Реферат. Деревенская проза.

Баяновой Анастасии

Реферат. Деревенская проза.

Сюжет чтения и письма в цикле В. Астафьева «Царь-рыба»

Деревенская проза -- направление в русской литературе 1950-1980-х годов, связанное с обращением к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни[1]. Деревенская проза направлена на определенный тип «народного читателя» (термин В.Е. Хализева) -- выходца из крестьян (в первом или более дальних поколениях) или крестьянина, но так или иначе связанного с земледельческими корнями русской культуры и несущего в себе те или иные свойства русского национального характера в целом. Деревенская проза -- это в первую очередь произведения, объединенные общностью тем, постановкой нравственно-философских и социальных проблем. Для них характерно изображение неприметного героя-труженика, наделенного жизненной мудростью и большим нравственным содержанием. Писатели этого направления стремятся к глубокому психологизму в изображении характеров, к использованию местных наречий, диалектов. На этой почве вырастает их интерес к историко-культурным традициям русского народа, к теме преемственности поколений. Крупнейшими представителями, «патриархами» направления считаются Ф. А. Абрамов, В. И. Белов, В. Г. Распутин.

Творчество В. П. Астафьева с 60-х годов ХХ века было отнесено критиками к «деревенской прозе», в центре которой находились размышления писателей об основах, истоках и сущности народной жизни. В своих произведениях В. П. Астафьев обращается к изображению национального характера, слиянию человека и природы.

«Царь-рыба» -- цикл, состоящий из 12 рассказов: Бойе, Капля, Дамка, У Золотой карги, Рыбак Грохотало, Царь-рыба, Летит чёрное перо, Уха на Боганиде, Поминки, Туруханская лилия, Сон о белых горах, Нет мне ответа, которые создавались с 1970 по 1976 год. Впервые полностью повествование в рассказах было напечатано в сокращенном виде, в номерах журнала «Наш современник» за 1976 год, за исключением глав-рассказов «Дамка» и «Норильцы». «Дамка» появилась в «Литературной России» за 1976 год, глава «Норильцы», снятая цензурой, увидела свет только спустя 25 лет. В 1990 году Астафьев восстановил текст этой главы и опубликовал в журнале «Наш современник» под названием «Не хватает сердца». К 1993 году в России, республиках и за рубежом книга выдержала более 100 изданий, по ней был снят фильм «Таёжная повесть», а в 1978 году ей присудили Государственную премию СССР.

Все рассказы цикла композиционно разделены на две части. "Царь-рыба" - повествование рассказов, ранее услышанных автором от самих героев. Черемисин поведал об истории приезжих браконьеров, Николай - о собаке Бойе, но больше всего автор ссылается на Акима. Повествование не ведется от лица героев, писатель художественно переплавляет их рассказы, в них все же преобладает его оценка, отбор фактов. Рассказы первой части повести имеют общую идейную направленность, в них отвергается браконьерство, расхищение природных богатств. Развитие сюжетных линий тесно связано с образом повествователя. Централный рассказ цикла -- "Царь-рыба", название которого вынесено в заглавие книги. Многоопытному, расчетливому Зиновию Утробину борьба с царь-рыбой оказалась не по плечу. Волшебной называет ее автор в конце рассказа, отрицая жестокое, потребительское использование природных богатств. Природа тоже не приемлет отношений, которые навязывают ей Утробины, Герцевы и другие. Содержание второй части "Царь-рыбы" больше сосредоточено на нравственных, духовных проблемах человеческого бытия. На первый план выходит конфликт между Акимом и Герцевым. Писатель создает подробный внутренний портрет Акима. В главах "Уха на Боганиде", "Поминки", "Сон о белых горах" нет образа повествователя, сюжетная линия Акимов -- Герцев тяготеет к саморазвитию. Выводы, которые подтверждает развязка в главе "Сон о белых горах", углубляются и поясняются в заключительной главе "Нет мне ответа!".

Сюжет чтения и письма в книге «Царь-рыба» представлен неравномерно, на протяжении 11 рассказов он просматривается только точечными фрагментами, единичными моментами, упоминаниями о письмах или телеграммах, цитатами из литературных произведений. Первое письмо в тексте, в начале книги, – это письмо отца повествователя, оставившего семью ради руководящего поста на севере. Уехав, отец прислал письмо через год после отъезда, которое начиналось словами ««Пишу письмо – слеза катится…» Повествователем представлен только этот отрывок, но его достаточно ему, чтобы понять и тон письма, и то, что он хотел сказать: «По лирическому запеву послания не составляло труда заключить: папа опять проживает в «белом домике». И снова – в который раз! – затерялся, запропал след родителя, оборвалась непрочная, всегда меня мучающая связь с нашей нескладной и неладной семьей». Письмо, призванное соединять людей, здесь напоминает адресату и адресанту о том, что между ними есть связь.

Есть интенции к написанию книги у Старшого, человека, много в жизни повидавшего, которому есть, о чем рассказывать: «Парни слушали и дивились: сколь может повидать, пережить, изведать один человек, и советовали старшому, пока делать нечего, «составить роман» на бумаге», но в дело они так и не переходят. Причиной тому, как говорил он, «бумаги-то в избушке мало, всего несколько тетрадок, потом уж, на старости лет как-нибудь засядет составлять роман, а пока слушай, парни, дальше». Письмо здесь, роман – средство передачи опыта, советы от старшего к младшим через жизнеописание, но несмотря на эту идею, когда дело касается письма, оно не может быть быстро завершено, на это требуется время, определенные обстоятельства, условия, материалы, а у человека, сражающегося с северной природой, нет такой роскоши.

Следующий момент письма – телеграмма повествователю от брата, которая сообщает о том, что у него рак. Несущая плохую новость, телеграмма наталкивает повествователя на мысль, что с годами он начал бояться телеграмм. Снова здесь письмо – это связь повествователя с семьей, моменты письма возникают только в острых ситуациях, только в самом крайнем случае, письмо – не жизнь повествователя, но это его необходимость, единственная его связь со своими родными. Но моменты письма для повествователя негативны. Так же, как и для Зиновия Игнатьича, от тоски написавшего письмо женщине, Глаше, которую унизил когда-то и гордился этим, в момент переосознания решается на письмо. Но ответа не получает, как и все письма в романе – диалога между коммуникантами нет, нет прямой коммуникации.

В этом же рассказе «Дамка» читатель узнает, что повествователь – человек, имеющий к написанию, чтению отношение непосредственное – он окончил Высшие литературные курсы в Москве. Но несмотря на это, письмо не становится для него необходимостью, он не обращает внимания на процесс собственного письма, лишь фиксирует события, о которых повествует, и отношение к ним. Тем не менее для людей природных, с которыми ему приходится общаться, это бесполезные знания: «Интеллигентов до хрена, а местов не хватат!». Для них написанное не является авторитетным, а чтение не имеет смысла: «Впрочем, всякие книжные высказывания Грохотало ни к чему, ни наших, ни заморских книг он не читал и читать не собирался. Он и без того считал себя существом выдающимся, обо всем имел свое стойкое суждение. – Шо? Водку пить нэ можно? – усмехаясь, возражал он. – Где цэ написано? У газете? Где та газета? Во всих написано? О, то ж тоби правду напышуть?». Между тем, письмо несет и пользу для неграмотного народа, в эпизоде, где мать отмаливает больного Акимку, она, будучи уже старой, забывает молитву, тут на помощь ей приходит Касьянка, грамотная, она записала ее на бумагу. Даже прекрасно обходясь без письма, полностью отвергнуть его нельзя.

Однако привычка подмечать и характеризовать особенности текста не оставляют повествователя: «Дважды бывал я в поселке Чуш и всего раз сподобился застать «Кедр» открытым, во все остальные времена липли пластами к дверям магазина объявления, смахивающие на бюллетени смертельно больного существа. Сначала короткие, несколько высокомерные: «Санитарный день». Затем приближенные к торговой специфике: «Переоценка». Следом как бы слабеющей грудью выдохнутое: «Учет товаров». После некоторой заминки ошарашивающий вопль: «Ревизия». Наконец, исстрадавшейся грудью долго в одиночку бившегося бойца исторгнуто: «Сдача товаров». Каждая надпись у него получила свой характер, физический облик, стала живой.

