Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник) 7 страница

– Потребовалось бы чертовски много, чтобы испортить мои картины, – отозвался Клод, размышляя, с кем именно Хлоя обедает в этот воскресный вечер.

– Вот так все плохо, милый? – спросила Клодия.

– Не верь глупостям про то, что художника портит финансовая независимость. Будь у меня средства, я бы карикатурами не занимался.

– А что в них дурного? И учиться рисовать тебе ведь не повредит, верно? И актрисе не зазорно выступать в музыкальных комедиях. Она всегда хотя бы чему-то может научиться: приобрести чувство сцены или умение взаимодействовать с остальными… или еще что-нибудь. Вредно бывает, только если позволишь причинить тебе вред.

– Молодец. Ясные глазки. Боже, а девочка-то умна! Вся в брата пошла. Ладно, теперь можешь снова изобразить свою коронную гримасу: эдакое веселье с толикой пренебрежительности. Вот так… Где эта чертова штука? – Он приподнял левую руку над столом и опустил ее на лист бумаги. – Она, то есть ты, говорит очередному нуворишу: «Неужели вам не нравится Боротра?» А он в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора».

Забыв, что она актриса, Клавдия издала нервный смешок человека, ожидающего, когда же будет соль шутки.

– Большое спасибо, – сказал Клод и, добавив пару слов к подписи, прочел вслух: – А он, уверенный, что Боротра – это тропический остров, в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора». Теперь давай-ка изобрази.

На сей раз ошибки в смехе Клодии быть не могло – смех получился самый что ни на есть искренний.

– Неплохо, Клод. Ты сам придумал?

– Конечно. Боже, да я из кожи вон вылез!

– Довольно неплохо. – Подумав немного, она сказала: – Конечно, можно спросить человека, нравится ли ему Боротра, и без теннисной ракетки в руке.

– Только не на развороте с юмористическими рисунками, – твердо ответил Клод.

Шутка вообще-то была не слишком удачная, но показалась чуть лучше теперь, когда Клодия не уловила соли, достойной – почти – остроумия Хлои. Вот что так восхищало его в Хлое. Она никогда не подводила. Не было ни одного изъяна в ее теле, ни одного изъяна в уме. Невольно напрашивалось сравнение с девушками, которые приезжают на Майские гонки[60]. Все смотрятся хорошенькими, все хорошо одеты; все веселые и очаровательные, а потом заговариваешь с какой-нибудь из них – и пиши пропало. На первый взгляд хороша, а на поверку то ужасно напоминает кого-то из знакомых, то прическа чересчур вычурная… Или в уголке рта родинка, или она потеет, или руки у нее уродливые; или рассказываешь ей одну из трех самых лучших на свете шуток, а она механически смеется. Всегда что-то находится. Но с Хлоей такое невозможно. Сколь бы близко к ней ни подойти, она не подведет, она всегда неподдельная.

– Мне тут кое-что пришло на ум, – сказала Клодия. – Рассказать?

– Почему нет.

– Когда я говорю «Неужели вам не нравится Боротра?», я ведь очень заинтересована, я думаю о нем, и мне самой он нравится, и пренебрежение возникает, только когда я слышу ответ. Так вот, если действие на рисунке занимает несколько секунд, которую из этих секунд ты хочешь нарисовать? Всегда самую последнюю?

– А я-то тут при чем? Я вообще такие шутки ненавижу. И если уж на то пошло, она больше не выглядит пренебрежительной. Просто воодушевленной и радостной.

– Вот так? Воодушевленно и радостно? – переспросила Клодия.

Клод увидел у нее за спиной призрак Хлои и подумал, какие же эти женщины разные, а вслух произнес:

– Более или менее.

Пять минут спустя Клодия стояла за его плечом и возмущенно говорила, что получилось ничуть на нее не похоже.

– И не должно было.

– И все равно она мне кого-то напоминает.

– Более или менее женщину? – предположил Клод.

– Знаю! Это та девушка, которую постоянно видишь в «Скетче» или в «Татлере», та, которая предположительно живет с сэром Иврардом Хейлом. Ну, сам знаешь! Хлоя Марр!

