Станислав Юрьевич Куняев 17 страница

«Сталин расстрелял замечательного актера Михоэлса…». Историк даже не знает, какой смертью погиб Михоэлс.

Эти исторические изыскания недостойны того, чтобы их опровергать. Но когда Глазунов пишет о Сталине: «Его обращение к памяти великих предков было, когда немцы стояли под Москвой и под Ленинградом», то он, как гоголевская унтер-офицерская вдова, сечет сам себя, потому что в своей же книге пишет о том, как его поразили идеологические перемены предвоенных лет: «Вспоминается, как впервые в жизни еще до войны, после увиденных мною спектаклей «Суворов» и «Иван Сусанин», я был потрясен…».

Потрясен был и его отец: «Придя однажды домой, помню, сказал, что его просили сделать доклад о «Науке побеждать» Суворова. «Странно, — комментировал он. — Десять лет назад за такой доклад с работы бы сняли и в Соловки отправили. Вспомнили о Суворове, когда Гитлер пол-Европы отхватил. Удивительно, что и Эйзенштейн после лжи «Броненосца Потемкина» получил социальный заказ на «Александра Невского». Воображаю, какую агитку состряпает…».

Так что Сталин обратился «к памяти великих предков» не тогда, «когда немцы стояли под Москвой и под Ленинградом», а за два, а то и за три года до начала войны.

Только после того как из высших эшелонов власти — политической, военной, чекистской — ему удалось вычистить всех идеологов мировой революции, всех воспитанников Троцкого, в том числе из генералитета и высшего офицерства, всех фанатиков-интернационалистов, страна смогла вспомнить Александра Невского, Ивана Сусанина, Александра Суворова… Отец Глазунова удивился этой перемене, но не понял ее смысла. А сын до сих пор не понял и все талдычит о том, что Сталин вспомнил о героях русской истории лишь в ноябре 1941 года.

Где корни этой ненависти? В происхождении? Может быть… Родня, так или иначе, была ущемлена в правах, особенно в первые послереволюционные годы, кто-то сидел, кто-то был сослан. Роптали. Осуждали. Терпели.

Но время делало свое дело. В тридцатые годы отец художника, несмотря на то, что в гражданскую воевал с красными, получил серьезную должность в наркомате пищевой промышленности, без защиты диссертации был удостоен ученой степени кандидата наук, читал лекции по истории и экономике России в институте имени Энгельса, был доцентом географического факультета Ленинградского университета.

Его старший брат Михаил после Военно-медицинской академии служил во время гражданской войны на стороне красных, а в 1941–1945 годах был патологоанатомом Красной Армии. Даже в партии состоял и умер в звании академика медицины.

Так что дворянское происхождение Глазуновых в 30-е годы, которые хорошо помнит Илюша, уже не мешало им жить и работать.

Откуда в таком случае взялась его патологическая ненависть к Сталину и когда она сформировалась?

Сам Глазунов умеет и любит властвовать над людьми — тому я свидетель. Он знает, как подчинить их своей воле, обладает обаянием и почти мистической силой внушения. То есть он — человек авторитарного склада, умеющий во что бы то ни стало добиваться своих целей, человек, создавший, по словам Проханова, свою «империю». «Я люблю, — пишет Глазунов, — время Грозного царя Ивана. Оно требует глубокого изучения, а не идеологических ярлыков». Он преклоняется перед деспотом Петром Первым. И, по всей логике, должен понимать Сталина. Ан нет! И у меня есть некоторая догадка — почему…

Однажды, лет двадцать тому назад, мы втроем — хозяин, Татьяна Доронина и я — ужинали на Арбате в глазуновской башне, в главном ее зале, обрамленном бесценными иконами.

Разговор шел о разном, но хорошо помню страстные речи Ильи Сергеевича об арийских корнях европейской культуры, о сакральных смыслах свастики, о расовых тайнах человечества и о трагической ошибке истории — войне двух великих народов Европы: немецкого и русского.

Много раз до и после этого вечера Глазунов, когда прямо, а когда таинственными намеками, обозначал свой пиетет перед автором книги «Майн кампф». Свято место пусто не бывает. Там, где оно занято Адольфом Гитлером, — там нечего делать его победителю Иосифу Сталину. И недаром в бессильном желании отомстить истории Глазунов в «Мистерии XX века» поместил в гробу на катафалке у Бранденбургских ворот Сталина, а не Гитлера, обгоревшие останки которого рядом с этими воротами были закопаны в воронке из-под советского снаряда.

Глазунов восторгался замыслом Гитлера, который распорядился после взятия Парижа сделать в столице Франции выставку, на которой были выставлены портреты художников-авангардистов и тут же — фотографии больных из европейских психиатрических клиник.

Он с восхищением отзывался о романах писателя первой эмиграции Петра Краснова, который прославил до небес и фюрера, и великую историческую миссию Третьего рейха. Откуда у русского монархиста такие взгляды? Это личное или семейное? Не буду гадать. Но знаю из глазуновской книги: больше всего интереса и внимания Глазунову оказывала антисоветская русская эмиграция еще и потому, что один из старших братьев его отца, Борис Федорович, будучи в оккупации в Царском Селе, пошел в услужение к немцам и стал работать в комендатуре переводчиком и делопроизводителем. Он был и одним из активных деятелей Народно-трудового союза.

«В семье при мне не поднимали тему, где семья дяди Бори — его жена и две мои двоюродные сестры, Таня и Наташа, хотя я и знал, что он, как и многие тогда, ушел в потоке отступавшей немецкой армии на запад». Когда Илья Глазунов встретился в Париже с историком-эмигрантом Н. Н. Рутченко и тот узнал, что Борис Глазунов — родной дядя художника, то воскликнул: «Дорогой Илюша, я хочу поздравить тебя, что у тебя такой дядя. Он был яростный антикоммунист и великий патриот России».

В нашей калужской семье была похожая беда. Сестра моей матери тетя Дуся до войны вышла замуж за дядю Женю — сына церковного старосты.

Брат дяди Жени Валентин во время короткой двухмесячной оккупации Калуги пошел работать помощником к калужскому бургомистру, назначенному немцами… Калугу освободили под новый, 1942 год внезапно, и почти все, кто сотрудничал с оккупантами, убежать не успели. Валентина поймали и расстреляли безо всякого суда на опушке Калужского бора.

Тетя Дуся, вернувшаяся из эвакуации, узнала о семейной драме и тут же развелась с братом расстрелянного предателя. Помню, как мы забивали дверь, ведущую в комнату, где остался муж тети Дуси. В нашей семье к этому времени уже погибли двое мужчин — мой отец и дядя Сережа — военный летчик, младший брат моей матери… Быть в родственных отношениях с семьей пособника фашистов наша семья не пожелала.

В декабре 2004 года я приехал на несколько дней в родную Калугу и встретил своего старого товарища, которого знаю — страшно сказать! — более шестидесяти лет, с десятилетнего возраста.

Он рос, как и я, без отца, но его отец, как я помню по рассказам, в начале войны то ли проворовался, то ли растратил казенные деньги, был осужден и сгинул в северных краях… Мой друг, встретив меня, неожиданно разволновался, сказал, что ему йадо срочно поговорить со мной, и буквально затащил меня в гости. И рассказал душераздирающую историю о том, что его отец не проворовался и не присвоил никаких денег. А случилось то, что осенью 1941 года он, семилетний мальчик, с отцом и матерью выехал из Калуги в маленький областной поселок, куда вскоре вошли немцы, и его отец сам пришел к ним наниматься на работу в управу.

Через два месяца его расстреляли так же беспощадно и скоро, как и нашего Валентина, на опушке леса. Где их могилы — неизвестно.

