей, которых девать некуда. Здесь нас отдают в руки Мымре. Так сказал мне один мальчик. И Мымра нас воспитывает.
Она никого не бьет, а только кричит. Мы все должны обязательно ее слушаться.
Началась моя садовая жизнь.
С утра — тихие игры. А потом у нас бывает обед. За столом надо постараться захватить горбушки. Я даже не знал раньше, что самое вкусное — это горбушки. Из черного хлеба.
Обед у нас в саду не как дома. Я стал его есть первый раз, а он пошел обратно ротом. Но тетя сказала, что в следующий раз я привыкну.
После обеда ложимся спать. А мне спать днем не хочется. Я лежу с закрытыми глазами и думаю. Канешно, можно поесть под одеялом горбушку. Вот она для чего нужна!
Один раз я даже взял с собой спать яблоко. Но когда съел немножко, я вдруг по-правдашнему заснул. После сна мы стали убирать за собой постель, и я увидел большое коричневое пятно.
Мне стало страшно.
Вдруг подумают, что это не от яблока. А я просто обкакался?
На другой день я сказал маме, что больше в сад ходить не буду. Мама расстроилась, а моя папина бабушка сказала, что я слишком балованный мальчик и мне будет трудно жить.
Я не хотел ходить в детский сад не из-за яблока. А потому что там скучно.
Я думал, что в детском саду встречу Красную Шапочку. Но моей Шапочки не было.
А другие девочки играют в дочки-матери и мне не нравятся.
И еще в саду все дети становятся октябрятами. А когда принимают в октябрята, дают нашей Мымре клятву, что в Бога они нипочем не верят. В церковь с бабушкой никогда не ходят.
Октябрята все рассказывают. И ничего не скрывают.
Значит, мне придется сказать ей про папу? А я не хочу про это никому говорить.
Пусть лучше я не буду октябрятом.
Я сказал маме, что буду сидеть тихо дома и никого не бояться. Пусть она ходит на свою работу. И учит других детей музыке.
Со мной мама заниматься не может. Потому что родных детей учить музыке — одна мука.
— С детством пора завязывать, — сказал дядя Сережа.
Он привез фотографии. И наши на Никицкой сбежались себя разглядывать.
Я посмотрел — все похожи.
Только я не похож. Хотя в черкеске. Почему-то я себя не узнаю. На самом деле я не такой. Внутри.
Бабушка говорит, что внутри у человека душа. А душа на фотографии не получается.
Наверно, я уже здорово набедокурил в своей жизни. Потому что бабушка повела меня в церковь. Исповедовать. Прямо в Сокольниках.
У нее здесь свой знакомый священник есть. Введенский!
Это у него такая фамилия.
Страшный как черт. Такой носатый. И глаза проворачиваются. Вот так. Бабушка говорит, что он видит всех насквозь.
Сначала мы его долго ждали. Потому что служба была.
Введенский пел шепотом. И дымил очень.
Потом он отвел меня в уголок и спрашивает:
— Сколько раз бабушку не слушался?
— Нисколько, — говорю.
— Крестись, голубчик!
Тут я только руку поднял. Вот эту. А он меня — бац по руке. Это… с испугу, значит, я руку перепутал.
— Проси у Христа прощения.
Я и сказал:
— Господи Исусе! Простите меня за все.
Так меня бабушка научила. Только она мне говорила, что надо сказать «прости», а не «простите». Но ведь Господь большой, а я маленький?! И потом, он не мой близкий родственник. Как Аня. Или тетя Галя.
— Ну вот и умница, — сказал Введенский. — Береги свою бабушку. Она у тебя золотая.
Как видите, моя бабушка не железная, а золотая!
Скоро она мне купит настоящий портфель. И я буду его собирать. К школе.
На днях бабусенька, вывернула брюки дяди Вани наизнанку. Получились как новые. А юбка тети Таси еще подождет. До осени. Сейчас у нас дел много.
Дворничиха родила сразу двоих. Дядя Жорж сказал, что она план перевыполнила.
Теперь Дворничихе дадут премию, и она купит Вовке велик. Наверное.
Я теперь на ночь молюсь. Почти каждый день.
— Господи! Иисус-с-Креста! Помогите нам жить, в такое время.
И обязательно добавляю: пожалыста!
Лосинка
Когда я надеваю сандалии с дырочками, приходит жаркое лето.
Летом надо жить у другой бабушки, Адельсидоровны. Полезно для здоровья.
Я беру с собой двустволку — играть в войну. Мячик — и тот, и этот. Чтобы не скучать.
Бабушкин дом недалеко от станции.
