Русские литературные влияния в творчестве Лермонтова 1 страница

Б. В. Нейман

—

РУССКИЕ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВЛИЯНИЯ
В ТВОРЧЕСТВЕ ЛЕРМОНТОВА

Проблема литературных влияний в творчестве Лермонтова интересовала нашу критику еще с начала 40-х годов и с наибольшей остротой была поставлена в известной статье Шевырева. Критик «Москвитянина» утверждал, что характернейшей чертой Лермонтова является «протеизм»: «Его лира не обозначала еще своего особенного строя; нет, он подносит ее к лирам известнейших поэтов наших и умеет с большим искусством подладить свою на строй, уже известный ... Мы слышим отзывы уже знакомых нам лир и читаем их как будто воспоминания русской поэзии последнего двадцатилетия»1. Статья Шевырева, превращавшая Лермонтова в подражателя крупных и второстепенных поэтов, вызвала гневные возражения Белинского. Вступаясь за достоинство и творческую самобытность великого поэта, Белинский утверждал, что «только дикие невежды, черствые педанты, которые за буквою не видят мысли и случайную внешность всегда принимают за внутреннее сходство, только эти честные и добрые витязи букварей и фолиантов могли бы находить в самобытных вдохновениях Лермонтова подражания не только Пушкину или Жуковскому, но и гг. Бенедиктову и Якубовичу»2.

Этот спор о самобытности или подражательности творчества Лермонтова не был, однако, завершен статьями Шевырева и Белинского. Он отразился и в ряде последующих работ, причем иногда сходство сравнений и образов, неизбежное у поэтов одной эпохи, принималось за признаки лермонтовской подражательности, за отсутствие поэтической индивидуальности. Лермонтовская поэзия, пленявшая своей самобытностью Белинского и

Чернышевского1, становилась для некоторых критиков сплавом разнородных и случайно собранных элементов2.

Неправильность подобных суждений, однако, не снимает постановки вопроса о литературных влияниях на Лермонтова. Белинский выступал против попыток разложить гениальное лермонтовское творчество на части, собранные отовсюду, но он вовсе не отрицал наличия в нем связи с литературными традициями его времени, не отрицал близости его к другим великим писателям прошлого. В своих статьях о Лермонтове Белинский сам сделал интереснейшие сопоставления его с Пушкиным3. Борясь против неправильной постановки проблемы литературных влияний в творчестве Лермонтова, мы, однако, не можем устранять самого вопроса о них. Для нас Лермонтов — это один из этапов в общем развитии русской литературы, и его творчество не могло быть изолировано от этого развития. Представить себе Лермонтова вне литературной обстановки так же невозможно, как и вне политических отношений эпохи. Как известно, сам Лермонтов в одной юношеской заметке отрицал свои связи с русской литературой: «Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать»4. Эти слова вызывали естественное удивление исследователей, видевших огромную роль русской литературы в формировании творчества поэта5. Но заметка Лермонтова свидетельствовала лишь о том, что поэт в эту пору больше ценил европейскую литературу — Шекспира, Шиллера, Байрона, — чем русскую.

При определении роли русской литературной традиции в творчестве Лермонтова следует обратить внимание и на то, что Лермонтов в пору творческого созревания был лично знаком с рядом русских писателей6. Достаточно будет указать на некоторые факты.