Персонаж, который так же, как и герой, близок к чтению и письму, -- библиотекарша Людочка. Из-за своей увлеченности книгами, она резко отличалась от населения деревни, оставалась непонятой ими, пристрастие к книге вызывало у старшего поколения страх: «листала свежие тонкие журналы с картинками, вечерами от знойного безделья занималась английским языком и читала-перечитывала без конца один и тот же роман «Доктор Фаустус». Пристрастием к этой заграничной толстой книге она пугала Гавриловну. Ей, Гавриловне, и Фауст-то зловещей личностью казался. А тут Фаустус! Страсти-то какие, заморские! Осторожно, матерински заботливо Гавриловна подъезжала к Людочке с советами: «Вы бы, Людочка, что-нибудь другое почитали, встряхнулись бы, развлеклись, потанцевали бы, попили бы парного молока. Если надо, прям в библиотеку таскать стану, бесплатно».

Наконец, основной герой книги, с которым связаны мотивы чтения и письма – Гога Герцев, человек серьезный, целеустремленный. Он ведет дневник, где записывает цитаты импонирующих ему известных людей, свои мысли, стихи, которые сочиняет. Его дневниковые записи представляют собой несколько тетрадей, завернутых в целлофановую пленку, которую носил с собой в кармане, пришитом под спиною к рюкзаку. Все это говорит о том, что Гога дорожил своими записями, оберегал их как нечто ценное, сокровенное. «В тетрадях встречались записи геологического порядка, состоящие из специальных терминов, сильно, до неразборчивости сокращенных. Судя по записям, Герцев с геологией не покончил и вел свои наблюдения, подобно британскому детективу, частным, так сказать, порядком. Зимами расшифровывал заметки, обрабатывал, наносил наблюдения на карту. Но с собой подробных записей у него не было, и карта была помечена системой крестиков, в большинстве своем в устьях речек, кипунов и потоков».

Достатчно места отведено описанию дневников почерка Гоги: мелкий и неразборчивый. Дневники являются противоположностью Герцеву-педанту с их неаккуратным почерком, лирическими стихами, не следованию правилам письма: «Удивляло немножко, что такой аккуратный в делах человек не ставил имен авторов под цитатами из книг и научных трудов, как бы ненароком путая чужое со своим». Характерной чертой дневников является диалогичность – комментарии Герцева к цитатам, которые он выбрал: ««Мне представляется аморальным „хотеть“, чтобы мои дети стали, например, учеными. Кем они станут – это вопрос и право их собственного выбора», – профессор Дрек Брайс. Меланхоличная запись сопроводила высказывание Дрека Брайса: «Что это у вас, мистер, все любимцы из „оттуда“? Нигде вы наш народ и словечком единым не похвалите?..» И росчерк Герцева: «Не похвалишь – не продашь? Да?» Комментарии Гога оставлял даже к своим стихам, что говорит о саморефлексии героя в письме: «Эля не без иронии фыркнула и принялась разбирать комментарий: «Вас, мистер, никто не обижал, а все равно бугай получился, мычащий, породистый, рогатый…» По круглому, мелконькому почерку Эля догадалась, кто это посмел перечить Герцеву и даже отчитывать его». Характерно, что почерк Герцева, о котором часто упоминается, передает настроение его обладателя: «На это последовал росчерк Герцева – непристойный, злобный», когда он в ярости полемизировал со своим неприятелем. К стихам своим автор относился бережно, с любовью: «Первый комментарии – мошечные буковки, накорябанные неисправной, плохо подающей мастику ручкой, кинуты были на тетрадные листы, проложенные сухой веткой багульника, под стихотворением такого содержания», «В давней, больше других потрепанной тетради, проложенной нехитрыми, в прах обратившимися травками институтского скверика и городских бульваров, обнаружились высказывания любимого героя юности. Эту тетрадь, словно первый, чистый грех юности, Гога хранил тщательнее других». Письма – это память о героях.

Читателем дневников Гоги были влюбленные в него девушки: библиотекарша Людочка и Эля, которые своей профессией имеет непосредственное отношение к чтению,: «Любительница чтения – профессия обязывает все, что писано, честь, добралась и до этой святой записи! Сильно истоптал Герцев Людочку, она уже не просто полемизировала, она била по морде: «Экий современный Печорин с замашками мюнхенского штурмовика!..» Людочка лищь снаружи тихая-тихая, а в «середке», видать, ой-ей-ей какое бабье пламя ее сжигает!»Также в дневниках оставила запись и его бывшая жена, но комментарии Людочки и жены полемизировали с записями Гоги, в отличие от мыслей Эли, последней читающей его дневник, ставшим после его смерти его идеальным читателем: ««Ах, Герцев, Герцев! Вот это-то тебя, видать, и освещало для меня, – поникла Эля. – Печорин – и мой любимый герой! А я все гадала: что нас объединяет, что? Оказывается, мы оба глупо созданы… <...> Ай да Гога! А я-то, я-то! Тоже молодец! Ка-акой молодец! Вот дак да! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Так тебе и надо, дурища! Так тебе и надо! – бросив за печку тетради и вытирая руки о спортивные штаны, взвыла Эля».

Письма вошли в Элину жизнь с детства, начиная с первого письма отца к ее матери, которое она случайно прочитала: в нем отец оставлял их ради свободы на природе, ушел в лес. Мать Эли работала в издательстве, поэтому все, что касается текстов, их написания и людей, их писавших, касалось Эли. Мужчины, с которыми ее мать имела отношения, были людьми творческими, поэтами, но впоследствии способствовали утратам (один в рассенянности уносил из дома ее предметы, другой отсудил квартиру): люди письма приносят разочарование, а увлечение текстами (мать была в восторге от их стихов) способствует потере материального. Люди письма беспринципны: «Казалось, давно забылся тот хлыщеватый, роскошно одетый поэт, чью книжку мама «спасала»; однажды поэт пригласил Элю «покататься» на машине. Он разделался с нею, как повар с картошкой, раздавив не только душу, вроде бы и кожу с нее живьем ободрал, а ободранному, голому все уж нипочем». Эля научилась читать с детства, отсортировывая хорошие тексты от плохих, в ней воспитывался вкус к литературе. Она читает дневник Гоги вдумчиво, внимательно, расшифровывая даже мелкие комментарии.

Оказавшись наедине с природой, у Акима, ценности, воспитываемые в ней, переворачиваются: «Дошло! Дошло вот! Дошло, когда припекло! И мама совсем иной видится, и жизнь ее, трудами и заботами переполненная, высветилась иным светом, и нет никого лучше мамы, и дай бог вернуться домой, заберет она документы из Литинститута, куда поступила, поддавшись модному течению времени – детки литераторов сплошь ныне норовят в литераторы, детки артистов – в артисты. А она поступит… Куда же она поступит? Ну, пока еще рано об этом думать, но поступит учиться серьезной, полезной профессии и никогда, никогда не покинет маму, будет все время сидеть дома, готовить, стирать, прибираться и ничем-ничем и никогда не обидит маму». При встрече с природой приходит переосознание жизни, а занятие письмом видится бесполезным, она становится близкой к мировоззрению Акима, природного человека, который не видит смысла в письме, во время перечитывания дневников Гоги он недоумевает, зачем их ведут. Он вспоминает лишь одно стихотворение своего друга, которое тот написал в лесу от скуки. Это не просто стихотворение о природе, а стихотворение, переворачивающее всю концепцию письма, сложившуюся до этого, в романе, согласно которой люди пишущие и люди читающие далеки от природного мира, это люди цивилизации, чуждые естественной жизни, нарушающие естественный ход вещей, сосредоточившиеся не на тех ценностях. Этот стих, единственный, понравившийся Акиму, доказывает то, что даже пишущий человек вопреки всему может прочувствовать природу так, как дано это только естественному человеку, и читающим человеком, искренне ценящим письмо, может оказаться его неприятель, человек природы, Аким.

[1] Минокин М. В. Современная советская проза о колхозной деревне. — М.: Просвещение, 1977

Дата добавления: 2015-10-21