Мой однокашник с матерью вернулся в Калугу, где никто не знал, что случилось с его отцом. На всякий случай они придумали историю об уголовном деле и всю жизнь хранили семейную тайну. Мать моего друга несколько лет тому назад умерла.

— Что мне делать, Станислав?! — с надрывом спросил меня мой ровесник, прораб-пенсионер, небритый беззубый старик с провалившимся ртом. — Я один знаю правду. Я для внучки всю жизнь свою описал: как рос, как учился, как в армии служил, как для родины газовые трубы по полям и болотам прокладывал… Но она вдруг спросит: «Дедушка, а кем был твой отец?» Да и дочь моя тоже о нем ничего не знает. Что мне им сказать? Правду писать стыдно — к немцам пошел служить, решил, что они нас завоюют… А неправду писать — не хочу… Но ты о нашем разговоре никому ни слова!

Мы задумались, выпили молча по одной и по другой. И тогда я сказал:

— Напиши, что во время войны, когда поселок освобождали наши, он вышел из дому и не вернулся. И все… Пропал!

Мой друг закурил, выпил третью рюмку и благодарно обнял меня.

— Спасибо, друг! А ведь так оно и было. Вышел и не вернулся.

Сотрудничество с оккупантами считалось в наших семьях позором. Подобного рода факты люди скрывали не только потому, что это было опасно, но потому что — стыдно…

Борис Федорович Глазунов в 1945 году был выдан союзниками нашему СМЕРШу, получил всего лишь десять лет (по горячим следам расстреливали на месте!), в лагерях работал по специальности на инженерно-технических работах и вопреки всем ужасам ГУЛАГа, о которых пишет его племянник, отсидел свой срок весьма вольготно. Получал с воли от родных книги, «заказывал папиросы, чай, печенье, консервы и т. п. обязательно определенных сортов и в определенной упаковке» («Россия распятая», стр. 427), занимался математикой — решал теорему Ферма, изучал астрономию, увлекся физикой — развенчивал теорию относительности, посылал свои работы в Академию наук и даже на имя Сталина, после чего «к нему в лагерь приезжали специалисты с воли».

Вышел на свободу после смерти Сталина.

А тщеславный племянник дяди-коллаборациониста посвятил ему в книге воспоминаний целую главу, где, по словам поэта, «не отличая славы от позора», попытался изобразить дядю борцом с тиранией и чуть ли не героем. Совершить такой подлог в стране, которая до конца света, будет считать Девятое Мая самым великим днем своей истории, по-моему, дело не только постыдное, но и безнадежное.

Мою родную Калугу немцы захватили в первых числах октября 1941 года. Думали, что навечно. А потому через месяц начали при помощи наших коллаборационистов издавать еженедельную городскую газету «Новый путь». Девизом газеты в левом верхнем углу были слова: «Против большевизма за свободу и хлеб». В противоположном углу стояло многозначительное клише: «1-й год издания». Но, увы, этот «1-й год издания» закончился через двадцать дней. Строители тысячелетнего рейха успели издать лишь 4 номера, а 30 декабря наши войска вышвырнули их из города.

Я внимательно изучил ксерокопии этих номеров, подаренных мне калужскими архивистами. Газетенка убого-пропагандистская. Геббельсовская. На первой полосе победоносные реляции фашистского Верховного командования. Даже в номере от 6 декабря, когда наши опрокинули немцев и погнали на запад, газетка все еще пишет: «В окрестностях Москвы германские войска продолжают дальнейшее наступление». Ну конечно, здесь же рассказы о том, как великая и гуманная немецкая армия освобождает русский народ от «жидов и большевиков», прославление великого фюрера, поношение изверга и палача Сталина, душераздирающие исповеди сдавшихся в плен советских солдат и офицеров о том, как ужасно они жили в колхозах, как голодали во время учебы в военных училищах… Заодно газета предупреждает крестьян, что землю еще делить рано, что пока нужно весеннюю страду продолжать по-колхозному, засевать не частные наделы, а общественные поля.