В отрочестве и в ранней юности, в пору своей московской жизни, поэт, еще до поступления в Благородный пансион при Московском университете, видимо, брал частные уроки у профессора и поэта Мерзлякова, учеником которого он был и в пансионе. В пансионе же его учителем был известный поэт и переводчик Раич, руководитель литературного кружка, в котором бывал Лермонтов. Это знакомство с преподавателями-поэтами дополнялось школьными и домашними литературными связями. Соучеником Лермонтова по пансиону был впоследствии более или менее известный поэт Л. Якубович; по университету — беллетрист Вистенгоф; поэтессу Ростопчину Лермонтов знал с детства, хотя более близкие отношения с ней установились во время последнего приезда поэта в Петербург, в 1841 г. К 1831 г. относятся эпиграммы Лермонтова, устанавливающие его знакомство с рядом поэтов. Он знал Н. Ф. Павлова, который в ту пору еще не написал своих известных рассказов, а был поэтом, стихи которого вызывали ироническое отношение Лермонтова1. Знал Лермонтов А. Башилова, московского остряка и второстепенного поэта, который наводнял «журналы и альманахи своими произведениями, передразнивая кн. Вяземского и А. С. Пушкина самым жалким образом»2. Знавал он и пресловутого Шаликова, наивного эпигона ветшавшего сентиментализма3, и др. К раннему периоду лермонтовской биографии (к 1834 г.) надо, по словам Висковатова, отнести и знакомство с Муравьевым, автором «Тавриды». Впрочем, как ученик Раича Муравьев мог быть знакомым Лермонтова и по кружку их общего учителя.

В дальнейшем этот круг литературных знакомств значительно расширяется. В 1837 г. А. И. Тургенев, брат знаменитого декабриста, читал стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» Козлову, писал о нем Пещурову, а об аресте поэта — А. Булгакову. Однако достоверным является личное знакомство с А. И. Тургеневым лишь в более позднее время. Нам известно, что в 1839 г. Тургенев слушал чтение Лермонтовым отрывка из «Героя нашего времени».

Более того, судя по заметке на рукописи «Княжны Мери», Лермонтов был намерен эту часть своего романа «Тургеневу послать» (т. V, стр. 491).

К 1837 г. относится знакомство Лермонтова с рядом декабристов, сосланных, как и он, на Кавказ. Он встречается не только с Лихаревым, Лорером, Назимовым и др., но и с А. И. Одоевским, крупнейшим поэтом декабристской каторги и ссылки; с ним Лермонтов, по его собственным словам, странствовал в горах Востока

(т. II, стр. 53). Возможно, что Лермонтов был знаком с поэтом Полежаевым, который был близок к настроениям декабристов. Висковатый говорит об этом следующее:

«Были ли поэты знакомы лично, неизвестно, но возможно, так как Полежаев, возвращенный с Кавказа, где он был с 1829 по сентябрь 1833 г., проживал в Москве до смерти, в сентябре 1837 г. Во время проездов через Москву, особенно в 1835 г., Лермонтов мог видеться с Полежаевым, тем более что у них общим приятельским знакомством являлась семья Бибиковых» (Висковатый, стр. 127). Следует внести уточнение: Полежаев умер в 1838 г.

Эти связи Лермонтова с декабристами и людьми, близкими к декабризму, должны быть дополнены указаниями на знакомство поэта с Белинским. У нас нет основания предполагать, что Лермонтов был лично знаком с Белинским в пору их совместного пребывания в Московском университете. Предположение некоторых ученых, что в ранних драмах Лермонтова отразилась пьеса Белинского «Дмитрий Калинин», едва ли правильно; скорее сходство произведений обоих юных драматургов объясняется общими литературными влияниями трагедий великого Шиллера. Безусловными являются две даты встреч поэта и критика — в 1837 г. на Кавказе и в 1840 г. в ордонанс-гаузе. Но есть все данные предполагать, что встреч было больше. Во-первых, не будь их, стало бы непонятным посещение Белинским ордонанс-гауза: встреча на Кавказе была, как известно, слишком неприятной, чтобы через три года, без всякого возобновления знакомства, Белинский захотел увидеть поэта. С другой стороны, существование общего знакомого — Краевского — делает естественным предположение о неизвестных нам встречах двух великих людей1.

