Первой порочной особенностью еврейской литературы является то, что она за тридцать лет существования в качестве еврейской советской литературы, развиваясь на благодатной почве советской действительности, не смогла стать подлинно советской литературой. Старшее поколение еврейских писателей, составлявшее на протяжении всех тридцати лет основной костяк литературы на еврейском языке, ушло своими корнями в прошлое, бережно оберегало традиции мелкобуржуазного, мелкоместечкового прошлого. Начав свою литературную деятельность еще в дореволюционные годы, такие еврейские писатели, как Гофштейн, Дер Нистор, Бергельсон, Маркиш [19]вошли в литературу как носители буржуазных и националистических идей. Еврейская литературная общественность глубоко повинна в том, что она легко простила этим писателям их бегство от революции, их белоэмигрантскую деятельность за границей 1в самые тяжелые для советской власти годы. Националист и сионист Гофштейн, бежав из Советской России, совершил демонстративную пропагандистскую поездку в Палестину, Маркиш, находясь в эмиграции, писал националистические и анархические пасквили, Бергельсон выступал на страницах херстовского американского листка «Форвертс» со злостными антисоветскими статейками. Вернувшись в СССР, эта группа долгие годы всячески раздувала так называемые «трудности перестройки», «перестраиваясь», наносила тяжелые удары советской литературе, сдерживала развитие еврейской советской литературы. Эти люди всячески восхваляли свои собственные произведения, создавали себе дутую славу, объявляли себя «живыми классиками» и т. п. Второе и третье поколение еврейских советских писателей, пришедших в литературу в 30–40 годы, должны были в интересах своего творческого роста, творческого и идейного роста всей литературы, сорвать грим с этих людей, разоблачить их перед читателями и перед руководством всесоюзной литературы. Мы этого не сделали своевременно, и поэтому Бергельсон, Маркиш, Нистор, Гофштейн, Добрушин и иже с ними до последнего дня претендовали на роль законодателей в современной литературе, поэтому еврейская литература на протяжении всего послевоенного периода не оказалась способной создать хотя бы одно сколько-нибудь значительное послевоенное произведение о советской действительности, отстала от жизни на десятилетия и, следовательно, отсутствовала в хоре многонациональной советской литературы.
Второй порочной особенностью еврейской литературы является то, что она, развиваясь в семье братских советских литератур, рядом с литературой великого русского народа, тем не менее, жила национально-обособленной, национально-ограниченной жизнью. Отсюда ее в основном националистическая суть. В самом деле, перелистав книжную продукцию еврейских писателей за последние тридцать лет, особенно книжную продукцию старшего поколения еврейских писателей, приходишь к выводу, что еврейская литература отображала советскую действительность по принципу «евреи и советская действительность». Еврейская литература понимала свои задачи узко-националистически. Не широкий и правдивый показ советской действительности, а изображение исключительно роли еврейского народа в этой действительности, недостойная возня с разными надуманными и давно отпавшими в нашей стране «еврейскими проблемами». Если кто-нибудь пожелает составить себе представление о жизни и борьбе советского народа по еврейской литературе — я ему это не советую — то он подумает, в СССР строили социализм в основном только люди еврейской национальности [20]. В таком именно духе написаны книги Маркиша, Бергельсона о гражданской войне, книга Альбертона о Донбассе, поэма Фефера о Днепрострое, поэмы Маркиша о восстановительном процессе, книга Стельмаха об Урале, произведения Нистора, Персова, Ошеровича, Гофштейна и др. о периоде Отечественной войны. Оголтелый сионист Гофштейн наводнял еврейскую литературу националистическими и псевдофилософскими творениями. Именно он уже в годы войны выдвинул омерзительно-декадентскую теорию о целебных свойствах плесени, плесени, разумеется, идеологической. Маркиш начал свое шествие по советской литературе грубо-националистической и декадентской поэмой о погромах «Куча» и пасквилем на советскую действительность «Товарищи кустари». Уже в последние годы, в годы войны и после войны, Маркиш, все еще «перестраиваясь», написал декадентско-националистический цикл о разбитом зеркале, отождествляющий еврейский народ во время войны разбитому зеркалу. Почитайте последний «труд» Маркиша, 25.000 строк его поэмы «Война» — если, конечно, у вас хватит для этого терпения. Опять старая националистическая тенденция: основы событий Великой войны проходят в основном только через еврейский типаж. Это — ложь, поклеп на действительность, бесстыдное издевательство над элементарными фактами. Конечно, еврейский народ, как и все народы Советского союза, принимал активное участие в Великой Отечественной войне. Но можно ли написать эпическое произведение о войне 1941–1945 г., не уделив девяносто девять процентов труда и вдохновения великим подвигам и организующей силе великого русского народа и Коммунистической партии?