Холодным тоном, который она едва узнала, Клод спросил, кто так предполагает. И Клодия сразу поняла: он знает Хлою Марр и в нее влюблен. А еще она поняла, что если не будет осторожной, то потеряет брата.

– Сам знаешь, каковы люди, – быстро сказала она. – Чего только не наплетут. Наверное, их однажды видели вместе за ленчем или что-то в таком роде. А кроме того, когда девушка так красива, люди сразу думают, что она с кем-то живет.

– А про тебя что говорят? С кем ты живешь? – снова дружелюбно спросил Клод.

Клодия поцеловала его в ухо.

– С умным старшим братом. Но опять же… я некрасивая. Не то что она.

Зазвонил телефон.

– Я подойду, милый, – сказала она, но Клод на свой неспешный манер оказался у аппарата еще прежде, чем она закончила фразу.

Жена генерала приехала к Клейверингам погостить на несколько дней, но генералу в понедельник надо было на службу, поэтому Хлоя предложила отвезти его в город после обеда в воскресенье. Уик-энд походил на все уик-энды в Крокстоне. Хлоя поощряла хозяина, который своими ухаживаниями выставил бы себя на посмешище, не будь в них большая и очевидная доля шутки; она играла с близнецами; она была добра к некоторому количеству сереньких молодых людей и дружелюбна с молодыми женщинами. Все это заняло не слишком уж много времени. Большая часть этого уик-энда, как и всех остальных в Крокстоне, прошла в обществе Китти Клейверинг, некогда известной на сцене как Китти Келсо. Они сидели в саду или в спальне Китти, рассказывали друг другу разные истории и хохотали над ними до упаду или тихонько хихикали. В свои сорок, после весьма бурной молодости, Китти все еще выглядела в точности так, как в двенадцать, сохранив наивную невинность, которая так не давалась Клодии.

– Не знала, что ты падка на генералов, – заметила Хлоя, когда ей объяснили, кто есть кто из приехавших гостей. Они сидели под стеной в уединенном садике и ели клубнику.

– Ах, милочка, дело не в генералах. Это тот самый генерал, с которым я едва не убежала. Сессил. Разве я тебе про него не рассказывала?

– Нет, дорогая. Но можешь придумывать по ходу.

Китти, в сущности не нуждавшаяся в приглашении, легонько шлепнула Хлою по руке и начала рассказ:

– Это было, когда я сбежала от моего первого мужа, от Эрнста. Я приколола к покрывалу записку. Едва я вышла из дома и пошла делать укладку перед тем, как встретиться с Сессилом на вокзале Виктория, Эрнст прокрался в мою спальню и приколол записку к моей подушечке для булавок. Вот это, дорогая, я называю «ирония судьбы». Две записки – так близко друг от друга и так далеко. Каждая содержит ужасное известие. И каждая – ужасающим образом – не в силах его передать. Я слишком отклонилась от темы?

– Я вполне за тобой поспеваю, – отозвалась Хлоя. – Он тоже решил сбежать?

– Да. Наверное. Я так и не узнала, кто она. Он просто написал – вульгарно и довольно грубо: «Прощай, Китти, я больше не могу».

– А что было в твоей?

– В моей с бесконечным чувством говорилось: «Прощай, Эрнст, я больше не могу».

– Гораздо, гораздо больше достоинства, дорогая.

– И я так подумала. По счастью, Элиза не потеряла голову. Как только она нашла записки, то позвонила моему парикмахеру, и я тут же вернулась и обратилась к моему адвокату. По его поручению я написала другую записочку со словами: «Возвращайся, Эрнст, я так больше не могу».

– А как же Сессил? Он все еще на вокзале Виктория?

– Не глупи, дорогая. Он все еще в двух шагах. Наверное, мне лучше понизить голос. – Понизив голос на пару тонов, она продолжала: – Все было бы хорошо, если бы Эрнст, который любую мелочь всегда воспринимал очень буквально, тут же ко мне не вернулся бы. И мы расстались только полгода спустя, а к тому времени Сессил устал ждать, женился на другой и получил назначение – удерживать вокзал в какой-то заштатной стране.

– Сдается, он неравнодушен к вокзалам. Это его жена?

– Да. Не смейся, дорогая, но ее зовут Виктория. Нельзя сказать, что у мироздания нет генерального плана.

Едва получив предложение, генерал с нетерпением ожидал провести несколько часов в обществе мисс Марр и, естественно, испытал некоторое разочарование, обнаружив, что с ними едет Эллен. Он рассчитывал большую часть пути держать Хлою за руку, но теперь оказался этого лишен: то ли потому, что счел, что недостаточно хорошо ее знает, то ли потому, что недостаточно хорошо знает Эллен. На самом деле ни одна из них ничего такого тут не увидела бы. А поскольку приглашение на ужин, если он того стоил, не распространялось бы на Эллен, а генерал начал приходить к мысли, что разделить Хлою и Эллен невозможно, он не предложил отужинать вместе, как и не пригласил на коктейль в Итон-плейс, но просто поцеловал ей руку, как сделал бы любой генерал, и решил заказать несколько роз завтра по пути в военное министерство. Поэтому Хлоя вернулась в собственную квартирку на Саут-Одли-стрит и очутилась одна в Лондоне воскресным вечером в самое нелепое время – в десять часов. Она тут же позвонила Барнаби. Услышав, что Барнаби уехал за город и до вечера понедельника не вернется, она позвонила Клоду.

Клод спрашивал себя, можно ли ее поцеловать. Он подумал, что сестра должна увидеть, как он целует мисс Хлою Марр, а потом подумал, что лучше бы это осталось их с Хлоей секретом, а потом – что Хлое, возможно, не понравилось бы, что Клодия знает, что он ее поцеловал, а потом подумал, что Хлоя, возможно, рассердится, что из такой мелочи, как простой поцелуй, делают тайну. Такие размышления весьма затруднили бы ему жизнь, если бы Хлоя не пришла ему на выручку. Рука, которую она ему протянула, была бескомпромиссно прямой, а улыбка говорила обо всем, во что ему захотелось бы поверить. Пожав мисс Марр руку, он представил ее Клодии.

– Надеюсь, вы не в обиде, что я к вам напросилась? – улыбнулась ей Хлоя с дружеской теплотой, лучившейся так естественно потому, что это была их первая встреча. – Из меня очень хорошая слушательница, а услышав про вас так много, за исключением единственно главного, я решила, что должна приехать и сама вас увидеть. И, откровенно говоря, я осталась совсем одна, и мне было очень скучно.

– Конечно, нет, – с готовностью откликнулась Клодия. – Чудесно с вами познакомиться.

За это Клод наградил сестру одобрительной улыбкой и спросил Хлою, что же это было единственно главное.

– Ну, разумеется, как она выглядит. Я догадывалась, что вы хорошенькая, но не настолько, как на самом деле. Но разумеется, у меня были только слова Клода, – добавила она с насмешливой улыбкой на его счет.

Клодия очаровательно порозовела, чего никогда не сумела бы, если бы ей это велели в Академии, и сказала, что братья лиц сестер не замечают. Клод же сказал, что она имеет в виду не «замечать», а слушать комплименты, а такое за двадцать лет каждый день способно наскучить. Потом как прирожденный хозяин добавил:

– У нас дома ни крошки еды или спиртного. Но я вас предупреждал, правда?

– Нет, есть! – быстро возразила Клодия. – У нас есть вишни!

Выражение на лице Клода, которое могло бы быть истолковано как «Вишни для женщины, которую следует купать в икре и шампанском!», едва успело сложиться, как Хлоя с радостью отозвалась:

– В бумажном пакете?

– Да! Смотрите! – И Клодия победно толкнула их через стол.

– Извините меня, – сказала Хлоя, снимая перчатки. – Я сейчас съем все. В обмен я оставлю браслет и дам вам поручение к моему банкиру. Я подпишу клятву никогда больше не курить, не пить и не ругаться, но я съем все. Куда нам бросать косточки? «Мы», – добавила она, – тут только ради приличий.

Клод открыл окно возле стола.