Висковатый отмечает, что с Краевским, в ту пору редактором «Литературных прибавлений» к «Русскому инвалиду», Лермонтова познакомил Раевский; было это по окончании поэтом школы подпрапорщиков, т. е. в 1834—1835 гг. В 1837 г., когда Лермонтов был под домашним арестом, Краевский заезжал к нему. Очевидно, у них установились достаточно короткие отношения. Об этом говорит та непринужденность, с которой себя вел Лермонтов, по словам Панаева, в кабинете Краевского2. О тесных

связях говорит и то обстоятельство, что стихи Лермонтова были напечатаны в первой же книжке «Отечественных записок» 1839 г., когда Краевский стал их редактором. Отданы они были, следовательно, еще в 1838 г. Таким образом, встречи Лермонтова с Белинским, критиком журнала, могли происходить в 1839 г.; тогда естественным делается посещение Белинским ордонанс-гауза.

Таков второй круг литературных связей Лермонтова: А. И. Тургенев, декабристы, А. И. Одоевский, Полежаев, В. Г. Белинский.

Надо полагать, что с Пушкиным Лермонтов знаком не был, хотя, вообще говоря, сведения по этому вопросу весьма туманны. Но с рядом лиц из пушкинского окружения Лермонтов был то в более близких, то в более далеких отношениях. Одна из эпиграмм 1831 г. обычно адресовывалась П. Вяземскому («Вы не знавали князь Петра»). Если даже, как это не без основания сделано в издании «Academia», отнести ее к П. Шаликову, то и тогда следует предположить раннее знакомство поэта с одним из пушкинских друзей. Об этом говорит существование у Лермонтова и Вяземского общих знакомых — Бартеневой и др. Но письменные сведения датируют это знакомство лишь 1838 г., когда Жуковский отдал Вяземскому «Тамбовскую казначейшу», которую оба решили напечатать в «Современнике». Первое упоминание Жуковского о Лермонтове относится еще к 1837 г. Но из него неясно, был ли прославленный писатель знаком с молодым поэтом лично; знаменитое стихотворение Лермонтова, по всей вероятности, было известно Жуковскому, как и Тургеневу и Козлову1. В 1838 г., как уже было упомянуто, Жуковский читал «Тамбовскую казначейшу», принесенную ему самим поэтом; от Жуковского Лермонтов получает экземпляр «Ундины» с собственноручной надписью.

В 1839 г. Жуковский читал поэму «Демон» и в том же году встретился с ее автором у Карамзиных.

К числу давнишних относится знакомство Лермонтова с Козловым, во многом последователем и учеником Жуковского. Ссылаясь на Шан-Гирея, Висковатый отмечает, что особенно часто Лермонтов встречался с поэтом-слепцом в 1836 г.; самое знакомство, очевидно, датируется более ранним годом — временем окончания школы подпрапорщиков.

К концу 30-х годов поэт бывал у Хомутовой, которой Козлов посвятил стихотворение, напечатанное в 1838 г. в «Литературных прибавлениях» к «Русскому инвалиду». Лермонтов читал эти стихи еще в рукописи и, очевидно, тогда же обратился со стихотворным посланием к Хомутовой («Слепец, страданьем вдохновенный», т. II, стр. 109).

К знакомым Лермонтова относится далее Вл. Одоевский, с которым поэт, видимо, часто встречался в 1841 г. В этом же году Одоевский дал Лермонтову книгу с пустыми листами — «с тем, чтобы он возвратил мне ее сам и всю исписанную». К 1840 г. относится знакомство с Баратынским. Из писем Грота известно, что в 1841 г. у Лермонтова было несколько встреч с Плетневым. Висковатый утверждает, без ссылки на какие-либо документы, что Лермонтов впервые был у Плетнева в 1838 г. (Висковатый, стр. 223). Однако то обстоятельство, что «Бородино» было помещено еще в 1837 г. в «Современнике», позволяет отнести это знакомство к более раннему периоду.

Таким образом, Лермонтов, видимо, сам не встречавшийся с Пушкиным, был знаком с рядом писателей из пушкинского окружения, как более близких к Пушкину (Вяземский, Жуковский, Баратынский, Плетнев), так и значительно более далеких (Вл. Одоевский). Знаком был он и с друзьями друзей поэта, например с Козловым.

К 1840 г. относится сближение Лермонтова с участниками московского кружка славянофилов — с Самариным, Хомяковым и др. В результате этого знакомства стихотворение «Спор» было опубликовано в «Москвитянине» Погодина; однако значительное большинство своих произведений Лермонтов продолжал отдавать в «Отечественные записки». Знаком был Лермонтов и с Погодиным, в саду которого, на именинном обеде Гоголя, он читал отрывки из «Мцыри». Тем самым датируется встреча его с Гоголем (9 мая 1840 г.). К сожалению, Лермонтов ни словом не обмолвился о знакомстве с величайшим прозаиком своей эпохи, но в статье Гоголя «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность» есть слова, которые позволяют предполагать, что Гоголь знал Лермонтова не только как поэта, но и как человека: «никто еще не играл так легкомысленно с своим талантом и так не старался показать к нему какое-то хвастливое презрение, как Лермонтов»1.

На том же именинном обеде Лермонтов встретился с М. Загоскиным и рядом других писателей. Во время своего краткого пребывания в Москве, в мае того же 1840 г., Лермонтов был у Н. Ф. Павлова, которого в юности высмеивал в своих стихах; теперь он познакомился с его женой, Каролиной Павловой, своеобразной и одаренной поэтессой. Можно упомянуть о знакомстве Лермонтова, во время его пребывания в Петербурге (февраль — апрель 1841 г.), с великосветским поэтом Мятлевым, о котором он вспоминает в стихотворении «Любил ли я в былые годы». К светским связям Лермонтова относится и его знакомство с графом Соллогубом, который, как известно, написал о Лермонтове клеветнический роман «Большой свет». К этому, наконец, надо

добавить, что Лермонтов, бывая у Плетнева, Смирновой и Карамзиных, мог встречаться еще с рядом других писателей. И. С. Тургенев, в ту пору уже автор нескольких стихотворений, опубликованных в «Современнике», хорошо запомнил две встречи с Лермонтовым в конце 1839 г. — у княгини Шаховской и на новогоднем балу1.

Таков достаточно широкий круг установленных литературных знакомств поэта. Круг же литературного чтения Лермонтова, разумеется, выходил далеко за пределы непосредственных связей с знакомыми литераторами. Абрамович2 перечисляет ряд писателей, которых, сверх перечисленных, судя по его произведениям, читал Лермонтов. В этот список входят писатели самых разнообразных направлений: Рылеев, Лажечников, Кукольник, Марлинский, Полевой². Но и этот список, разумеется, весьма неполон. К нему можно было бы прибавить имена Крылова, Шевырева, Хомякова и т. д.

Лермонтов тщательно читал современную журналистику и альманахи. Отзвуки стихов и статей «Московского вестника», «Московского наблюдателя»3, «Галатеи»4 и т. д. в творчестве Лермонтова достаточно убедительно свидетельствуют о том, что поэт, при всей своей огромной творческой самобытности, не стоял, да и не мог стоять вне литературных связей, вне литературной эпохи и русских литературных влияний.

«Пленительная сладость» стихов Жуковского, изящный эпикуреизм Батюшкова и в особенности разносторонний гений Пушкина вытеснили из русской литературы классицизм. Для Лермонтова «век эпических поэм» умчался не только в 1839 г., в пору создания «Сказки для детей». Еще в письме к тетушке М. А. Шан-Гирей, в 1831 г., Лермонтов иронизирует над «глупыми правилами» французов, но его размышления об устарелости классицизма могли возникнуть даже раньше этой даты. Вполне вероятно, что еще в 1827 г. Лермонтов прочитал Шлегеля, отрывки из работы которого печатались в «Московском вестнике». А. Ве-въ (Веневитинов) на страницах этого журнала приводил мнение Шлегеля, что из трех единств в драме имеет значение лишь одно — единство действия, но и относительно его не все еще ясно. Остальные

единства вызывали решительные возражения, так как они препятствуют воображению зрителя1. Эти взгляды Лермонтов мог возобновить в памяти в 1830 г., когда вышел перевод Шлегелевой «Истории древней и новой литературы», кстати имевшейся в библиотеке Благородного пансиона2.

Вполне возможно, что именно в работах Шлегеля — источник лермонтовской иронии о «глупых правилах» французского классицизма.

Несмотря на то, что Лермонтов в течение ряда лет учился у классицистов Мерзлякова, Раича, Победоносцева, классицизм не оказал сколько-нибудь серьезного влияния на его творчество.

В свою отроческую поэму «Корсар» Лермонтов включил несколько строк из оды Ломоносова 1746 г.: «Нам в оном ужасе казалось, что море в ярости своей с пределами небес сражалось». Таким образом, из всего Ломоносова Лермонтов избирает не торжественную патетику одических восхвалений, а лишь образное описание бури, в котором, собственно, нет типичных для классицизма особенностей. Следует далее отметить, что в его стихах этой же поры встречаются, хотя и редко, анакреонтические мотивы, связывающие Лермонтова, впрочем, не только с XVIII в., но и с Батюшковым, юным Пушкиным, ранним Баратынским и т. д. Надо иметь в виду, что в журналах лермонтовской поры еще печатались стихи анакреонтического типа. Р. (Раич), учитель поэта, поместил в «Атенее» за 1828 г. (июнь, № 12, стр. 370—371) «Застольную песню» с обычными восхвалениями дружества и пиршеств: «На просторе, в час досуга, в час беспечности златой, у приветливого друга подымался пир горой». Хомяков в журнале «Московский вестник» за 1828 г. (ч. X, стр. 5) напечатал стихотворение с выразительным названием: «Три стакана шампанского», из которого юный Лермонтов целиком взял несколько строк в свое стихотворение 1829 г. «К П ... ну». Стихотворение Н. П ... ва (Павлова) «К друзьям», помещенное в том же журнале, вдохновило Лермонтова на создание своего стихотворения с тем же названием и с сомнительными уверениями, будто он любит «за бутылкой время быстро проводить». В этом анакреонтическом стиле выдержан ряд других стихотворений юного поэта. В стихотворении «Пир» (т. I, стр. 8) поэт призывает «любезного друга» под сень черемух и акаций, «в объятья мира, муз и граций». Мысленно отправляясь на войну (15-летним отроком!), поэт прощается с шумными пирами и милыми дарами вина («Война», т. I, стр. 25), а «в день рождения NN» рекомендует своему приятелю «быть счастливым на разные манеры» и «беспечно пировать». Перевод

с неизвестного французского подлинника («Веселый час», т. I, стр. 9—10) он пишет размером, который освящен традицией батюшковских «Пенат» и пушкинского «Городка», хотя лермонтовское стихотворение выделяется из анакреонтической поэзии своеобразным сочетанием эпикурейских призывов с тюремными мотивами.

В ранних стихах Лермонтова легко обнаруживается значительный пласт античных образов и мифологических реминисценций, которые столь же легко отнести к «неоклассицизму» Батюшкова и юного Пушкина, как и к отзвукам собственно XVIII в.

В духе классицистической поэзии, очевидно, было написано не дошедшее до нас стихотворение Лермонтова «Геркулес и Прометей», которое должно было быть помещено в пансионском журнале «Каллиопа» (т. V, стр. 362).

В этом же плане особенно интересно стихотворение «Пан», к которому сделана приписка самого поэта: «В древнем роде». Оно написано в так называемом антологическом стиле.