Третьей порочной особенностью еврейской литературы является то, что она за тридцать лет существования в качестве еврейской советской литературы, получая всемерную помощь со стороны советского народа, не оправдала его доверия и в основном — я опять говорю преимущественно о творчестве старшего поколения писателей — ориентировалась на зарубежного читателя, являясь таким образом литературой космополитической, раболепствующей перед иностранщиной.
Национализм и космополитизм не противоречат друг другу, а друг другу сопутствуют. Националист И. Кипнис окольным путем напечатал свой пошлый рассказ в иностранной еврейской газете. Дер Нистор, все творчество и весь моральный облик которого, были как бы перенесены искусственно в советскую жизнь из другого века, из глубин еврейской «черты оседлости», еврейского гетто, Дер Нистор существовал как «крупный писатель», его националистический бред печатался и восхвалялся — только в угоду американским почитателям «искусства для искусства», которые обожествляли Нистора и с помощью Еврейского антифашистского комитета издавали его произведения, порочащие имя советского писателя раньше, чем они издавались издательством «Дер Эмес». Перец Маркиш и Давид Бергельсон никогда не порывали своих преступных связей с антисоветскими писателями Лейвиком, Апатошу и др., проживающими в США. Они с ними переписывались и всячески их восхваляли как «выдающихся писателей еврейского народа». Они восхваляли Лейвика и Апатошу, этих опустившихся людей, людей без рода и племени, без чести и совести, оторвавшихся от своего народа и давно уже переставших быть писателями. Впрочем, долг платежом красен. Лейвик и Апатошу в свою очередь восхваляли в своих листках Бергельсона, Маркиша, Нистора, Гофштейна и др., объявляя их «единственными еврейскими писателями в СССР, которые заслуживают внимания». Это единство еврейских буржуазных националистов было только одним из многочисленных проявлений их основного космополитического и антинародного принципа «всемирного единства еврейского народа», принципа, которым они руководствовались в своей литературной и общественной деятельности и который, кстати, был лейтмотивом в работе Еврейского антифашистского комитета.
Мне кажется, что всякие второстепенные и малозначительные вопросы, как-то вопрос о Штурмане, об Альбирте, вопросы навязчивые в такой же степени, в какой сами Штурман и Альберт назойливы, должны решаться быстро и без лишней траты энергии. Основное внимание должно быть уделено на полное раскрытие причин нынешнего положения в еврейской литературе, на беспощадное разоблачение всех ее пороков, на ликвидацию идеологического и политического вреда, нанесенного ей многочисленной агентурой врага и на оказание помощи честным еврейским писателям в деле их скорейшего включения в созидательную жизнь советской литературы.
А. Вергелис
/XII.1949
А вот этот сюжет с письмом А. Вергелиса, на мой взгляд, куда более любопытен, нежели сюжет симоновский. Во-первых, Вергелис, в отличие от Константина Симонова, стопроцентный еврей. Во-вторых, в его письме-доносе много конкретной правды, много точных характеристик, немало любопытных оценок и сведений о творчестве своих, в основном, бесталанных современников… И, конечно же, после 1956 года или после августовского переворота в 1991 году Вергелис должен был подвергнуться осуждению и отлучению со стороны еврейских либералов…
В 1949-м году в разгар борьбы с космополитизмом молодой, еще малоизвестный поэт, пишущий на идише выступает против евреев, добавляет масла в «антисемитский» сталинский костер — да кому бы это сошло с рук в дальнейшем? Никому. А Вергелису — сошло… Ибо он показал такие способности к перевоплощению, к смене убеждений, к идеологическому хамелеонству, что евреи, читавшие изданную в 1979 году его книгу «16 стран, включая Монако» — думаю, что аплодировали ему. Все дело в том, что объехавший полмира Арон Вергелис в конце семидесятых годов, будучи уже главным редактором еврейского литературного журнала «Советише Хаймланд», продемонстрировал в своих путевых очерках такую любовь к мировому еврейству, такое восхищение его успехами в политике и бизнесе, такое воспевание своих соплеменников — сильных мира сего, что трудно было поверить: неужели это тот же самый Арон тридцать лет тому назад выступавший как профессиональный обличитель и гонитель своих литературных противников?!