Я вспомнил этот непотребный листок, когда прочитал «книгу-исповедь» Ильи Глазунова. Наш «профессиональный историк» с пафосом сообщает, что за два первых месяца войны в немецкий плен попали 5 миллионов наших солдат и офицеров.

Но даже сам фюрер, хвастая победами на Восточном фронте, был скромнее. В своей речи от 11 декабря 1941 года, произнесенной в рейхстаге и напечатанной в калужской газетке, он с восторгом заявил, что за пять с лишним месяцев войны «к 1 декабря было взято 3 806 865 пленных».

Это тоже большая ложь, но все же не глазуновского масштаба. Что же касается Сталина, то проклятья на страницах оккупационной прессы («изверг», «главарь кремлевской банды», «Сталинские лесные банды») и в глазуновской «исповеди» написаны как бы одной и той же рукой. Да и по части всяческих сплетен, исторических анекдотов и вымыслов оба издания стоят друг друга.

Аналогичная картина возникает, когда и у Глазунова и у Бунескула (главный редактор «Нового пути», предложивший, как и дядя Глазунова, немцам свое сотрудничество и расстрелянный СМЕРШем) речь заходит о сталинском ГУЛАГе. Глазунов, ссылаясь на Солженицына, считает, что в советских лагерях до войны отсидело более 60 миллионов человек. Более объективная фашистская газета ограничивается 30 миллионами.

На самом же деле настоящие, профессиональные историки (и советские, и российские, и зарубежные) сходятся на том, что с 1921 по 1950 год в наших лагерях побывало от двух с половиной до трех миллионов заключенных, из которых по политическим статьям сидело 900 тысяч. Для сравнения скажем, что на сегодня в Российской Федерации (а населения в ней почти в 2 раза меньше, чем в СССР) содержится более миллиона ЗК.

Оба издания возносят до небес столыпинскую реформу и проклинают колхозы.

В газетной колонке под названием «Тройник Сталина» автор сообщает о том, как он встретился на территории освобожденной России с приехавшим из Парижа русским эмигрантом N. И тот рассказал ему потрясающую историю, объясняющую секрет немецких военных успехов.

Оказывается, в 1935 году в Париж приехал советский чекист. Его задачей было найти двойника Сталина. Одного уже нашли на Кавказе. Но этого было мало. Нужен был еще один, чтобы три машины с тремя Сталиными (один настоящий — два фальшивых) одновременно выезжали из трех разных ворот Кремля и сбивали с толку террористов, готовивших покушение на Сталина. Нашли «парижского Сталина» — полковника дикой Кавказской дивизии. Заключили с ним контракт, привезли в Москву. Дальше цитирую: «И что же происходит? Через два месяца убивают первого двойника, того кавказского… месяца через три — новое покушение, и ухлопывают, как вы думаете, кого? Да! Самого настоящего Сталина! Остается, значит, наш полковник! Что же он делает? Поставил к стенке Тухачевского, Егорова и тысячу разных там краскомов. Всех самых опасных! Ворошилова и Буденного он оставил… Ведь они опасны не для врага, а для своей же армии… Гениально? Потом рубанул с плеча по головке компартии… А когда Германия справилась на Западе, толкнул в войну с ней Советскую Россию. Ну, результат вы знаете… Вот голова! Немцы к Москве подошли…»

Ну, чем это слабее, нежели рассказы Глазунова и Аркадия Райкина о ритуальном сожжении царской головы на кухне Кремля, или о поездах смерти в Каракумах, или о сталинском «зверинце» в Сухановке?

А вот еще сюжет из калужской газетки. Якобы сын Молотова Георгий Скрябин попал в немецкий плен 2 ноября 1941 и выступил «27 ноября в Берлине перед представителями мировой печати», и обратился по радио к русскому народу.

Несколько отрывков из его выступления: «Дорогой мой народ! От всего русского сердца я хочу передать вам братский, чисто русский привет. Я, сын Молотова, понял, что такое счастье жизни, которая не отдается за этих поганых жидов и большевиков…».

«Нам усиленно вдалбливали в голову, что Гитлер идет истреблять русский народ. Это ложь большевиков и жидов… Жидам у нас было хорошо… жиды России сговорились с жидами всех стран, с английскими капиталистами. Вместе они хотели напасть на Германию… Теперь жиды в страхе бегут за Урал в Сибирь. И там они будут беспощадно раздавлены».

Вот в такого рода антисемитском жанре наши калужские коллаборационисты, конечно, недосягаемы. В своей «исповеди», несмотря на всю ненависть к сталинской эпохе, Илья Сергеевич, когда речь заходит о евреях, тушуется и держится в пределах здравого смысла или, может быть, интернационального воспитания, так или иначе повлиявшего на него в социалистическую эпоху. И не переходит запретную для каждого «порядочного человека» черту.

И еще об одном парадоксе уходящей истории. Интересно было бы понять: почему с этой геббельсовской, зоологической, антиеврейской ненавистью к Сталину и к советской эпохе по своим аргументам и, главное, по яростному накалу чувств один к одному совпала через шестьдесят с лишним лет после победы ненависть многих нынешних фанатиков-русофобов.

Насмотрелся и наслушался я в апреле-мае 2005 года теле— и радиовыступлений Марка Розовского, Василия Аксенова, Мариэтты Чудаковой, Алексея Германа, Валерии Новодворской. Забавно, а временами и страшновато было видеть их перекошенные от ярости лица, когда в состоянии чуть ли не припадочном, они с пеной на губах пытались доказать, что нельзя ставить памятники Сталину, ибо он уголовник, интриган, бездарный полководец и ничтожный исторический деятель.

Им вторили по радиостанции «Свобода» в те же дни Даниил Гранин, Эмиль Кардин, Александр Даниэль и какой-то историк тоже еврейского происхождения, которые обвиняли Сталина во всех наших двадцатисемимиллионных людских потерях во время войны, где бы они ни совершались: на оккупированных землях, в лагерях советских военнопленных, среди мирного населения, угнанного на работы в Германию, в польском Освенциме, в австрийском Маутхаузене, в латвийском Саласпилсе, в немецком Биркенау…

А я слушал и думал, вспоминая призывы геббельсовской калужской газетенки уничтожить «всех жидов», что было бы с ними, если бы мы проиграли войну, а если бы СССР рухнул подобно цивилизованной Франции, словно карточный домик… При таком весьма возможном зигзаге истории пепел, в который превратились бы все нынешние сталинские хулители, до сих пор кружился бы в небе тысячелетнего рейха.

А еще я думал о том, что чем больше, господа, горячей слюны слетает с ваших уст, чем искаженнее и безобразнее становятся ваши лица на голубом экране во время подобных представлений, тем глубже овладевает сознанием десятков миллионов наших людей одна простая мысль: независимо от того, поставят ли Сталину новые памятники или нет — он величествен и бессмертен, а вы…

Чего только я не наслушался в эти апрельские и майские дни! И что Ленинград надо было сдать врагу, и что руины Сталинграда не стоили того, чтобы их защищать насмерть, и что побежденная Франция хорошо и спокойно жила при Гитлере… Все эти вопли были каким-то актом коллективного безумия, наверное, схожего с тем, которое овладело еврейской толпой две тысячи с лишним лет тому назад, когда она, беснуясь, кричала: «Распни Его!» Только те жаждали увидеть распятого Христа, а нынешние — распять нашу Победу.

Из двадцати семи миллионов наших людских потерь около восемнадцати миллионов — это безоружные, беспомощные граждане — дети, женщины, старики, военнопленные… Если бы, войдя в фашистские страны Восточной Европы и в Германию, мы, как требовал любимый либералами Илья Эренбург, «уничтожали немецких самок», а после каждого выстрела в спину советского солдата расстреливали заложников; если бы мы в преддверии Победы бомбили немецкие города с той же жестокостью, как англичане и американцы Дрезден (где в конце войны от бомбежек погибло четверть миллиона мирных жителей); если бы Сталин организовал лагеря для военнопленных по фашистскому образцу как лагеря уничтожения (а в наших лагерях после войны содержалось более чем 3 миллиона пленных), то наши общие человеческие потери могли бы сравниться с потерями фашистской Европы. И тогда бы у Глазунова и у Новодворской вкупе с Александром Яковлевым не было бы оснований кричать, что мы вымостили дорогу к победе трупами. Но Иосиф Сталин отказался от поголовного ветхозаветного мщения, называемого в наши времена геноцидом. Он даже не потребовал от фашистских государств-сателлитов (Италии, Венгрии, Румынии и т. д.) настоящих репараций. А зря, если вспомнить, что сегодня венгры хотят, чтобы мы заплатили им некую компенсацию за подавление их мятежа в 1956 году, при этом забывая, что полмиллиона венгерских солдат (более жестоких, как говорят современники, нежели солдаты немецкие) остались после войны в наших лагерях для военнопленных… А латышские и эстонские эсэсовцы во времена оккупации жестоко расправлялись с нашими людьми в белорусской Хатыни, на Псковщине и Новгородчине. (Это к тому, что прибалты тоже начинают от нас требовать какие-то компенсации.)

Поистине мы живем в страшные времена, похожие на те, о которых писал Тютчев во время Крымской войны 1854 года:

Теперь тебе не до стихов,

О слово русское, родное!

Созрела жатва, жнец готов,

Настало время неземное…

Ложь воплотилася в булат;

Каким-то Божьим попущеньем

Не целый мир, но целый ад

Тебе грозит ниспроверженьем.

Все богохульные умы,

Все богомерзкие народы

Со дна воздвиглись царства тьмы.

Во имя света и свободы!

Тебе они готовят плен,

Тебе пророчат посрамленье, —

Ты — лучших, будущих времен

Глагол, и жизнь, и просвещенье!

О, в этом испытанье строгом,

В последней, в роковой борьбе,

Не измени же ты себе

И оправдайся перед Богом…

Во время нашей совместной работы над журнальным вариантом книги «Россия распятая» Илья Сергеевич, не раз обращаясь ко мне и Геннадию Гусеву, воздевал руки к небесам и трагически восклицал:

— Ну скажите мне, за что меня патриоты не любят? — А за что любить? За глумление над памятью великого полководца Георгия Жукова? За повторение солженицынской лжи о «шестидесяти миллионах», уничтоженных при Сталине? За «галерею» приватизаторов и олигархов? За то, что в разговоре с полковником Ю. Петровым, сказавшим, что Чубайс — «это же главный преступник», наш «профессиональный историк» ответил: «Нет, я так не считаю. Государственные преступники появились в 1917 году». («Московский комсомолец», 30.08.2004. Может быть, готовится писать или уже написал портрет Чубайса?) За клевету на великое государство? («СССР стал действительно тюрьмой для народов». — «Россия распятая», с. 209.)

Да под такими словами с радостью подпишется любая Новодворская и любой Сванидзе. Так что, как бы ни проклинал Глазунов «рынок демократии», когда речь заходит о Советском Союзе — он всегда рядом с идеологами и основателями этого рынка.

В 1996 году, к восьмидесятилетию Георгия Васильевича Свиридова, мы напечатали на обложке фотографию композитора, сидящего на скамейке в валенках, в старом поношенном пальто, с палкой в руках на чужой даче, которую он снимал в Подмосковье.