В ряде других стихотворений упоминается о «заблуждении Купидона» (т. I, стр. 2), о Парках, власть которых поэт ощущает над самим собой (т. I, стр. 23), ему известны милые дары Вакха (т. I, стр. 25), он желает другу пировать под сенью Марса и Венеры (т. I, стр. 55), он видит Диану, которая серебрит дремлющие волны (т. I, стр. 37), и пляшущего Пана (т. I, стр. 40). Сам себя он называет любимцем Феба (т. I, стр. 8), говорит о Парнасе и о крыльях дряхлого Пегаса (т. I, стр. 17), мечтает повесить на яблоню свой тирс с золотой лирой (т. I, стр. 19). Даже то, что врача он в одной эпиграмме называет обобщенным именем Дамона, и то, что он пишет ряд эпиграмм и мадригалов (т. I, стр. 12, 13, 34, 35 и т. д.), отдает известным привкусом старины.

Все приведенные примеры относятся, главным образом, к 1829 г. В дальнейшем почти не встречается образов и мотивов, навеянных поэзией классицизма. В 1830 г. Лермонтов один раз вспомнит об Амуре (т. I, стр. 163), в следующем году назовет красавицу обобщенным именем Нэеры (т. I, стр. 244) или скажет в вакхической «Песне»: «Друзья, ликуйте, ставьте чаши вверх дном» (т. I, стр. 216). Стоит отметить, что «Песнь Ингелота» из поэмы «Последний сын вольности» (I, 115—116: «Собралися люди мудрые») написана так называемым «русским размером», которым пользовался в «Бахариаде» Херасков, в «Бове» Радищев и т. д.

Но все эти отклики поэта на классицизм XVIII и «неоклассицизм» начала XIX столетия не были типичны даже для его раннего творчества — для стихов поэта, прошедшего школу у Раича, Мерзлякова и Победоносцева.

Каково было отношение Лермонтова к другому литературному направлению XVIII в. — к сентиментализму? О том, что Лермонтов

читал сентименталистов, свидетельствуют его рассуждения о Руссо, переводы «Сентиментального путешествия» Стерна на французский язык, знакомство с Оссианом. В его произведениях разбросаны замечания о сентиментализме — обычно явно иронические. Поэт говорит о «жалких» романах, которыми зачитывалась мать Сашки, упоминает в «Казначейше» о «чувствительном прошедшем веке» и не раз пользуется словом «сентиментальный» в «Герое нашего времени». Лермонтов не очень четко разделял понятия «сентиментальный» и «романтический». Старушка, плачущая над «Грандисоном», названа им «романтической» (т. I, стр. 120), разговоры Грушницкого с Мери — сентиментальными прениями (т. V, стр. 269), а сама Мери — чувствительной барышней. Но вместе с тем, оказывается, Грушницкий нравится «романтическим провинциалкам до безумия» (т. V, стр. 242) и самый его приезд на Кавказ — следствие его «романтического фатализма» (т. V, стр. 243). Однако это своеобразное смешение терминов не случайно. Оно обусловлено действительной близостью романтизма типа Жуковского к сентиментализму. Для Лермонтова нет принципиальной грани между поклонницей Грандисона и романтизма типа Жуковского, а поклонников эффектных тирад в стиле Марлинского Лермонтов, знавший революционное творчество Байрона, одинаково определит и словом «сентименталист», и словом «романтик» — в том его значении, которое чуждо «истинного романтизма» великого английского поэта.

В ранних поэмах Лермонтова нетрудно найти простые заимствования из «Обуховки» стареющего Капниста и из произведений И. И. Дмитриева. Однако более интересны и показательны случаи, когда Лермонтов самостоятельно использует особенности сентименталистской поэтики. Они вошли в его «Кавказский пленник» как характерное упоение персонажей своей чувствительностью: «В одних слезах, в одном страдании отраду зрят они свою».

Слезы часто встречаются на страницах его ранней поэмы. В слезах, склонясь к главе юного пленника, товарищи его несчастья оживляют юношу водой. Сам герой вздыхает, проливает слезы, горько плачет и рыдает на груди товарищей, и они готовы вместе с ним плакать и страдать. Из его груди вырывается вздох не тяжелый, но унылый, в его «прелестных глазах» мелькают крупные слезы и т. д.

Рассказ самого поэта и диалоги персонажей обильно украшены восклицаниями: «Но, ах! Утраченного счастья никто не мог уж возвратить». В сентиментальном стиле порою создан и «уменьшенный» пейзаж:

Дыханье ветерков проворных
И ропот ручейков нагорных
И пенье птичек по кустам...

В ранних стихах Лермонтова иногда встречается фразеология, типичная для сентиментализма. Так, например, выражение Лермонтова «питать задумчивость» («Я здесь стою близ моря на скале; стою, задумчивость питая», т. I, стр. 112) перекликается с фразеологией карамзинского типа: «Питать в груди чувствительность, покой»; «чувствительность в груди питая, в сердцах у всех людей я камни находил»1. Того же происхождения частый в ранних стихах Лермонтова образ человека, в раздумьи сидящего на могильном холме или склоняющегося над могилой; мы найдем его и у Карамзина и у Дмитриева.

Разумеется, сентиментализм, как и классицизм, не мог играть существенной роли в поэзии даже раннего Лермонтова. В этом отношении характерно его стихотворение «Сосед» (т. I, стр. 314), в котором поэт говорит о пленительной, тихой жизни соседа, отделенной от него небольшим садиком; поэта прельщает этот мир домашнего уюта, тишина простой кельи, чуждой забот и светского веселья. Но тут же Лермонтов выразительно добавляет строки, совершенно чуждые сентиментализму:

И в этот миг таинственной отрады
Душа моя мятежная полна...

Мирная «отрада» сентиментализма лишь на «миг» могла наполнить его «мятежную душу».

Классицизм и сентиментализм нисколько не определяли творческого пути поэта в целом и даже в его отроческих стихах сказались значительно слабее, чем в творчестве Пушкина. Бо̀льшее значение для развития Лермонтова-поэта имело творчество Жуковского. Его поэзия входила в сознание Лермонтова еще в пору его пребывания в пансионе. В 1827 г. он переписывает в свою тетрадь «Шильонского узника» Байрона в переводе Жуковского, а в 1829 г. на акте декламирует стихотворение Жуковского «Море»2. Но эти факты, свидетельствующие о почтительном отношении к Жуковскому, сменяются другими, говорящими о том, что поэт, стремившийся «возвышенной душой к мечтательному миру» (Пушкин, «Жуковскому», 1818 г.), с годами потерял для Лермонтова свое обаяние. Уже в 1832 г. Лермонтов в своем стихотворении «Он был в краю родном» (т. I, стр. 393) пародирует стихотворение «Старый рыцарь» Жуковского, а в 1841 г. в «Югельском бароне» (т. II, стр. 149—151) комически переделывает «Смальгольмского барона» Жуковского. В годы поэтической зрелости отрицательное отношение Лермонтова к творчеству Жуковского, очевидно,

усилилось. Желая основать свой журнал, он заявил, что берется «к каждой книжке доставлять что-либо новое, не так, как Жуковский, который все кормит переводами, да еще не говорит, откуда берет их». Надо, однако, полагать, что недовольство Жуковским было обусловлено не столько несамостоятельностью значительного числа произведений поэта-«балладника», сколько общим направлением его творчества. Об этом свидетельствует другой факт: мать известных славянофилов, Киреевская, встречавшаяся с Лермонтовым в 1841 г., говорила, что поэт ей был несимпатичен за несочувствие к творчеству Жуковского1.

Эта эволюция взглядов на Жуковского — от почтительного списывания его произведений до иронических отзывов о нем, отражается и в творчестве Лермонтова. Раннее тяготение поэта к Жуковскому обусловливалось не только славой знаменитого «балладника», которая, естественно, привлекала к нему внимание, но и тем, что тематика и характер поэзии Жуковского не были совершенно чужды тенденциям творчества отрока Лермонтова. Нет сомнения в том, что Лермонтов с первых шагов своего творческого пути выступает как певец «земли», — радости и горя земной жизни. Он не пленен «небесной красотой», он ищет «земного упоения» (т. I, стр. 31), он любит «мучения земли» (т, I, стр. 121): «Как землю нам больше небес не любить?» (т. I, стр. 310). Но вместе с тем в ранних стихах поэта земля еще борется с небом, чтобы его в дальнейшем окончательно победить2. Мотивы, близкие к поэзии Жуковского, мечтательной, печальной, лишенной стремления к борьбе, встречаются в ранних стихах Лермонтова. Они могут быть столько же навеяны творчеством Жуковского, сколько являться результатом собственных настроений самого Лермонтова. Юный поэт говорит о мгновенности радости, которая мелькает, как отсвет ночной звезды на глади залива (т. I, стр. 89). Задумчивость, по уверению поэта, овладевает его сердцем. Он персонифицирует свои «грустные мечты», которые «сидят задумавшись» в «беседке тайной» (т. I, стр. 3). Свое творчество он называет задумчивым: грозный рок отнял у него веселье «и ржавый предков меч с задумчивой цевницей» (т. I, стр. 3); образ повторяется: «промчался звук моей задумчивой цевницы» (т. I, стр. 19). Эти мотивы мгновенности веселья и неизменности грусти обычны у Жуковского, который, хотя бы в известной элегии 1819 г. («Ты улетел, небесный посетитель»), говорил о жизни, — «где верны лишь утраты, где скорбь без крыл, а радости крылаты»; задумчивость — характернейшая черта музы Жуковского, которая тоже является с «цевницею златой» и склоняется «задумчиво на пенистые воды» («Вечер»).

Все эти настроения, чувства, раздумья занимают второстепенное место даже в ранних стихах Лермонтова. Творчество его в целом обращено к земным скорбям и носит протестующий характер. Но наличие настроений, близких к поэзии Жуковского, приводило к тому, что Лермонтов мог в какой-то мере и на определенном этапе своего развития подчиняться влиянию Жуковского. В начальных произведениях это влияние, как и обычно у Лермонтова, сказалось в простом заимствовании отдельных стихов и целых строф. В «Черкесах» описание лета, неба, реки и проч. составлено из строк, которые можно найти в «Двенадцати спящих девах», в «Людмиле», «Славянке» и проч.1. Но следы чтения Жуковского Лермонтовым заметны и в более поздних его созданиях. Они отражаются в фразеологии юного Лермонтова: «... гаснет день: усталою стопою идет рыбак на тихий склон» (I, 38); это явный отзвук начала прославленного «Сельского кладбища»: «Уже бледнеет день, скрываясь за горою ... усталый селянин медлительной стопою идет, задумавшись, в шалаш спокойный свой». Персонажи произведений Жуковского остаются в памяти поэта-отрока. Так, образ Ингелота, певца, толкающего Вадима на подвиги («Последний сын вольности»), заставляет вспомнить аналогичный образ Гостомысла, наставника Вадима (в повести Жуковского «Вадим новгородский»)2. Однако 16-летний Лермонтов относится к тексту Жуковского уже значительно свободнее, чем 14-летний отрок: сентиментально-кроткий облик трогательного и добродетельного старца превращен в «сурового и дикого» певца свободы.

Можно указать также на то, что в «Боярине Орше» Лермонтова и в «Марьиной Роще» Жуковского есть сходная картина: запустевшая комната умершей возлюбленной; тождественность задания приводит к сходству отдельных деталей3. В стихах Лермонтова встречаются и некоторые другие образы, заставляющие вспомнить творчество старого поэта. Особенно интересна одна параллель, лишь частично затронутая в нашей науке4. Замечательное создание лермонтовского гения «Смерть поэта», как оказывается, отдельными деталями связано с посланием Жуковского «К Вяземскому и В. Пушкину» (1814). Укоры Лермонтова великому поэту, который от дружбы простодушной вступил в завистливый свет, перекликаются даже интонацией вопроса со словами Жуковского об Озерове: «Зачем он свой сплетать венец давал завистникам с друзьями!» Образы тернового венца и игл, язвящих

Дата добавления: 2015-10-21