Вот несколько отрывков из книги Арона Вергелиса «16 стран, включая Монако». («Сов. писатель», 1979 г.)
«Когда же пресс-конференция, которая велась на английском и на русском языках, закончилась, чуть ли не половина корреспондентов неожиданно заговорила на еврейском.
— О, — воскликнул я, — уважаемые, вы еще не забыли язык ваших прабабушек?!»
…Слово берет профессор Мостовец.
— Просто уму непостижимо, — говорит он, — как в определенных кругах не желают прислушаться к фактам. А факты таковы, что в Советском Союзе евреи играют большую роль в экономике, в науке, в литературе и искусстве, в медицине. Посудите сами: возможно ли это в стране, где официальная политика — антисемитизм? Возможно ли в таком государстве, чтобы евреи, занимающие одиннадцатое место по численности среди других народов, были на третьем месте по количеству студентов в высших учебных заведениях. На третьем месте среди ученых… Возможно ли было бы, чтобы евреи, составляющие немногим более одного процента населения страны, составили четырнадцать процентов врачей и писателей, двадцать три процента музыкантов и так далее?
Вечером в гости к нами пришел известный американский писатель Альберт Кан, Альберт Кан отвозит нас в своей машине на ферму богатого адвоката и дельца Талона, подвергающегося за непокорность бойкоту со стороны местных реакционных кругов.
Майкл Голд, знаменитый американский писатель, смотрит на меня, а я смотрю на него, мы обнимаемся, как старые друзья, хотя лично не знакомы. И разговор у нас идет такой, словно он начался давно:
— Недавно московская «Литературная газета» сообщила…
— …что я пишу вторую книгу моего романа «Евреи без денег», — продолжает он.
— Значит можно ожидать, что «Советише Хаймланд»…
— …получит тот кусок романа, который журналу подойдет.
Так мы несколько минут ведем наш деловой разговор…
Второй мой приезд в Париж был связан с приглашением Ицхока Шнеерсона. Года полтора назад советский генерал Драгунский рассказал мне интересную историю об этом богатом парижском фабриканте, который до революции был казенным раввином города Чернигова» Драгунский тоже по приглашению Шнеерсона ездил в Париж на открытие мемориального музея в честь евреев — жертв фашизма — и евреев-участников Сопротивления. Президент и основатель Мемориала — восьмидесятилетний Ицхок Шнеерсон.
Входишь в здание Мемориала, опускаешься по ступенькам в полуподвал и попадаешь в зал, где возложен камень на символической могиле шести миллионов мучеников. Шесть прожекторов рассекают тьму над шестью углами шестиугольного камня… На белой, ярко освещенной стене надпись на древнееврейском языке: «Смотрите и вы увидите, есть ли еще такая боль, как моя боль. Млад и стар, мои дочери и сыновья пали от этого меча».
«Здесь, в крохотной комнате, размером не больше каюты на старом речном пароходе, Владимир Ильич Ленин редактировал в 1902–1903 годах большевистскую «Искру». Семнадцать номеров вышли именно здесь.
— Вы должны это знать: из семнадцати номеров шестнадцать набрали еврейские наборщики, — говорит Эндрью Ротштейн и внимательно насмотрит, какое впечатление произведут на меня его слова.
Думаю о том, как бесхозяйственна у нас, евреев, историческая наука.
Узнаю, что соратники Ленина печатали некоторые свои статьи в Еврейском «Векере» («Будильнике») и что сам Владимир Ильич — его конспиративное имя здесь было Якоб Рихтер — в 1903 году выступил с речью о Парижской коммуне на собрании еврейских рабочих в «Рабочем союзе».
«Подсчитано, что десять миллионов евреев, уцелевших после Второй мировой войны, превратились в четырнадцать миллионов тридцать восемь тысяч на сегодняшний день», (через 23 года после окончания войны?! Или рождаемость у них была, как у таджиков, или с цифрами о холокосте что-то напутали… — Ст. К.).
Конечно же не только идеологические вожди еврейства, но и широкие круги еврейской интеллигенции и в Советском Союзе и в Америке не могли не знать о политическом доносе Вергелиса на еврейских писателей в 1949 году. Но почему же тогда через 20 лет после выхода книги «16 стран включая Монако» никто его не упрекнул в ренегатстве и фарисействе, а во время перестройки и гласности никто (как и в случае с Симоновым) не вспомнил его погромной антисемитской декларации? Предполагаю, что здесь все дело в одной уникальной особенности еврейского менталитета. Евреи могут простить ради тактических соображений своим соплеменникам все — политические наветы, антисемитские выпады, объединение с властью во время «борьбы с космополитизмом». Все кроме одного. Они не прощают соплеменникам, когда те покушаются на «святая святых» еврейской истории — на сакральную сущность еврейства, на ветхозаветную или талмудическую сущность еврейского бытия. Простить Симонова, Вергелиса, Паперного, Эльсберга, Дымщица и других евреев, стоявших во время борьбы с космополитизмом в одном ряду с Софроновым и Грибачевым, еврейству не представляло никаких сложностей. Забыли, как по приказу свыше, — и все. Но простить предателей веры вроде еврея выкреста Якова Брафмана, написавшего в XIX веке «Книгу Кагала» — о темных сакральных тайнах еврейства — этого евреи ни забыть, ни простить не могут вот уже полтора века. Недавно в России вышла книга американского (бывшего советского) журналиста Семена Резника, «Вместе или врозь?». Заметки на полях книги А. И. Солженицына, в которой автор пишет о Брафмане и ему подобным, как о предателях еврейства, которым никогда и ни за что не может быть никакого прощенья:
«Крещения по конъюнктурным соображениям вряд ли можно было считать морально безупречным поступком; тем не менее таких выкрестов не следует ставить на одну доску с выкрестами другого ряда — теми, кто порвав с еврейством, превращался в злобных юдофобов, снабжавших врагов породившего их народа клеветническими «знаниями» о еврейской жизни, религии, Талмуде и т. п.».Вот так-то. У них даже выкресты свои, особенные.. Из архива А. В. Софронова
. V.48.
На бланке журнала «Знамя» Москва. Ан. Софронову
Дорогой Анатолий Владимирович!
Привет! — С днем Победы… (В этот день я из Берлина прилетел в Москву.) Начинаю от маеты последнего десятилетия — приходить в некую норму… Читаю и думаю только об искусстве. Никуда не лечу; никого не бомблю; не срываюсь ночью с койки…
— Вчера был у меня А. Фадеев… — Бодрый, оживший от перегрузок, с рядом новых планов, живых мыслей… Чудесно поговорили… — Литература идет впереди всех отрядов худож. фронта страны — и это мы можем скромно констатировать — и усилить свою работу… — Мы много должны сделать…
— Читали ли № 5 «Знамени»?.. — Готовим интересные № 6-й и № 7-й… При личной встрече расскажу ряд интересных, нужных вещей… — (Что-то я от воздуха и устремленных раздумий очень взбодрился…) Прошу Вас помочь нашим знаменцам: старейшим, работающим десятки лет, но которых не коснулось повышение зарплаты… — Я прошу 3 бесплатных путевки больным моим работникам — зав. редакцией Л. Коган; зав. отд. очеркаЦ. Дмитриевой и лит. секретарю «Знамени»Ф. Левиной… — (Это реальные работяги и святые люди: сидят в мороз, в сырость, в зной, живут литературой…).
— Я надеюсь, что вы поможете нашему общему делу и людям большого труда. Крепко жму руку
Вс. Вишневский [21]
/111 1950 А.В. Софронову Барвиха ССП СССР. Москва
Привет, Анатолий Владимирович!