Вот сходишь с поезда и идешь не туда, к вокзалу, а сюда. И по проходу к автобусной остановке. Так намного ближе.
А на автобусе надо ездить только в крайнем случае. Бензином воняет. И очень укачивает. Может даже вырвать! Прямо в машине.
За углом — наша Нагорная улица. Только по канаве ходить не стоит. Там сплошная мокрота. А на дороге — сухая трава. Ведь тут машины не ездят. Потому что Лосинка — это не город, а дача.
Угадайте, какой дом бабушкин? Вот видите — береза двуствольная. А рядом калитка. Спускаешься, вот колодец, а за колодцем — дом. Только это не наша веранда. Здесь живет раввин с дочками. Бабушкин вход с другой стороны.
По лестнице надо ходить осторожно. Видите, две ступеньки совсем гнилые. И перила шатаются. Ничего удивительного! Крыльцо под открытым небом. И дождик все время капает и капает.
Начинается моя дачная жизнь.
Утром бабушка встает чуть свет. Завтракает на скорую руку. И бежит на станцию. Хотя у нее в ногах тромбофлебит и на животе грыжа.
Мы с дедушкой еще дрыхнем!
Бабушка работает теперь у Гиговского.
— Гиговский — это светило, — говорят в нашем доме. — Второго такого в Москве нет.
Раньше бабушка была большая барыня. Она только и делала что воспитывала детей и командовала прислугой.
А когда начался весь этот «кошмар», бабушка приехала в Москву и пошла на обувную фабрику мыть стекла.
Начальство — не дура. И сразу положило глаз на мою бабушку. Она ведь свободно балабонит по-немецки, по-французски, по-польски и даже по-иврейски. Но это теперь никого не волнует.
А сейчас нужно уметь пробиваться. Бабушка оказалась пробивной особой. И тогда ее с обувной фабрики бросили на Гиговского, который просто задыхался.
Теперь Гиговский за бабушкой как за каменной стеной.
Светило помогает советской власти рожать детей. А на плечах у бабушки целых два родительских дома. И она справляется блестяще.
— На днях сам Гиговский дал благодарность на бумаге и пол-оклада деньгами! — хвастается бабушка перед всеми знакомыми.
Дедушка встает и первым делом бреется своим «жилетом». Тут же порезывается! Но это не страшно. У дедушки есть такой белый камушек. От камушка сразу кровь останавливается.
А потом мы с дедушкой завтракаем. Завтрак у нас теплый, под подушкой.
Сам дедушка ничего не готовит. Он даже керосинку не разжигает. Потому что от керосинки может быть большой пожар.
Потом мы с дедушкой идем на станцию, за газетой.
Летом дедушка своего Маркса не читает и с головой уходит в политику.
На станции продают мороженое и лучшее в мире ситро.
Мороженое в вафлях бывает большое и маленькое. Дедушка мне покупает маленькое. Потому что от большого может заболеть горло.
Когда дедушка читает свою газету, его надо оставить в покое.
Я ухожу за дом и строю там шалаш из лопухов. Ко мне приходит Юрка с другой улицы. И мы строим вместе.
В Лосинке много ребят. Мы хорошо играем в войнушку. Как в Москве.
Только здесь никто не знает, что я гибрид.
Летний день
В Лосинке огурцы пахнут огурцами. А помидоры пахнут помидорами. Потому что на грядке.
Раньше помидоров не было. Это бабушка еще помнит. Электричества не было. Совсем!
Непонятно, как люди жили?
Огород поливает бабушка. Утром и вечером. Когда солнце сбоку и не так жарко. Я бабушке помогаю. Вот у меня своя лейка есть.
А дедушка не помогает. Ему нельзя носить тяжести. Бабушке тоже нельзя носить тяжести. Но куда денешься?
Мой папин дедушка за всю свою жизнь не вбил ни одного гвоздя. Потому что гвозди может и дурак вбить.
Дедушка ходит и думает.
Я знаю — дедушка думает, про Смерть. Про нее нельзя говорить. А думать можно.
Я тоже боюсь, что дедушка умрет и не научит меня играть в шахматы. А ведь он обещал. И мне, и бабушке.
Один раз я взял палочку, дедушкину шляпу и прошелся от этого крыльца до ворот. Вот так. Как дедушка.
Мама смеялась как сумасшедшая. А дедушка обиделся и сказал:
— Фуй! Фуй!
Хорошо, что у нас сада нет. Ни одной яблоньки.
А то можно и пупок надорвать. Запросто.
Вот попробуй, достань воду из этого колодца!
— Не до конца, не до конца надо! Половинку зачерпывай!
Если бы сад, мы бы с бабушкой наверняка пропали. А тут как-то ухитряемся.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |