Влюбленные в Лондоне. Хлоя Марр (сборник) 16 страница

– Я получила массу удовольствия. Я всегда буду тебе благодарна, Перси, за то, что познакомил меня с такими милыми людьми.

– Я бы сказал, они тоже к тебе привязались. Да, и зови ее Мейзи, ладно? Как давний друг семьи и все такое…

– Непременно. – Улыбка тронула уголки рта Хлои.

Как догадалась Мейзи, ею мисс Марр и была. Давним другом семьи.

На этой неделе Перси ждала замысловатая работенка: под одним из чердачных окон отвалилась водосточная труба, да и за водонапорным баком в углу странно пахло. Обычно подобный запах не оставили бы до приезда Перси, как раз такие (если диагноз был поставлен верно, он исходил от дохлой крысы под половицами) течение времени не лечит, а только усиливает, но мисс Уолш ощутила его только сегодня утром, когда поднялась на чердак посмотреть, нельзя ли дотянуться до трубы из окна. Ведь если нельзя, то с фасада дома надо приставлять лестницу, а это может повредить ее любимой и еще цветущей розе сорта «мермейд».

Первые ночи осени выдались мягче обычного. Розы пока держались, даже георгины еще полыхали красками, настурции падали каскадами, а мальвы, бархатцы и астры сомкнули пестрые ряды – последний редут на пути нового времени года. Возможно, это была последняя неделя прощального великолепия сада. На протяжении следующего полугода ему нечего будет предъявить, помимо обещания лучшего будущего.

Наконец Перси сказал:

– Все в порядке, тетя Эсси. – И повернулся к Мейзи: – Мы все уладим, верно, старушка?

Для мисс Уолш совершенно естественным было счесть, что, пока он еще жив, сад имеет право первенства в борьбе за внимание Мейзи.

– Решайте сами, милые. Но, Перси, мне кажется, то, что ты найдешь под половицами, тебе лучше найти одному. Я подумала, может быть, Мейзи захочется погулять по саду, а потом она сможет присоединиться к тебе, когда будешь разбираться с трубой.

Мейзи по мере сил выразила огромное желание прогуляться по чудесному саду и одновременно абсолютную уверенность, что в обществе Перси ничто отвратительное ей встретиться не может, что вернуло бы разговор на круги своя, если бы Перси не увидел в ней вдруг маленькую женщину, которая ждет от него защиты от уродливой реальности жизни. Сочтя, что дохлая крыса относится как раз к последней и что старина Джордж в сходном кризисе не медлил бы и минуты, он сказал твердо:

– Иди с тетей Эсси, старушка. Я тебе покричу, когда буду готов.

Она прекрасно подходит для Перси, решила тетя Эсси, пока они прогуливались вместе по саду. Глупенькая, но обеими ногами стоит на земле. Ее «глупость» – как платье, которое она надевает, чтобы очаровать склонного защищать мужчину, и это «платье» очень даже идет большим круглым глазищам и худенькой фигурке, и как раз оно, очевидно, завлекло крепкую правую руку и ограниченный интеллект жениха. Перси будет защищать свою Мейзи от жестокого мира, а Мейзи позаботится о том, чтобы он при этом не пострадал.

– Я склонен забывать, – говорил пастор Хлое, пока они другой тропинкой неспешно шли в розовый сад, – что Перси не просто обручен с какой-то леди, но прямо-таки женат на любимом деле. В данном случае – чердачном, и если рискнуть поиграть словами, я бы сказал, пять сегодня оказалось совершенным числом, поскольку его, вероятно, впервые можно безболезненно разделить на три пары.

– У моего мужа по жене на каждом чердаке, – пробормотала себе под нос Хлоя, точно проверяя шутку на вкус.

– Он починил органные мехи в церкви. Замечательный, чудесный дар. Жаль, что у меня его нет.

– Кто ведет хозяйство в доме пастора?

– Вы про работу по дому?

– Да.

– У меня есть экономка. Очень дряхлая, как и сам дом. Я… я… лишь малой частью дома сейчас пользуюсь.

– Живете один в трех комнатах, а остальные используете для собирания пыли?

– Ну, наверное…

– Альфред, вы сошли с ума.

– А что мне делать?

– Одуматься. Выздороветь.

– Сегодня утром Эсси мне сказала, что я очень глупый.

– Она хотела сказать – сумасшедший.

– Принимаю ваш приговор, дорогая. Я тем более склонен с ним согласиться, поскольку вы очень умная молодая женщина, однако ни малейшего понятия не имею, о чем вы говорите.

– Хотите, чтобы вам все поднесли на блюдечке?

– Сдается, что так.

Хлоя посмотрела на него так, словно обдумывала целую речь, но потом только вздохнула и покачала головой:

– Блюдечко только одно. И что же с этим делать?

– Рискнуть, – улыбнулся пастор.

– Хорошо. Готовы?

– Да.

– Почему вы не попросите Эсси стать вашей женой?

Необычайный покой накатил на пастора, накрыв его с головой. Полнейшая неподвижность. У него словно бы дыхание перехватило от благоговения, лишив способности двигаться при виде картин прошлого, каким оно могло бы быть, и будущего, каким оно еще могло стать. Хлоя, равно неподвижная, равно безмолвная, ждала. Весь мир ждал… Со слабым вздохом он вернулся к жизни.

– Вы совершенно правы, моя дорогая девочка, – мягко сказал он, – дорогая, дорогая девочка. Я был сумасшедшим.

Хлоя похлопала его по руке, но промолчала.

– Сумасшедшим и глупым, что уже давно не попросил ее руки, что не умолял выйти за меня. Но я был бы равно сумасшедшим, если бы надеялся, что она выйдет за меня сейчас, если бы предположил, что у меня еще осталось что ей предложить.

– Огромное число мужчин просило меня выйти за них, – сказала Хлоя. – Они всегда создавали впечатление, что им что-то нужно, а вовсе не собираются что-то предлагать. На самом деле так гораздо более лестно.

– Будь у меня чуточку больше средств! Эсси очень состоятельная женщина…

– Ну а вы, конечно, очень корыстный мужчина, – насмешливо отозвалась Хлоя. – Тогда вам надо сделать вид, будто вы не охотитесь за ее деньгами. Вздрогните от удивления, когда услышите, что у нее есть собственный счет в банке. Скажите, что думали, будто Перси раз в неделю посылает ей чек по почте. Что-нибудь да придумаете.

Пастор улыбнулся:

– По-вашему, деньги не важны?

– Только для мирских созданий вроде меня. Не для святых, как вы с Эсси.

– Эсси – да. – Он посмотрел на чудесный старый, увитый розами дом за лужайкой и сказал: – Честно ли просить ее все это бросить?

– А пасторский дом она не может так же украсить?

– Ну…

– В созидании больше радости, вы же сами знаете. Женщина получает удовольствие от перестановки стула от одного камина к другому и рассуждений, стало ли так лучше. Какое счастье это принесет Эсси.

– Вы очень убедительны, моя милая. – Похлопав ее по руке, он встал. – Мне надо домой. Надо заглянуть к кое-кому в деревне.

Хлоя тоже встала, почти такая же высокая, как он сам.

– Вы очень на меня сердитесь?

– Сержусь? Будь у нас такое в обычае, я устроил бы большой праздник и просил бы вас стать моей дочерью.

Хлоя счастливо рассмеялась, и они вместе пошли к калитке. Где-то Перси криком звал свою Мейзи. Любовь требует странных обязательств от своих данников, и совсем немного погодя Мейзи будет сидеть на корточках на полу чердака, прильнув к ногам Перси, тогда как верхняя его часть будет качаться за окном и проклинать сломанную трубу. Но сеньора Эсмеральда и ее горничная станут совещаться в спальне мисс Уолш.

В золотые послеполуденные часы (если на минутку приписать Перси способность к романтике) жених с невестой где-то чем-то развлекались, Хлоя удалилась к себе в спальню, а немолодая пара сидела под кедром.

– Как вы знаете, я очень привязан к Хлое, – сказал пастор Мач-Хейдингхэма. – Мейзи как будто милая девочка, а Перси… я привык к Перси.

Сняв шляпу, он запустил ее через лужайку. Мисс Уолш ждала сути речи, к которой предыдущие фразы, очевидно, были вступлением, но тщетно.

– И это все? – спросила Эсси.

Пастор внезапно очнулся.

– Что – все? – спросил он.

– Вы только что рассказали, что, кажется, где-то встречали Перси.

– А! – Он постарался припомнить. – Просто я очень счастлив рядом с вами, Эсси. И только с вами.

– Спасибо, Альфред.

– Остальные приходят и уходят. Приходят и уходят. – Он вздохнул.

Мисс Уолш посмотрела на него подозрительно.

– Вы ведь не собираетесь свалять дурака, а, молодой Альфред?

– Нет, моя дорогая. Решительно нет. Я был дураком в прошлом, но это прошло. То есть, – добавил он, – если мы говорим об одном и том же.

– Я говорю про Хлою.

– Про Хлою? – беспокойно переспросил он.

– Вы ведь не влюблены в Хлою? – спросила мисс Уолш.

Мгновение он смотрел на нее недоуменно, потом расхохотался. И в этом смехе не было ни беспокойства, ни неловкости. Одна только радость.

– Нет ничего, – защищаясь, начала мисс Уолш, – что не сделали бы мужчины в любом возрасте. И ничего, что женщина вроде Хлои не могла бы заставить их сделать.

Кивнув, пастор серьезно сказал:

– Вчера я предложил ей стать моей дочерью.

– Начало положено. И полагаю, она ответила, что может быть вам только сестрой?

– Дорогая Эсси, – снова рассмеялся он. – Я семидесятилетний старик.

– Вам, возможно, семьдесят, но вы не старик, Альфред.

– Вы правда так думаете?

Пыл в его голосе от нее не ускользнул.

– Думаю, если Хлоя когда-нибудь выйдет замуж, то за человека много старше себя.

– Возможно, моя дорогая. Но это будет не семидесятилетний пастор из деревушки в Эссексе.

– Полагаю, что нет. Надо думать, ему достанет самоуважения не предлагать такое.

Повернувшись к ней, пастор подождал, пока она встретится с ним взглядом, и этот взгляд удержал.

– А какой вред самоуважению, если просишь прекрасную женщину стать твоей женой?

Чуть зардевшись, сама не зная почему, чуть смешавшись, сама не зная почему, Эсси сказала:

– Если совершенно очевидно, что она над ним посмеется?

– А она над ним посмеется? Она над ним посмеется, когда он скажет, что вот уже пятнадцать лет он ищет ее общества и счастлив только в ее обществе, всегда счастлив в ее обществе, однако такой дурак, что ему ни разу не пришло в голову сказать: «Будь со мной всегда, потому что ты всегда нужна мне»? Она слишком добра, чтобы посмеяться, Эсси, но, испытывая жалость к нему, все же может сказать: «Уже слишком поздно, я жизнь прожила без тебя». Она может сказать: «Всегда было слишком поздно. Я никогда не испытывала нужды в тебе». Но смеяться над ним она не станет… – Он взял ее руку в свои. – Правда ведь, Эсси?

– Альфред, вы ума лишились?

– Лишился, дорогая Эсси. Совершенно и окончательно. То есть я был без ума. А теперь наконец окончательно и бесповоротно его обрел.

– В мои годы! После стольких лет! Нелепость какая!

– Только что, дорогая Эсси, нелепым был возраст Хлои. Ты чуточку капризничаешь с возрастом, дитя мое.

Эсси молчала, стараясь – но как же это трудно! – сосредоточиться на внезапном новом мире, о котором и не мечталось.

– Я долго тут жила, – сказала она наконец. – Я старая дева со своими привычками и причудами. Хочу ли я перебираться в новый дом и начинать жизнь сызнова?

– Да! – тут же отозвался пастор. – Очень хочешь. Ты хочешь забрать из старого дома все любимые вещи и перевезти их в мой, и от души позабавиться, обустраивая целый дом, и вдохнуть новую жизнь в запущенный сад, а под твоей опекой, Эсси, он станет самым прекрасным на свете. И ты хочешь сказать потом Перси и Мейзи, что они могут поселиться тут, как только поженятся. Сама видишь, как замечательно все складывается. – Он взял обе ее руки в свои и подался к ней. – Разве нет, любимая?

– Ну… – протянула с внезапной улыбкой самооправдания мисс Уолш, – я бы сказала, кое-какой резон в этом есть…

Полчаса спустя, когда они возвращались в дом, пастор сказал:

– Ты сегодня необычайно хорошенькая, моя Эсси. У тебя новое платье или шаль? Кажется, я их раньше не видел.

Вот вам и Эсмеральда Уолш, подумала Эсси. Она не знала, радоваться ей или сожалеть. Но она радовалась, что у нее гостит Хлоя. Ей, пожалуй, надо выплакаться на чьем-нибудь плече, пусть и неизвестно, от горя или от счастья. Возможно, Хлоя разберет.

Глава XII

Барнаби как редактору серии «Ваш мальчик», составителю «Еще вопросы есть», главе отдела образования и, по сути, «мистеру Рашу “Проссерса”» полагался, само собой разумеется, собственный кабинет. Как большинство помещений в «Проссерсе», этот кабинет представлял собой выгородку из много большего помещения – в данном случае Библейской библиотеки, как она называлась во времена основателя. Доктор Проссерс никогда не пренебрегал принудительной помощью тружеников на общей ниве и любил, чтобы они были под присмотром. Если собираетесь толковать «Книгу Бытия», разумеется, призовете на помощь автора Ветхого Завета; и если Ветхий Завет зиждется на том краеугольном камне, что возможно только одно истинное его толкование, то все прочие интерпретации неизбежно будут следовать одной и той же заданной схеме, то есть любой более поздний толкователь движется по вашим стопам, как и вы по стопам более раннего. Соответственно в интересах истины любые теории или открытия, сформулированные или сделанные писателями прошлого, но пропущенные вами, могут и должны быть включены в ваш собственный труд с уместными благодарностями. Разумеется, тщетно и глупо писать «Как прекрасно заметил в своем эпохальном труде «Свет, пролитый на “Бытие”» преподобный Дж. Р. Хигнетт-Тейлор», – это значило бы уделять достопочтенному слишком много внимания. Достаточно переписать отрывок собственными словами с каким-нибудь вступлением, вроде «часто указывалось» или «общее место толкователей», или, возможно, еще лучше «как должно было прийти в голову всем серьезным исследователям данного текста», тем самым избегая необходимости отвлекаться на скобки или несущественные примечания.

Библейская библиотека не вполне соответствовала своему названию. Она содержала несколько сотен томов по теологии, надо думать, составлявших сливки анализа библейского экзегезиса, выдаваемые на дом книги, посвященные странствиям святого Павла и в каком-то смысле призванные эти странствия олицетворять, и некие тщательно оберегаемые труды более общего плана французских авторов, не укладывавшихся на момент написания в общепризнанный канон. Но комната была длинная и давала работавшему в ней доктору Проссерсу шанс совершать моцион, который, как известно, проясняет и просветляет ум автора. Сложив за спиной руки и вздернув фалды сюртука, он расхаживал (как он выражался) по квартердеку своего флагмана, перебирая (чтобы продолжить неуместную метафору) рулевое колесо, брызги от которого его секретарь затем преображал в упорядоченную прозу.