Благодарю Вас за телеграмму. Сталинская награда [22]обязывает к новым делам… Продумываю детали работы с Чиаурели [23]; мы с ним в конце марта поедем на Балтику, я его покрепче «окуну» во флотский мир. Затем — за новую пьесу: набор образов, персонажей силен; «остается» собрать их, «построить» и повести… Настроение бодрое и сосредоточенное… Этот год для меня вообще знаменателен: в декабре стукнет 50 лет; 30 лет регулярной лит-публиц. работы (первый очерк о парт. Подполье в Крыму напечатал в дек. 1920 г. — после разгрома Врангеля; редактором был Федор Гладков)…
Тронут многочисленными письмами и телеграммами писателей, военных моряков, артистов и пр. — Рад успеху ЦТКАЗ [24]; думаю, что и Малый встрепенется…
Слежу за «Лит. газетой». «Контрабандой» — (мимо врачей) — уже дал им статью о «Кубан. казаках» [25]… — Нужно в газете смелее развертывать тему литературы и искусства. — Лебедев [26]подробно рассказал мне о заседании 6 111 °Cт.(алинских) премиях. Раздумываю над замечаниями т. Сталина. Они в наш адрес…
Нужно достойно провести годовщину смерти В. Маяковского. Пока идут скрытые и полуявные споры; они вот-вот м. б. и прорвутся… — Желательно поэтому внести в проблемы поэзии ясность. А. Тарасенков сообщил мне о своей статье и готовящемся докладе. М. б. и получится нужный разговор. — А. Тарасенков после жестокого моего удара в 1946 г. за пастернаковщину и т. п. — очень задумался над своими путями и, видимо, выбирается на дорогу. Но ему полезно проанализировать свои ошибки, а не полагаться на субъективную окрыленность и пр. — (я полностью в курсе его дел).
Как Ваши дела? Как обсуждение нового варианта «Бекетова» [27]. Впервые пьеса была напечатана в журнале «Новый мир» в 1949 году, в № 4. Разрешение опубликовать эту пьесу в журнале попросил у автора Константин Симонов, в то время главный редактор «Нового мира». «Старик, ты сам знаешь, что написал», — вспоминал Анатолий Софронов сказанные ему симоновские слова.
Премьера спектакля состоялась 26 апреля 1949 года в Киевском русском драматическом театре имени Леси Украинки. Постановщик — В. Нелли. Премьера спектакля в ленинградском Театре комедии состоялась 10 мая того же года. Постановку осуществил Николай Акимов.
По этой же пьесе готовили спектакль в Москве — Малый театр и театр Моссовета. Но вскоре в «Правде» появилась разгромная статья Давида Заславского, выдвинувшего в адрес автора пьесы обвинение в поклепе на нашу действительность, в которой нет места карьеризму, и констатировавшего шаг назад в творчестве драматурга, успешно дебютировавшего пьесами «В одном городе», и «Московский характер» (1948 г.), которые были удостоены Сталинской премии…
Из неофициальных источников стало известно, что с «Карьерой Бекетова» был ознакомлен Лаврентий Берия, после чего и появилась статья в «Правде», а после нее была прекращена работа над готовящимися спектаклями по этой пьесе в выше названных театрах и был снят спектакль в акимовском театре сразу же после первого премьерного его показа.]?.. Как с новыми планами? Что вообще в драмкомиссии? Будет ли работать Б. Ромашов [28]?.. (Басаргин [29], полагаю, вряд ли нужен)…
Нет, обо всем тут не напишешь…
Лучшие приветы!.. А как превосходно, что мы в лепешку «рассадили» космополитов: всех этих Гурвичей, Юзовских и К° [30].
…Вот тоже нашлись «наставники» для русской литературы… Жаль только, что лет 20они пускали нам кровь, и безжалостно [31]… Ну, кончено!..
Крепко жму руку.
Всеволод Вишневский.
Дорогой Толя!
У меня к тебе большая просьба: прочти прилагаемую рукопись» [32], если можно не откладывая в долгий ящик. Пьеса мне нравится, но так как, во-первых, автор мой ближайший друг, а во-вторых, я на разных этапах работы помогал ему и давал советы, то я боюсь быть необъективным. А между тем, если пьеса действительно удачная, мне бы очень хотелось подумать о ее судьбе. Жму руку.
Твой Константин Симонов.
июня 1948 года.
Тов. Софронов!
Мне кажется, что упоминание моего имени в числе критиков, не выразивших своего отношения к осуждению их ошибок партийной орг.(анизацией) Союза и нашей печатью, — основано на недоразумении.
В 6 книжке «Знамени» в довольно большой статье «Пути романтики» я абсолютно четко определил свое отношение к эстетизму, декадансу, формалистической поэзии и т. п.
В другой форме я сделал это и в статье о Кирсанове и еще в ряде статей, напечатанных после августа 46 г.: — «Жизнь — действие — страсть» (в «Литгазете»), «Первые поиски» (в «Л. Г.»), «Главное в этой книге» (в «Л. Г.»), в рецензиях, помещенных в «Знамени», и, наконец, в книжке, посвященной творчеству Симонова, которую я закончил только что и сдал в из-во.