Под фотографией были слова Распутина и заголовок: «Повелитель мелодий». Я подарил этот журнал Глазунову.

Художник буквально впился в распутинский текст: «Повелитель мелодий!», «Рожден в курской деревне, обновленной революцией!».

Лицо его налилось гневом, в словах и междометиях кипела ревность художника, который жизнь свою всегда соотносил с властью, рассчитывал и выстраивал отношения с ней, обслуживал ее, одновременно ненавидя, торговался, выкраивал льготы и вдруг увидел, что есть и другая слава — слава художника, равнодушного к власти, поглощенного лишь творчеством, не жаждущего скандалов и денег, сидящего на скамейке в старом пальто, в валенках, без галстука…

— Да как он смеет быть таким! — слышалось мне в яростных восклицаниях Глазунова. — Этот образ жизни, его аскетизм, независимость, простонародное, плебейское происхождение — все, все — вызов мне, вызов таким, как я!

В 2002 году издательство «Молодая гвардия» выпустило в свет книгу заметок, дневниковых записей, рабочих тетрадей композитора Георгия Васильевича Свиридова «Музыка как судьба». Эти записи композитор вел с 1972 по 1994 год.

Замечателен «Указатель личных имен», завершающий восьмисотстраничную книгу. В нем около ста страниц и около полутора тысяч имен. Поскольку Свиридов не замыкался в узкопрофессиональном музыкальном мире, а жил в пространстве всей русской и мировой культуры, то указатель изобилует именами политиков, историков, кинематографистов, актеров, писателей, поэтов.

Среди них на многих страницах книги встречаются имена Сергея Есенина, Николая Рубцова, Василия Шукшина, Василия Белова, Валерия Гаврилина, Вадима Кожинова, Юрия Казакова, Владимира Крупина, Юрия Кузнецова, Владимира Личутина, Анатолия Передреева, Алексея Прасолова, Владимира Кострова…

Иных из нас он разыскивал сам, писал нам письма, приглашал к себе в гости, часами беседовал с нами, желая, как я сейчас понимаю, передать «в хорошие руки» свой опыт понимания жизни, истории, русской судьбы.

Любая возникшая на патриотическом горизонте творческая судьба интересовала его. Он читал наши книги, постоянно сам, не обращая внимания на разницу в возрасте и общественном положении, звонил многим из нас, писал письма, поздравлял с какими-то нашими успехами, с днями рождений, словом, собирал и объединял русских людей, но не как мэтр, а как старший наш друг и товарищ.

Не надо думать, что Георгий Васильевич источал своим младшим соратникам только слова восторга, любви и похвалы. Он и гневался, и язвил, и высмеивал, и горевал, и переживал за нас, за наши слабости, заблуждения, неудачи.

Но почти все мы, кого я перечислил выше, были русскими людьми именно такого склада, над которыми издевался Глазунов: «пребывают в нищете и пьянстве», «падают бородами в винегрет»…

Все или почти все творческие люди русской патриотической судьбы (даже малоизвестные, второстепенные таланты) были замечены Свиридовым, все они присутствуют в тысячеименном свиридовском «указателе имен», завершающем книгу «Музыка как судьба»… Но удивительно то, что там нет имени Глазунова. Ни одной записи, ни одного упоминания о нем нет в свиридовских двадцати тетрадях, которые он вел более четверти века. А о художниках — вспоминал. О Борисе Кустодиеве, о Павле Корине, о Гелии Коржеве.

Когда же однажды я спросил Георгия Васильевича о Глазунове, то Свиридов помрачнел, что-то буркнул себе под нос и сделал вид, что не расслышал моего вопроса. Однако ему было что сказать мне…

Если отказываешься верить в высшую цельность мира, то вступаешь на стезю духовной и эстетической неполноценности, неизбежно кастрируешь, «упрощаешь» мир и себя — до эротических видений, плывущих в воздухе (Дали и Шагал), до демонстративно разъятых обломков бытия («Герника») и в конце концов до тотального в своем пошлом пессимизме «Черного квадрата», до последней мертвенной формы, разложить которую дальше уже нельзя. Такого рода драму поэта в свое время пережил Осип Мандельштам:

Там, где эллину сияла красота, —

Мне из черных дыр зияла срамота.

Подобная «упрощенная срамота» живет (если у нее есть жизнь) и в китчевых громадных полотнах позднего Глазунова. Она имеет лишь одну особенность: в отличие от запредельной антиэстетической «срамоты» Малевича и Пикассо, эта «срамота» имеет человекообразные формы, хотя, в сущности, являет собой механический хаос истории, который невозможно спасти никакими искусственными вкраплениями лика Спасителя, никакими религиозными сюжетами («Разгром церкви в пасхальную ночь»)…

Вот почему творчество Глазунова гораздо ближе к творчеству Пикассо, нежели это кажется самому художнику. Благими намерениями вымощена дорога в ад. В сущности, «Мистерия XX века» — это та же «Герника», только «недоношенная», недоразвитая. Эта действительность «разложена» («музыку я разъял, как труп») не до конца, чтобы советский массовый зритель от нее не отвернулся… Словом, ни Богу свечка, ни черту кочерга.

Цельная сложность бытия — зрительная, музыкальная, словесная («цветущая сложность», как говорил Константин Леонтьев) — всегда была дивной тайной, которую пытались разгадать и выразить Рембрандт и Моцарт, Рублев и Шекспир, Мусоргский и Пушкин.

Но роковая особенность талантов, творивших в XX веке, заключается в том, что многие самые одаренные из них были изначально поражены сатанинским вирусом скепсиса, распада, апостасии. Однако, в отличие от Глазунова, они по-своему были предельно бесстрашны, доходя в «разъятии музыки» до самого дна. Никто из них не избежал этого эпохального соблазна: ни Пикассо, ни Сальвадор Дали, ни Маяковский, ни Марк Шагал, ни Генри Мур, ни Диего Ривера. Каждый из этих или им подобных закомплексованных суперменов шарахался в объятья к кому угодно — к фашистам, к анархистам, к троцкистам, к сионистам, к коммунистам и т. д. Жажда скороспелой и обязательной прижизненной мировой славы заменяла им всем жажду истины. Но если у патриархов модернизма в творчестве еще присутствовал какой-то «честный поиск», то у их преемников все выродилось в откровенное массовое искусство и в «прозрачный бизнес». Одновременно всех персонажей этой творческой породы объединяло мировоззрение, которое с ошеломляющей откровенностью выразил в 1935 году Пабло Пикассо:

«Нужна тотальная диктатура… диктатура художников… диктатура одного-единственного художника… чтобы… уничтожить очарование, уничтожить историю и всю остальную кучу хлама. Но здравый смысл всегда побеждает. И нужно прежде всего совершить революцию против него».

В патриархальные времена такой путь художника назывался просто: «продал душу дьяволу», «подписал с ним договор кровью» — все, как в «Фаусте» Гете или в «Портрете» Гоголя. Сегодня такими наивными и простодушными аргументами ничего не объяснить. Нужен другой язык, которым, как никто другой в конце XX века, владел Георгий Свиридов: «Искусство нашего века несет большую ответственность за то, что оно настоятельно и талантливо проповедовало бездуховность, гедонизм, нравственный комфорт, кастовую, интеллигентскую избранность, интеллектуальное наслажденчество и еще того хуже: упоенно воспевало и поэтизировало всякого вида зло, служа ему и получая от этого удовлетворение своему ненасытному честолюбию, видя в нем освежение, обновление мира. Все это, несомненно, нанесло огромный вред человеческой душе…»

Впрочем, в «России распятой» есть немало замечательных страниц.

Дата добавления: 2015-10-21