С кончиной доктора Проссерса почила и Библейская библиотека, но возродилась, когда две фанерные стены разделили ее на три помещения, из которых два внешних служили кабинетами Барнаби и миссис Прэнс, а средняя – складом для изданий фирмы. Еще она являлась своего рода изолирующей воздушной подушкой между внешними комнатами, так что грохот пишущей машинки Барнаби или неистовый голос миссис Прэнс, ободряющей печатника или поэтессу, пропадали втуне на ничейной земле.

Но сегодня через стенки библиотеки проникал голос. За перегородкой говорили по телефону. Вспомнив, что кто-то выдвинул идею составить каталог изданий, Барнаби с некоторым изумлением сообразил, что в складской комнате имеется телефон. Значит, туда посадили какую-нибудь машинистку снизу или, возможно, пригласили кого-то более опытного, с образованием библиотекаря со стороны, и сейчас, оторвавшись от трудов, временная сотрудница делит досуг с равно досужей подругой.

– Да? – говорил голос премиленьким тоном. – О да!.. Приходи посмотреть… Вот как? – Низкий смешок. – Возможно, я сама… говорю, возможно, я сама. – Вопросительные шумы сквозь сжатые губы. Или это смешок с закрытым ртом. – Так ты… Это хорошо… О нет! – Опять смешок, на сей раз более саркастический. – Ммм?.. Ну конечно, если имеется в виду… Что? А, уловила, не так поняла. – Рябь смеха. – Что?.. О нет, тебе надо узнать… Да, так я и думала… Ну, увидим… Никогда ведь не знаешь, правда?

А Барнаби тем временем думал, что у всех женщин, говорящих по телефону – будь то княгиня, говорящая по прикроватному телефону с любовником, или горничная, говорящая по телефону хозяйки с приятелем, – одни выраженьица, одна манера. Они смеются на один и тот же низкий провокационный лад, они издают те же поощрительные, вопросительные и прочие воркования. Одинаковыми уловками они возбуждают, ласкают, подталкивают или сдерживают слишком нерешительного или чересчур пылкого представителя противоположного пола. Это был голос Женщины вообще. «Никогда не замечал этого раньше, – думал он, – но теперь я знаю, что сотни раз слышал или случайно подслушивал его мельком».

И с этой догадкой внезапно пришло понимание, что он никогда не слышал такого от Хлои.

Поначалу, задумавшись, почему от нее никогда не слышал такого воркования, он подобрал ответ, какой находят все влюбленные: мол, она отличается от всех прочих женщин и гораздо их выше. Потом, понимая, что это не ответ, он нашел другой: мол, будучи столь красивой, столь желанной, она – единственная среди женщин, кто не нуждается в подобных женских ухищрениях. Но и это был не ответ, поскольку для каждого влюбленного любимая прекрасна и желанна превыше других женщин. А потом ему показалось, что он знает истинный ответ: Хлоя была уникальна в том, что не извлекала удовольствия из «охоты», что мимолетное и единственное удовлетворение ей приносило само завоевание.

Что это означает? Он и сам частенько подумывал (и тут же яростно это отрицал), что она ненасытна в своей жажде очаровывать и ищет все новые жертвы, чьи скальпы можно повесить себе на пояс, но не желает терять время на охоту как таковую. Нет, он никогда в это не поверит.

Для обычной женщины (думал он) прелюдия к завоеванию: подманивание, бегство, промедление, авансы, псевдопоражение – есть прощание с юностью. По какой-то причине в подсознании женщин укоренилось, что, выйдя замуж, они автоматически становятся верными женами и преданными матерями. Не будет больше никаких ухаживаний и флирта, никаких притворных ссор и расставаний. А поскольку девушка твердо намерена выйти замуж, возможно, за этого самого человека, который ухаживает за ней сейчас, период ухаживаний необходимо продлить, пока не будут удовлетворены все до единой ее эмоции, все до единого противоречия ее натуры.

Но для Хлои брак как будто не являлся желанной тихой гаванью, и с юностью она попрощается только тогда, когда юность и красота ее оставят. Какой толк затягивать ухаживания одного мужчины, если наготове ждут десять других и при этом ни один ей не нужен? Если она, как ему часто казалось, инстинктивно избегает любых страстей и в любом мужчине готова видеть лишь друга, то у нее есть причина стремиться взять верх при первой же стычке, ускоряя его неминуемое поражение: чтобы, услышав ее условия, он больше не беспокоил ее любовью. Но это не означало, что она решительно против постоянства своих воздыхателей, что искренне сожалеет, что покорила их сердца. В конце-то концов она женщина.

Она женщина. Как бы нелепо это ни прозвучало, она приревновала к Сильви. Не в обычном смысле слова, но приревновала к тому, что кто-то другой может претендовать на место в его жизни. Была ли та просьба приехать, бросить все и прибежать к ее постели просто женским утверждением власти? А обещание выйти замуж – просто предостережением, мол, она вольна распоряжаться им по своему усмотрению? «Ты не должен думать о других, дорогой, только обо мне, и тогда, возможно, когда-нибудь я за тебя выйду». Это давала понять? Не сознательно и вслух, но думала так: «До сих пор он всегда отдавал мне все. А теперь вдруг предпочел другую женщину». Сильви была несчастна, нуждалась в утешении, «да, знаю, дорогой, очень мило с твоей стороны. Но я тоже несчастна, меня тоже нужно утешить. Приходи ко мне. Да, я выйду за тебя, дорогой, а теперь, когда я наконец это сказала, ты должен приходить ко мне, когда бы я ни захотела, и не позволяй ничему встать у тебя на пути».

Барнаби обладал природной скромностью, не позволявшей ему думать, будто он имеет для кого-то большое значение. Если он полагал, что важен для Хлои, то только потому, что считал себя весьма незначительным для остального мира: ни имени, ни денег, ни внешности, ни необычных качеств, и она уделяет ему столько времени только потому, что высоко его ценит.

С того утра они дважды ходили на ленч. В первый раз они встретились в баре «Эмбасси», и едва сели за столик в углу и заказали коктейли, она весело спросила:

– Как Мой Гумби?

Ему не хотелось говорить про Гумби. Ему хотелось спросить: «Ты помнишь нашу прошлую встречу?»

– Замечательно. А как ты, дорогая? «Тогда ты не могла спать. Я обнимал тебя, пока ты не заснула».

– Спасибо, прекрасно, мистер Раш. А вы как?

– Спасибо, прекрасно, мисс Марр. Что вы думаете о погоде? Или вы о ней не думаете?

– Стараюсь не думать. Как книга?

– Закончена.

– Как интересно! Вы ею довольны?

– Более или менее.

– Очень рада. Почему мы так разговариваем? Ты вообще знаешь? – В ее голосе звучал холодок, словно бы говоривший: «Я тут ни при чем, это твоя вина».

– Есть смутное подозрение. – Принесли коктейли, он расплатился. – Скажу через минутку. – Когда официант ушел, он поднял бокал и сказал вполголоса: – От всего сердца пью за тебя, моя красавица.

Взглядом она дала понять, что слышала, но промолчала.

– Знаешь, – продолжал он, – всякий раз, когда мы оказываемся близки, я ожидаю, что мы уже не будем так близки в следующий раз, когда встретимся. Потому что слишком часто так выходило. Знаю, что выходило. Думаю, иногда виновата была ты, а это означает, что иногда я этого ожидал и боялся – боялся оказаться к тебе слишком близко и сам держался отчужденно. То есть случалось, я намеренно замыкался, и тогда это была, конечно, моя вина. Думаю, в этом дело.

– А чья вина сегодня? – спросила Хлоя холодно – ох как холодно.

– Моя, наверное, но у меня такое чувство, что что бы я ни сказал, прозвучит скверно.

– А у тебя есть причина для таких мыслей?

– О черт, не знаю. Временами я от себя самого впадаю в депрессию, и у меня такое чувство, что я для тебя просто докука.

Тут Хлоя расслабилась и сказала:

– Я дам тебе знать, дорогой, когда ты мне наскучишь.

– Обещаешь?

– Честное слово.

– Просто черкни словечко на клочке оберточной бумаги обугленной спичкой и пошли мне в конверте без марки. Тогда я буду знать, от кого письмо, и почтовые расходы к тому же оплачу.

– Можно написать «кука»? Так писать гораздо легче. А то я не знаю, есть ли дефис после «до».

– Я как раз к этому веду. Дефиса нет, но пиши «кука», если так легче. А я отвечу на другом клочке оберточной бумаги «сама кука», и нам больше незачем будет друг друга беспокоить. Я, возможно, напишу кровью – больше чувства собственного достоинства.

– Ах, Барнаби, милый! – воскликнула Хлоя, тая и приникая к нему. – Я тебя люблю, никогда бы тебя не отпустила!

– А я люблю тебя, дорогая Хлоя.

В таком настроении они принялись за ленч. Но про брак ничего не было сказано.

Прошло еще две недели, прежде чем они встретились на ленч снова, и на сей раз пошли в маленький ресторанчик на Грик-стрит. Он принес с собой головоломку Гумби и быстро об этом пожалел, поскольку та почти полностью поглотила внимание Хлои. Только под самый конец он не выдержал:

– Мы ведь однажды поженимся, верно? – Ему было интересно, что же она ответит, а она, не поднимая взгляда, сказала:

– Конечно, дорогой, когда я с этим закончу.

То есть в общем и целом все осталось по-прежнему.

Раздался громкий стук в дверь, и вошла с мундштуком миссис Уиллоби Прэнс.

– Раш, старина, вот уж не думала, что что-то станет между нами, и пожалуйста. – Она ткнула большим пальцем в сторону кладовой. – Вон там.

– Вам тоже ее слышно?

– Слышно? Да последний час она всю свою любовную жизнь выкладывает. В сравнении с ее фразочками то, что я говорю детям про аистов, покажется сущим лепетом. Кто она такая?

– Машинистка снизу?

– Определенно нет. Я пошла сказать ей, что была замужем всего два раза и остальное могу получить в упаковке без бантиков, а она просто махнула мне уходить. Я так удивилась, что ушла. Если я снова пойду, то переброшу ее через коленку и отшлепаю, а она окажется леди Эрминтрудой, помолвленной с одним из «проссерсов». Будьте добры, попытайтесь с ней сладить. Отведите на ленч и просветите по поводу реальной жизни, а? Как мы тут работаем, как функционирует редакция и все такое. Оставляю это на вас, Раш. Будьте здоровы.

Она вышла.

В кладовой воцарилась тишина. Раскурив трубку, Барнаби сказал себе, что если воркование раздастся снова, он пойдет туда. Нет, лично ему не на что жаловаться: что за стеной кто-то говорит, он осознал только пару минут назад. Но если так тянулось все утро и мешало Прэнс работать…

Неужели Прэнс действительно дважды была замужем? Экстраординарно. Двое мужчин огляделись по сторонам, изучили всех женщин и сказали: «Хочу вот эту».

Дверь внезапно открылась, и вошла владелица голоса.

– Мне просто любопытно, – поинтересовалась она, – вы поведете меня на ленч или нет?

– А, привет! – отозвался Барнаби.

– Привет.

Они смерили друг друга взглядом. Она была молоденькой, чуть больше двадцати лет и со странной уверенностью в себе нахального подростка: точно она все еще староста школы и капитан теннисной команды, а большой мир – это ее маленький мирок, где она занимает свое законное место. Не слишком хорошенькая, подумал сначала Барнаби, но на удивление привлекательная: высокие скулы, миндалевидные глаза и решительно вздернутый носик. Он попытался придумать определение для ее фигуры и общей манеры держаться и решил, что «непреклонная» не вполне воздает им должное.

– Входите, входите. Что это за новость про ленч? Вы девушка из соседней комнаты?

– Да? А сами вы кто?

– Я Барнаби Раш.

Она кивнула:

– А я – Крошка Нелли[78].

– Раш, девушка, не Радж, как в романе, а Раш.

– Простите. Ваш отец что, Диккенса не читал?

– Не только читал, но и знал лично. Вы удивитесь, но, надеюсь, будете заинтересованы, услышав, что свидетельство о рождении мне выписывали на имя Дэвид Копперфильд Раш. В последний момент, после слезных мольб матушки меня окрестили Барнаби, тем самым оставив Диккенса в семье, но не так явно.

– Крайне интересно. Я Джилл Морфрей. – Она словно бы говорила «Та самая Джилл Морфрей». – Диккенс был вашим крестным? А экземпляр с автографом «Барнеби Радж» он вам подарил?

– Только экземпляр с автографом. Мой другой крестный, Чосер, подарил мне «Кентерберийские рассказы». Как по-вашему, сколько мне лет?

– Понятия не имею. И я не знаю, когда умер Диккенс. – Прислонившись к его столу, она достала пудреницу. – Кто это только что у вас был? Я краем глаза что-то увидела, потом оно исчезло.

– Послушайте, мисс Морфрей, а вы-то кто, если уж на то пошло?

– Вы про мое фамильное древо или про то, зачем я тут?

– И то и другое. Что угодно. Ничего. Расскажете мне за ленчем. – Глянув на часы, он встал. – Очень удачная вам пришла мысль.

– Не мне. А ей. С чего это она взяла, что она дважды была замужем?

– Вы действительно слышали все, что она говорила? – Он постарался вспомнить, что именно говорила Прэнс и – что важнее – что он сам сказал.

– Если вы оба слышали, что я очень тихим голосом говорила по телефону с… с…

– Вашим дядюшкой?

Подсказке она отдала должное намеком на улыбку в уголках миндалевидных глаз.

– С моим дядюшкой… Естественно, я слышала, как ваша приятельница кричит во всю глотку. Как такая женщина смеет говорить… Ну, идемте на ленч.

– Ладно. Кстати, если захотим упомянуть ее снова, хотя ума не приложу зачем, ее зовут миссис Уиллоби Прэнс.

– Тоже подруга Диккенса?

– Моя уважаемая коллега, которая возглавляет отдел подростковой литературы в «Проссерсе».

– Книги про зайчиков буду отныне покупать в другом месте, – холодно парировала мисс Морфрей.

Ленч они ели, это было почти неизбежно, в «Савойе». Мисс Морфрей спиртное не употребляет. Мисс Морфрей не курит.

– А вы едите? – несколько обеспокоенно спросил Барнаби. – Надо же, чтобы ленч удался.

– Есть я могу что угодно. Заказывайте себе, и я буду то же самое.

– О!.. Быстро переводя на человеческий язык, я буду дюжину устриц и филе говядины с гарниром. Вам подойдет?

– Да, спасибо. Когда будете управляющим «Савойя», подарю вам «Мысль дня».

– Ах, пожалуйста. Никогда не знаешь, что может случиться.

– Закажите в типографии два варианта меню, один с ценами и один без, и велите официантам, пусть подают платящему меню с ценами, а гостям – без. Всегда неловко продираться через меню со множеством блюд, и когда одни стоят три шиллинга шесть пенсов, а другие пятнадцать шиллингов шесть пенсов, и если не знаешь, какой доход у приглашающей стороны, становится тем более неловко.

Барнаби посмотрел на нее удивленно.

– Не хотите же вы сказать, что вы то и дело задаетесь вопросом, а сможет тот счастливец, что удостоился привилегии вас пригласить… к черту фразу, становится слишком длинной… Неужели вас интересует, останется ли у него достаточно, чтобы дотянуть до конца месяца?

– Конечно.

– Пригласить вас воистину привилегия, мисс Морфрей. Одно это делает вас уникальной среди женщин. Вы уверены, что не поможете мне с бутылкой «шабли»? Это не «спиртное» в самом распутном смысле слова.

Дата добавления: 2015-10-21