Думаю, что вся моя работа после августа показывает, что критику метода подхода к оценке лит. явлений, метода, который проявился в статье о Смелякове, я усвоил. А ошибки методологические ведь не изживаются в один день?!
Что же я должен был сделать, кроме практических усилий, творческих усилий критика?! Ведь это главное.
А в какой мере удачны были мои усилия, это другой вопрос. Тут я уже судить не могу.
С приветом Д. Данин [33].
Письмо без даты. По-видимому, 1947 или 1948 год.
.1.61.
Дорогой Анатолий Владимирович!
Может быть, Вы и правы, что последняя моя поэма не для «Огонька». Обиды нет. Письмо не об этом.
Прочитал я здесь ваш журнал от 7-го января. Это прекрасный номер. Великолепные до слез стихи Дм. Ковалева. Яркие, как всегда, талантливейшие — Цыбина. Изумительное, абсолютно правильное, боевое выступление Коненкова [34].
Сам я вот уже месяц в больнице… Скоро выхожу и еду в санаторий.
Большой привет!
В. Котов [35].
Предисловие и комментарий к служебным запиская К. Симонова и А. Вергелиса — Ст. Куняева.
Комментарии к письмам А. Софронова, К. Симонова, В. Вишневского, В. Котова — В.А. Софроновой.
Мы обязаны вступить «в святой и правый» бой с людьми, забывающими, что Родина — это история народа, его искусство и зодчество, его песни и обряды, его танцы и уклад жизни. Пора, давно пора переходить от слов к делу… Почему не доводится до конца прекрасная инициатива обществ охраны памятников старины?..».
«ПРЕДАТЕЛЬСТВО — ЭТО ПРОДАЖА ВДОХНОВЕНИЯ»
В 1959 году, отработав после университета свой долг перед государством, я вернулся из Сибири в Москву и после некоторых мытарств устроился в молодежный журнал «Смена». Главным редактором «Смены» тогда был Анатолий Васильевич Никонов, который впоследствии возглавил «Молодую гвардию» и сделал ее знаменитым журналом 60-х годов.
Однажды в «Смене» появился молодой человек, модно одетый, обаятельный, пышноволосый. Под мышкой он держал картину, завернутую в полотно. Он смело вошел в кабинет Никонова, а вскоре туда позвали и нас, сотрудников журнала.
— Знакомьтесь! Это — талантливый русский художник Илья Глазунов. Он принес нам портрет Владимира Ильича Ленина и предлагает напечатать его к 90-летию вождя. Портрет интересный. Прошу всех внимательно посмотреть.
Ленин на портрете был действительно необычен. Его живое лицо на фоне алого зарева как будто вылезало из рамы. Громадный лоб, печальные умные глаза. Глубокие трагические морщины. Портрет никак не вписывался в привычную официальную Лениниану. Не было в нем никакой плакатной риторики, но и никакого ерничества, ничего глумливого…
Художник стоял возле портрета и смотрел на нас таким же печальным, как у Ленина, взглядом усталого человека, завершившего большое дело…
Через 30 лет в знаменитых «Мистериях» этот же персонаж будет изображен Глазуновым в карикатурном стиле, а в его воспоминаниях фигурировать как «палач», «русофоб», «тиран» и даже «сифилитик»… Но тогда! Тогда это был другой Ленин, которого я видел лишь один раз, поскольку таинственный портрет не вошел ни в один из многочисленных альбомов художника. И, как мне помнится, лишь однажды выставлялся в Манеже к 100-летию Ленина в 1970 году. Видимо, художник вовремя понял, что совершил ошибку, сотворив человечный образ вождя русской революции. Анатолий Васильевич Никонов, по-моему, не решился тогда опубликовать в журнале необычного Ленина. К сожалению. Потому что куда делся портрет — пылится ли где-нибудь сегодня на дачном чердаке в Жуковке или в глазуновской Академии, — известно лишь одному автору. А может быть, портрета уже не существует? Ведь не только поэты жгут свои стихи, а прозаики романы…
Такова была моя первая встреча с Ильей Глазуновым весной 1960 года.