– Это переулок вроде того, по которому я пришла?

– Да. Там совершенно безопасно.

Хлоя положила вишенку в рот, прожевала и, выплюнув косточку, ловко отправила ее за окно.

– Нет, не могу одна. Никакой радости. Возьмете вишенку? – Она протянула пакет Клодии. – Это не бескорыстие, просто я люблю состязания.

Они ели вишни и бросали косточки в окно. Клодия думала: «Она чудесная. А я, наверное, выгляжу глупой школьницей. Она такая светская. У нее есть все. И я такой когда-нибудь буду. Когда буду играть ведущие роли. Через год или два. Ну… через два или три. Конечно, я невысокая, но мужчины любят женщин маленького роста. Это пробуждает в них желание защищать. Интересно, правда ли то, что говорят про сэра Иврарда… и остальных? Да и вообще почему бы ей не делать что хочется?»

– Кто-нибудь из вас нашел ответ, – спросила, не переставая есть вишни, Хлоя, – почему Жизнь называют «просто тарелка с вишнями»? Я когда-то лежала по ночам и все думала. Годами не могла заснуть. А потом решила, что все-таки нет, и снова стала спать.

– С чем это рифмовалось? – спросил Клод.

– Это самое глубокомысленное, что вообще было сказано по этому поводу. Да и вообще по любому поводу.

Заглянув в пакет, Хлоя объявила, что – увы! – Жизнь подошла к предначертанному ей концу.

– Поэтому перейдем к Искусству.

Это Клодия настояла показать Хлое рисунок, а сам художник неубедительно повторял: «О нет, черт побери!» Хлоя долго на него смотрела, и ее многозначительный взгляд скользнул вверх к глазам Клода, а тот прочел в нем нежное одобрение присутствию хозяйки в его работе и нерушимую клятву, что так между ними будет всегда.

– Немного на вас похожа, вы не находите? – спросила Клодия.

На сей раз Клоду была брошена улыбка, а вслух Хлоя произнесла:

– Правда? Тогда что мне полагается сказать?

– Что это просто глупый анекдот с картинкой, – отозвался Клод.

– Вовсе нет, Клод, он очень хорош. Если ты не хочешь его рассказывать, я расскажу.

– Тогда валяй, и покончим с ним поскорей.

– Ну ладно. Она говорит: «Разве вам не нравится Боротра?», а он в ответ: «Да, я всегда останавливаюсь у губернатора».

Теперь анекдот показался Клоду еще менее смешным, чем когда-либо.

Возможно, и Хлое он показался бы не слишком смешным, но Клодия быстро сказала:

– Звучит совершенно как название тропического острова, верно?

И ее желание помочь было таким очевидным, что Хлоя присовокупила быстрый понимающий взгляд, который вызвал бы у влюбленного радостный смешок и который утешил и поощрил бы самого склонного к самоуничижению автора.

– Ах, но это же восхитительно! Вы должны сделать целую серию. На следующий неделе она говорит: «Разве вы не обожаете перье?», а он в ответ: «Я всегда пью сидр». А еще через неделю…

– Пожалуйста, не думайте, что мне нравятся такие шутки.

– Не останавливайте меня. А еще через неделю она спрашивает: «Что вы думаете об Остине?», а он отвечает: «Я предпочитаю «форд». А потом она: «А что такого в Лакосте?», а он: «Такая же дешевка…» По сути, то же самое, что «Мужайтесь, мастер Ридли, Божьей милостью мы сегодня зажгли такую свечу, которую, полагаю, никогда не потушат»[61]. А он в ответ: «И мне тушеваться ни к чему».

– Полегче, дорогая, не то и вас может ждать туше.

В глубине души Клод надеялся, что сестра заметила обращение «дорогая», а еще – что пропустила его мимо ушей. Но Клодия уже думала: «Замечательно было бы, если бы они поженились. Я, конечно, была бы подружкой невесты. Не верю я во все эти истории. И опять же она дружна с Уилсоном Келли… То есть она ведь жена моего брата и знает Уилсона Келли, ну, я хочу сказать про то… что она просто не может про меня не упомянуть… скажет про меня случайно, и если бы я с ним познакомилась…» Она задумалась, какое это будет время года и что на ней будет надето, чтобы Уилсон Келли, раз или два услышав ее смех, сказал: «Вы, мисс Лэнсинг, как раз такая молодая актриса, какую я искал…» И конечно, именно Клодия… после дня или двух репетиций, он ведь, по сути, не такой старый, как раз нужных лет, и, разумеется, истории про него и Хлою врут, ну, конечно, врут, не то она не вышла бы за Клода…

Новоиспеченные молодожены обходили студию, рассматривая рисунки Клода, пришпиленные к стенам для украшения интерьера. Они остановились у «Сэра Лоренса на распутье», и, выслушав объяснение, Хлоя рассеянно произнесла:

– Знаете что-нибудь про картофельные чипсы?

– Я знаю, что их едят.

– Про чипсы в светском обществе. Или про их внутреннюю жизнь. Давеча я выслушала всю их подноготную. От одного друга. Можно даже сказать – Историю от и до. По счастью, я ничего не запомнила.

– А вашего друга, случайно, звали не Генри Лэнсинг?

– Нет, – с улыбкой, воздавшей должное его умению подхватывать на лету, отозвалась она. – Но она заставила меня задуматься про перепутья в жизни картофеля.

Прощаясь, она назвала хозяев по именам – Клод и Клодия – и пожелала удачи рисунку.

– Ах да, Клодия, если вы окончательно решились, и вам нужно знакомство с кем-то конкретным, и если я случайно его знаю…

– Какая вы милая! – воскликнула Клодия, а потом с интересом: – А вам самой никогда не хотелось на сцену?

Кашлянув, точно прочищала горло перед декламацией, Хлоя произнесла:

– «Весь мир – театр, а люди в нем – актеры. У них свои есть выходы, уходы». Вот одна из причин, по которой я от вас сейчас ухожу. До свидания, дорогие мои.

– Может быть, проводить вас до такси?

– Да, пожалуйста, Клод, это было бы чудесно.

Так чудесно было снова ее целовать.

Утром воцарилась обычная суета, вызванная появлением мисс Рэттинген, а также тем, что Клодия, как это часто случалось, проспала. Мисс Рэттинген у Лэнсингов «этим занималась», – художники были ее специализацией. Это была дородная, но некрасивая молодая женщина, по сути, уже не такая молодая: больше лет, чем ей хотелось помнить, она боялась, что один из «ее» художников станет настаивать, чтобы она позировала ему в костюме Евы. Даже Джон Херон, который до сих пор рисовал только миски с цветочками на полированном столе красного дерева, не избежал подозрений в том, что имеет виды на мисс Рэттинген. К счастью, мама научила ее, что следует говорить. «Совершенно спокойно, Мод, глядя ему прямо в лицо, ты скажешь: «Если вы хотите только меня, как я могла бы выпить чаю с другом, – это одно. Но одежду я не сниму даже для короля во всей его славе». Он сразу же поймет, что ты за девушка». Мисс Рэттинген все еще ждала шанса показать, что она за девушка.

Постучав по ширме Клода, она сообщила:

– Мисс Лэнсинг вышла из ванной, мистер Лэнсинг, и вода закипает.

– Спасибо, – отозвался Клод и, сев на кровать, начал искать тапочки. – Как погода?

– Сегодня отличное ясное утро. В газете пишут, что на Мейдстоун произошло новое ужасное убийство.

– Я тут ни при чем.

– В газете пишут, что поблизости нашли воротничок священника.

– А в воротничке священник нашелся?

– Нашли только воротничок, мистер Лэнсинг. Поблизости. Я всегда говорю, что если девушка не может доверять преподобному, то кому же ей себя доверить?

– Вы совершенно правы, мисс Рэттинген, жизнь так трудна для вас, женщин.

Он вышел из-за ширмы в халате.

– Тут вы в точку попали, мистер Лэнсинг. Взять хотя бы меня. По праву сказать, мне совсем не следовало бы этим заниматься.

– Вот тут, на мой взгляд, вы совершенно правы.

– Ну, положа руку на сердце, я этим взаправду не занимаюсь. Я хочу сказать, скорее в порядке одолжения, как я вам в свое время говорила. – Она повысила голос: – Я уже подмела и ухожу, мисс Лэнсинг.

– Хорошо! – крикнула Клодия.

– Я сейчас ухожу, мистер Лэнсинг, если вам ничего больше не нужно?

– Ладно, – согласился Клод.

Она ушла. Клод побрился.

– Завари чай, милый, я отчаянно опаздываю! – крикнула Клодия.

Заварив чай, он удалился в другую каморку, служившую Лэнсингам ванной комнатой.

Влетела Клодия с книгой в руке. Налив чашку чая, она прислонила книгу к чайнику и начала бормотать себе под нос. Потом, закрыв глаза, произнесла вслух:

Цезарио, клянусь тебе розой весны,

Клянусь непорочной души чистотою

И всем, что священно – любовью святою…

– Слава Богу, мне не надо рисовать за завтраком, – фыркнул, входя, Клод. Пощекотав сзади шею сестре, он сказал: – Доброе утро, ясные глазки.

Не обратив на него внимания, Клодия продолжила:

Тебя полюбила я, как ты ни горд!

Мой ум перед сердцем без силы простерт.

Зачем же себя оградил ты молчаньем,

Когда я сгораю безумым желаньем?

– Великий малый наш Шекспир, помяни мое слово, – сказал Клод. – Ты не против, если я возьму чайник?

Махнув ему рукой, Клодия продолжала:

Цезарио, сладко в любви тосковать,

Но слаще ответ на любовь отыскать![62]

– Как раз бесконечные требования Бербеджа дать ему побольше коронных реплик и загнали Шекспира назад в Стэнфорд до срока. Подумать только, в каких-то сорок пять лет!

– Все в порядке, – сказала Клодия, облегченно захлопывая книгу. – Текст я заучила. – Она налила брату чаю. – Есть помидор, если хочешь.

– Спасибо. Полагаю, ты играешь Оливию. Сколько в тебе от Оливии сегодня утром? Во мне – уйма.

– Слава Богу, я способна заучивать слова. Некоторые девушки безнадежны. Мужчины, конечно, еще хуже. Дора просто ужасна. Разумеется, в современной пьесе это не важно: можешь выпалить вообще что угодно, но если споткнешься на Шекспире, тебе конец.

– Вовсе нет. Почему? Возьмем историческую пьесу. Генрих Девятый[63], часть шестая. В действии возникла заминка, и вы с Дорой остались одни и без слов на сцене. Неужели кто-то из Лэнсингов должен оставаться бессловесным? Нет и нет. Ты просто продолжаешь. – Он высосал сок из помидора. – Э… да. Вот так:

Скажите всем моим дядьям,

Уэтморленду, Хенгисту и Хорзе,

И Бэкингему доброму,

И Робин Гуду и Большому Джону,

Большому Луку и Луке Дурному

И прочим нашим присным,

Что их заветы теснят мне грудь.

Их боль ничто в сравненье

С тем, что ждет нас после.

Тут Ричард Третий находит своего коня и галопирует дальше. Проще простого.

– Довольно неплохо. Я про то, что похоже вышло.

– Я же говорил вчера, что надо бы податься в драматурги.

– Правда вчера было весело? Она просто душка, верно? Мне она показалась очень милой. Думаю, очень любезно было с ее стороны сказать, что она представит меня любому, кто… – Ее взгляд упал на часы, и она вскочила. – Проклятие, я опять опоздаю!

Она скрылась в ванной.

Утром Клоду предстояло занятие по анатомии. Перед самым уходом он позвонил Хлое. После некоторой заминки Эллен сообщила, что мисс Марр принимает ванну и спрашивает, не хочет ли он что-то передать. Не сумев сымпровизировать что-то более членораздельное, нежели «Привет, милая», он сказал, мол, о, не важно, и мрачно вышел на Фулем-роуд.

В три пополудни из «Фортнум энд Мейсон»[64] в студию доставили большую корзину вишен. Адресована она была мистеру и мисс Лэнсинг, а вложенная карточка гласила: «Просто толика жизни от Хлои». Клодия решила, что это с ее стороны очень мило. Чрезвычайно мило. К счастью, она собиралась пообедать с Дорой, а потом идти смотреть какую-то пьесу, поэтому студия и вечер были в полном распоряжении Клода. Он сел набросать Хлое благодарственную записку. Получилось пространное письмо, испещренное мелкими рисунками, включая изображение картофелины на распутье. После такого она не сможет удержаться и позвонит сказать, как ее это насмешило.

Глава III

Издательство «Проссерс», куда поехал Барнаби, попрощавшись с Хлоей, было основано в 1870 году, о чем провозглашалось золотыми буквами над входом. Барнаби считал, что это доказывает, что «Проссерс» фирма не столько давно старообразованная, сколько старомодная. Если нельзя проследить свою историю дальше 1870 года, лучше уж вообще молчать о возрасте.

Надпись была детищем доктора Олвина Стрэнджа Проссерса. В 1868 году он заведовал душами в одном небольшом городке в центральных графствах и имел – наряду со степенью теологии неопределенного происхождения – страсть к сочинительству. Свою литературную карьеру он начал с толкования Библии для «школьников и прочих», увидевшего свет в серии увесистых томов. Его первым творением стало, как и следовало ожидать, «Толкование Бытия доктора Олвина Стрэнджа Проссерса». Полгода спустя за ним последовало «Толкование Исхода пера доктора Олвина Стрэнджа Проссерса, автора «Толкования Бытия»». Осознав (к тому времени, когда дошел до «Второзакония»), что львиную долю выручки загребает посредник, Проссерс выкупил права на свои предыдущие произведения и, перевернув воротничок, сам занялся издательским делом. Теперь целью «Проссерса» было не только толковать Библию, но донести ее прямо в дома людей. Была начата новая серия – первая из многих, которые шли с подзаголовком «Под личным руководством доктора Олвина Стрэнджа Проссерса». Двумя первыми и самыми успешными изданиями в ней были «Если бы Давид жил в Далвиче» и «Иосиф с Иеремия-стрит». Но раскупили даже последний (опубликованный, пока «руководитель был на отдыхе в Антиохии», и со временем изъятый из продажи) под названием «Хам в Хэмпстеде». К 1890 году творения Олвина Стрэнджа Проссерса в достаточной мере закрепились в умах читателей, чтобы именоваться просто «Проссерсами». За «Проссерсом о притчах» последовал «Проссерс о чудесах», а предшествовал ему «Проссерс о Казнях египетских». Все это подводило к великому труду, к которому (по позднейшей уверенности автора) он был предназначен с младенчества, – к «Полночным беседам Проссерса с усопшими». Беседы проходили весьма непринужденно. «Скажите, Иезекииль», – говорил, скажем, доктор Проссерс, и Иезекииль отвечал в максимально положенном ключе: «Внемли, о Проссерс». К несчастью, посреди беседы с Шадрахом, Мешахом и Абеднего, в которой, невзирая на численный перевес собеседников, он держался очень даже молодцом, доктора Проссерса постиг приступ головокружения, и хотя он оправился достаточно, чтобы объявить себя истинной и изначальной Багряной женой[65] и отписать в завещании свое имущество мистеру Глэдстону, премьер-министру, почившему несколькими годами ранее, он уже никогда не был прежним. Его смерть полгода спустя принесла облегчение его племяннику – и некоторые перемены в политике издательства.

Перемены, однако, вводились постепенно и разумно. Племянник не был ни дураком, ни лицемером. Личное руководство доктора Олвина Стрэнджа Проссерса было отныне для фирмы утрачено: более того, единственное посмертное творение великого человека, некоторое число разрозненных заметок для «Полночной беседы с Рахабом», едва ли годилось для публикации. Тем не менее имя Проссерса еще кое-что значило для читающей публики, а расположением публики не разбрасываются. В издательском ремесле не обязательно делать деньги на сенсационных беседах с мудрецами или прописных истинах веры. И следующим лозунгом «проссерсов» сделалось «Образование»: образование во всех областях знания.

И потому теперь с помощью Барнаби «проссерсы» несли с верхнего конца Чэнсери-лейн к домашнему очагу знания.

Сегодня в кабинет к Барнаби главный редактор Стейнер пришел с вопросом:

– Послушайте, Раш, вы на Уимблдон ездите?

– Когда есть билеты. Удовольствие не стоит очередей.

– У Долли есть билеты на следующую неделю. Она спрашивала, не отвезете ли вы ее. Вы говорили, что остаетесь в Лондоне, верно?

– Да. С радостью. В какой день?

Время от времени он обедал у Стейнеров. Долли была маленькой, светловолосой, пушистой и кругленькой и выглядела на двадцать лет моложе мужа. В «Правилах для жен» («Проссерс», 2 шиллинга 6 пенсов) говорилось: «Никогда не позволяйте мужу принимать вас как должное. Показывайте ему, что находите его друзей-мужчин привлекательными, и он поймет, что тоже должен стараться быть привлекательным для вас». Решив, что негоже сомневаться в советах «Проссерса», Долли ясно дала понять мужу, что находит Барнаби привлекательным, а Стейнер, догадавшись, что Барнаби влюблен в другую, ясно дал понять жене, что нисколечко не ревнует. Долли это разочаровало, зато дало их с Барнаби дружбе своего рода полную юмора свободу, которой радовались оба.

– В четверг, – сказал Стейнер. – Вас устроит?

– О! Какая жалость.

– Заняты?

– Да. Проклятие! Как раз в этот единственный день.

– И поменять, наверное, нельзя?

«Можно ли? Стоит ли?» – быстро думал Барнаби. Как раз так с ним поступала Хлоя, а он с ней – никогда. Уговор с ней был для него священным. Они определенно условились провести четверг вместе, и это твердо значилось у него на повестке дня. Если пытаться поменять теперь, то придется позвонить и не получить ответа, и позвонить снова и услышать проклятый гудок «занято», а потом дозвониться, а она скажет, мол, не уверена, и захочет знать, с кем он выходит в свет и как выглядит Долли, а Долли уже обещала ему, все ждет и ждет и в результате не может найти кого-то другого… Нет, слишком уж все сложно. Да и какая разница, если у него будет четверг с Хлоей?

– Нет. Боюсь, что нет. Слишком все запутано. Проклятие, мне бы так хотелось. Передайте ей, ладно? И скажите, что мне очень жаль.

– Она тоже расстроится. Ну, придется ей найти кого-нибудь другого. Я ей скажу, что вы не можете.

– И привет передайте.

– Обязательно.

Барнаби работал в «Проссерсе» уже пять лет. Он собирался стать архитектором, он действительно был архитектором и, если верить государственному реестру, все еще архитектором являлся. Но какой толк просто сидеть в конторе и быть архитектором, если нет спроса на твои услуги тех, кто готов платить? Спроса на услуги Барнаби не было. Чтобы скоротать первые четыре года ожидания, он читал «Британскую энциклопедию», чтобы занять себя последний год, он написал небольшую книжицу «Как быть архитектором». Принятие последней к публикации в «Проссерсе» (после изгнания из нее всех острот) свело его со Стейнером и положило начало серии «Ваш мальчик». Том первый: «Ваш мальчик – архитектор», автор Барнаби Раш. Так случилось, что в печать как раз выходил монументальный труд Кардью «Архитектура через века», и Барнаби, совершенно безработный в том смысле, что вообще никогда не имел работы, предложил помочь с гранками. Предложение с благодарностью приняли. Постепенно в редакции стало подразумеваться, что мистер Раш просто ценнейший кладезь (так, во всяком случае, считали невежды) крайне специализированных знаний по самым разным вопросам. «Мистер Раш сегодня на месте? – спрашивал Стейнер. – Тогда спросите его. Он может знать». И так из «Барнаби Раш, член Королевского института британских архитекторов, известный архитектор» по осеннему списку, он – к моменту выхода весеннего – превратился в мистера Раша и ответственного редактора серии «Ваш мальчик».

Дата добавления: 2015-10-21