Неожиданно для меня самого мои воспоминания о Вадиме Кожинове из июльского номера «Нашего современника» за 2002 год отозвались драматическим эхом. Может быть, я весьма опрометчиво вспомнил о том, как Илья Глазунов искал у Кожинова понимания и не нашел его, поскольку Вадим считал, что «работы художника последних лет — это китч». Как бы то ни было, но, прочитав «кожиновский номер», Илья Сергеевич позвонил в редакцию и заявил, что больше не желает сотрудничать с «Нашим современником». Конечно же, я огорчился, но потом понял, что иначе и быть не могло: как я умудрился позабыть о его славе, о его рейтинге, о его дворянском гоноре! С моим заместителем Геннадием Михайловичем Гусевым мы сразу же вспомнили, что в 1996 году, когда печатали в журнале глазуновскую книгу «Россия распятая», то в первой же строчке редакционного предисловия к книге (написанного, кстати, самим художником) исправили один эпитет: слово «гениальный» заменили на «знаменитый». Илья Сергеевич прочитал вступление, прожег каждого из нас поочередно негодующим взором и сказал:
— Не пойдет!
— Что не пойдет?
— «Знаменитый» — не пойдет. Другое слово нужно.
— Ну, давайте скажем «выдающийся»! Глазунов посмотрел на меня как на идиота…
— Ну «великий», — дрогнул я, не веря, что Глазунову придется по душе такая грубая лесть.
— Нет, — отрезал художник, — только гениальный! Мы переглянулись и поняли, что он не шутит. Дело серьезное. Седовласый мэтр гневно щурил глаза, торопливо затягивался сигаретой, желваки на его породистом лице ходили ходуном.
«Как бы не забрал рукопись! — мелькнуло в моей голове. — Надо соглашаться на «гениального».
И, словно прочитав мои мысли, Илья Сергеевич процедил сквозь зубы:
— Вы не понимаете, что, печатая мою книгу в десяти номерах, вдвое или даже втрое поднимете тираж своего умирающего журнала!
Забегая вперед, скажу, что тираж после публикации «России распятой» не то чтобы поднялся, но даже немного упал, однако, щадя самолюбие художника, ни Гусев, ни я не решились сказать ему впоследствии о таком казусе. А в тот вечер мы все-таки уговорили его остановиться на «великом», потому что — не хуже, чем «гениальный», а народу понятнее. Но в конце разговора я все-таки не удержался и съязвил:
— Илья! Вот когда умер Суворов и собрались царедворцы, чтобы решить, какую надпись сделать на могильной плите полководца, то многие предлагали все титулы придворные и воинские выбить на мраморе и высочайших эпитетов советовали не жалеть… Но поэт Гавриил Державин вдруг произнес три простых слова: «Здесь лежит Суворов». И все пришли в восторг, сообразив, что имя Суворов само по себе значительнее всех титулов и званий!
Однако на мякине провести Глазунова не удалось.
— Когда помру — тогда и пишите: «Здесь лежит Глазунов», а покуда жив — только «гениальный» или, в крайнем случае, «великий»!
Глаза его сверкали, дым от «Мальборо» валил изо рта, щеки дергались. Он не шутил…
И такого искренне и беспредельно уверенного в своем величии человека я посмел уязвить несколькими легкомысленными суждениями?! Впрочем, они принадлежали не мне, а покойному Кожинову, и утаить их я тоже не имел права.
Однако надо было искать пути к примирению, при этом не теряя лица, и я сочинил в очередной номер журнала краткое объяснение для читателей.
ОТ РЕДАКЦИИ
Многие читатели нашего журнала, получив августовский номер, будут разочарованы: они не смогут познакомиться с новой главой из мемуаров И. С. Глазунова, которую мы обещали опубликовать. Дело в том, что Илья Сергеевич прочитал в предыдущем июльском выпуске журнала воспоминания Станислава Юрьевича Куняева о Вадиме Валериановиче Кожинове, в которых на странице 159 есть несколько абзацев о том, как Кожинов относился к творчеству Глазунова, с небольшими пояснениями Ст. Куняева. Эти, на наш взгляд, объективные полстранички текста настолько расстроили знаменитого художника, что он срочно прислал в редакцию телефонограмму, в которой «категорически» потребовал снять публикацию из номера.
В связи с этим нам хочется напомнить читателям, что сделал журнал, в последнее время, сотрудничая с «народным художником СССР, профессором, действительным членом Академии художеств» (так подписана телефонограмма).
В течение почти всего девяносто шестого года «Наш современник» в девяти номерах печатал книгу «Россия распятая», хотя многие исторические и политические размышления автора, мягко говоря, противоречили позиции журнала. Глазунов как литератор состоялся, без всякого преувеличения, на страницах «Нашего современника».
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 44 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |