— Это неправда, — ответила Маарет.
Щеки Акаши залила бледная краска гнева, восхитительный румянец, который быстро погас, и к ней вернулся прежний нечеловеческий облик.
— Ты говоришь, что в твоей власти меня остановить? — спросила она, поджав губы. — Опрометчивое предположение. Ради этого ты переживешь смерть Эрика, Миля, Джессики?
Маарет ничего не ответила. Миля трясло — но не от страха, а от ярости. Он посмотрел на Джесс, на Маарет, а потом — на меня. Я чувствовал его ненависть.
Акаша не отводила взгляда от Маарет.
— О, поверь мне, я тебя знаю, — продолжала Акаша, слегка смягчив тон. — Знаю, как ты столько лет прожила, не изменяясь. Тысячу раз я видела тебя чужими глазами, я знаю, что тебе мерещится, будто твоя сестра жива. Возможно, она действительно жива — в каком-нибудь невероятном виде. Я знаю, что твоя ненависть ко мне только усилилась и ты углубилась в воспоминания, в самое их начало, чтобы найти смысл в том, что происходит в настоящий момент. Но, как ты сама мне говорила во время наших бесед во дворце на берегу великого Нила, не ищите ни в чем смысла. Ничего подобного не существует! Бывают вещи видимые, бывают — невидимые, и на самых невинных из нас могут обрушиться ужасные бедствия. Разве не понятно, что это жизненно важно для того, что я собираюсь сделать?!
И опять Маарет не ответила. Она застыла, и лишь ее загадочные прекрасные глаза тускло блестели под влиянием того чувства, которое с полным основанием можно было бы назвать болью.
— Я создам смысл, — с оттенком злобы в голосе сказала Акаша. — Я создам будущее, я определю, что такое добро. И я не стану взывать к мифическим богам, богиням или духам, чтобы оправдать свои действия на основании абстрактной морали. Я не обращусь и к истории! Я не буду искать в грязи сердце и мозг моей матери!
Собравшиеся содрогнулись. На губах Сантино заиграла горькая усмешка. А Луи так посмотрел на немую фигуру Маарет, словно хотел ее защитить.
Мариус поспешил вмешаться, чтобы разговор не зашел слишком далеко.
— Акаша, — с мольбой сказал он, — даже если это реально, если смертное население не восстанет против тебя и мужчины не найдут способ уничтожить тебя задолго до того, как твой план будет осуществлен...
— Ты глуп, Мариус, или считаешь глупой меня. Ты думаешь, я не знаю, на что способен этот мир? Какая абсурдная смесь дикарства и технологических хитростей составляет разум современного человека?
— Моя царица, думаю, ты этого не знаешь! — воскликнул Мариус. — Я действительно так думаю. Я считаю, что ты не можешь составить для себя полную картину этого мира. Как и любой из нас, мир слишком разнообразен и велик, мы пытаемся объять его с помощью разума, но не можем. Тебе известен один из миров, но это не весь мир, это мир, который ты по каким-то своим причинам выбрала из десятка других.
Охваченная новой вспышкой гнева, она резко качнула головой.
— Не испытывай мое терпение, Мариус. Я пощадила тебя по одной простой причине: Лестат хотел сохранить тебе жизнь. К тому же ты силен и можешь быть мне полезен. Но не более того, Мариус. Не забывайся.
Они замолчали. Несомненно, он видел, что она лжет. Я сознавал это. Она любила его и испытывала в связи с этим унижение, поэтому постаралась задеть его побольнее. И это ей удалось.
— Даже если это выполнимо, — мягко продолжал настаивать он, — ты можешь сказать по совести, что люди вели себя до того плохо, что заслужили это наказание?
Я вздохнул с облегчением. Я знал, что у него хватит мужества, что, как бы она ему ни угрожала, он выскажет все, что пытался сказать я.
— Теперь ты не вызываешь у меня ничего, кроме отвращения, — ответила она.
— Акаша, я наблюдал за людьми две тысячи лет. Назови меня римлянином на арене, если пожелаешь, и расскажи о предшествующих эпохах. Когда я упал к твоим ногам, я умолял тебя дать мне знания. Но то, чему я стал свидетелем за этот недолгий промежуток времени, переполняет меня любовью ко всему смертному, я стал свидетелем революции в мыслях и философии, которую считал невозможной. Разве человеческая раса не движется к тому самому веку мира и процветания, который ты описываешь?
Ее лицо выражало полнейшее презрение.
— Мариус, — сказала она, — этот век войдет в анналы как одна из самых кровавых эпох в истории человеческой расы. О каких революциях ты говоришь, когда одна маленькая европейская нация истребила миллионы людей, выполняя прихоть безумца, когда целые города пали под бомбами, чтобы уже не подняться? Когда дети в пустынях Востока воюют с другими детьми во имя древнего деспотичного бога? Мариус, женщины всего мира омывают плоды чрева своего в сточных трубах. Оглушающие крики голодных не достигают ушей богачей, спрятавшихся в оснащенных по последнему слову техники цитаделях, болезни неистовствуют среди умирающих от голода на целых континентах, в то время как пациенты великолепных клиник тратят целые состояния на косметические операции и надежду на вечную жизнь, заключенную в пилюли и флаконы. — Она тихо засмеялась. — Разве когда-либо крики умирающих раздавались с такой силой в ушах тех из нас, кто способен их услышать? Разве когда-либо проливалось столько крови?
Я чувствовал, как рушатся надежды Мариуса. Я видел страсть, заставлявшую его сжимать кулаки и подыскивать подходящие слова, исходящие из глубины души.
— Ты кое-чего не видишь, — сказал он наконец. — Кое-чего не понимаешь.
— Нет, дорогой мой. У меня со зрением все в порядке. Как всегда. Это ты ничего не видишь... Как всегда
— Взгляни на лес! — воскликнул он, указывал на стеклянные стены. — Выбери одно дерево, опиши его, если хочешь, в категориях того, что оно уничтожает, чему сопротивляется, чего не достигает, — и получишь монстра с алчными корнями и несокрушимой энергией, который отнимает у других растений свет, питательные вещества, воздух. Но не в этом заключается правда о дереве. Это не вся правда, если рассматривать его как часть природы, — и под природой я разумею не что-то священное, но картину в целом, Акаша, то целое, что вмещает в себя частности.
— А теперь ты выберешь себе причины для оптимизма, — сказала она. — Как всегда. Ну же. Опиши мне западные города, где даже беднякам ежедневно раздают тарелки с мясом и овощами, и скажи, что голода больше нет. Что ж, твой ученик уже накормил меня этой кашкой — идиотскими глупостями, на которых испокон веков основывалось самодовольство богачей. Мир погряз в лишениях и хаосе, он не лучше, чем раньше, если не хуже.
— О нет, это не так, — твердо ответил он. — Мужчины и женщины способны учиться. Они постоянно меняются, причем к лучшему, расширяют свои горизонты и вместимость своих сердец. Ты несправедлива к ним, когда называешь эту эпоху самым кровавым веком в истории, ты не видишь света, который благодаря тьме сияет все ярче и ярче, ты не видишь эволюцию человеческой души!
Он поднялся со своего места, подошел к ней, заняв пустое кресло слева, между ней и Габриэль, и взял ее за руку.
Я испугался. Испугался, что она не позволит ему дотронуться до себя, но ей, видимо, понравился этот жест, она только улыбнулась.
— Ты права в том, что касается войн, — вновь заговорил он умоляющим тоном, пытаясь при этом сохранять достоинство. — Да, и я тоже слышал крики умирающих, все мы их слышим, даже сейчас мир ежедневно потрясают сообщения о вооруженных конфликтах. Но свет, о котором я говорю, — это протест против подобных кошмаров, отношения, немыслимые в прошлом. Это нетерпимость наделенных властью мыслящих мужчин и женщин, которые впервые в истории человеческой расы действительно хотят положить конец несправедливости в любом ее проявлении.
— Ты говоришь об интеллектуальном восприятии нескольких людей.
— Нет, — ответил он, — я говорю об изменении философии, я говорю об идеализме, из которого происходят подлинные реалии. Как ты не понимаешь, Акаша, пусть они несовершенны, но у них должно быть время, чтобы осуществить свои мечты!
— Я полностью с этим согласен! — раздался вдруг голос Луи.
У меня упало сердце. Он так уязвим! Если она обратит свой гнев на него... Но он продолжал в своей спокойной, изысканной манере:
— Это их мир, не наш. Без сомнения, мы потеряли на него право в тот момент, когда лишились смертной жизни. И мы не должны прерывать их борьбу. В противном случае мы похитим у них победу, которая стоила им слишком многого! Даже за последние сто лет они добились невероятных успехов, они исправили зло, которое человечество принимало как данность, они впервые разработали концепцию настоящей человеческой семьи.
— Меня трогает твоя искренность, — ответила она. — Я пощадила тебя только потому, что тебя любит Лестат. Теперь я вижу причину этой любви. Сколько мужества, должно быть, понадобилось, чтобы излить мне душу. Но при этом ты — самый хищный из собравшихся здесь бессмертных. Ты убиваешь безотносительно к возрасту, полу или воле к жизни.
— Так убей меня! — сказал он. — Мне бы этого даже хотелось. Но не уничтожай людей! Не вмешивайся. Даже если они убивают друг друга! Дай им время, чтобы воплотить в жизнь новые идеалы, дай городам Запада, пусть они и развращены, время, чтобы донести свои идеалы до страждущего, пришедшего в упадок мира.
— Время, — сказала Маарет. — Может быть, мы все просим именно об этом. Время. И ты в состоянии даровать нам его.
Наступила пауза.
Акаша больше не хотела смотреть на эту женщину, и слушать ее не хотела. Она выдернула свои пальцы из руки Мариуса, долго смотрела на Луи, но потом повернулась к Маарет, словно этого было не избежать, и ее лицо застыло и стало почти жестоким.
Но Маарет продолжала:
— В безмолвии ты веками медитировала над решением проблем. Что такое еще сотня лет? Конечно, ты не станешь спорить, что последний век превзошел все ожидания и что достигнутый в течение его технологический прогресс вполне мог бы дать пищу, кров и здоровье всем народам земли.
— В самом деле? — отвечала Акаша. Ее улыбку подогревала тлеющая в глубине ненависть. — Вот что дал миру технологический прогресс. Он дал миру ядовитый газ, взращенные в лабораториях болезни и бомбы, способные уничтожить всю планету. Он дал миру ядерные аварии, которые загрязняют пищу и воду на пространстве целых континентов. А армии занимаются своим делом с современной эффективностью. Аристократия целого народа, убитая в течение часа в заснеженном лесу, систематически уничтожаемая интеллигенция целой нации, включая всех, кто носит очки. В Судане есть обычай калечить женщин, чтобы порадовать их мужей, в Иране дети бегают под пулеметным огнем!
— Не может быть, чтобы ты больше ничего не видела, — сказал Мариус. — Я в это не верю. Акаша, посмотри на меня. Отнесись по-доброму ко мне и моим словам.
— Какая разница, веришь ты в это или нет?! — воскликнула она, впервые проявив долго сдерживаемый гнев. — Ты не принял то, что я пыталась донести до тебя. Ты не поддался прекрасным видениям, которые я рисовала в твоих мыслях. Как ты не понимаешь, что мой дар спасет тебя? И кто ты такой, если я этого не сделаю? Ты пьешь кровь, ты — убийца!
Я никогда еще не слышал, чтобы она говорила с такой горячностью. Когда Мариус попытался было ответить, она сделала нетерпеливый жест и повернулась к Сантино и Арману.
— Ты, Сантино, — сказала она, — Ты, кто руководил римскими Детьми Тьмы, когда они верили в то, что в качестве приспешников дьявола исполняют Божью волю, — помнишь ли ты, что значит служить цели? А ты, Арман, глава старой парижской общины, помнишь ли ты, что значило стать святым Тьмы? Ты имел свое место между адом и раем. Я предлагаю вам то же самое еще раз, и это не обман. Разве вы не можете вернуться к потерянным идеалам?
Они ей не ответили. Сантино был парализован ужасом, его душевные раны кровоточили. На лице Армана читалось только отчаяние.
На ее лице появилось мрачное выражение обреченности. Бесполезно. Никто из них не пойдет за ней. Она посмотрела на Мариуса.
— Твое драгоценное человечество! — сказала она. — За шесть тысяч лет оно ничему не научилось. Ты говоришь мне об идеалах и целях! При дворе моего отца в Уруке находились люди, которые понимали, что голодных следует накормить. Знаешь ли ты, что такое современный мир? Телевизоры — сосуды чудес, а вертолеты — ангелы смерти!
— Ладно, хорошо, а каким будет твой мир? — спросил Мариус. У него тряслись руки. — Ты не считаешь, что женщины не станут убивать своих мужчин?
Она засмеялась. Она повернулась ко мне.
— Разве в Шри-Ланке они сопротивлялись, Лестат? А на Гаити? А на Линконосе?
Мариус перевел взгляд на меня. Он ждал моего ответа, ждал, что я поддержу его. Я хотел привести новые аргументы, ухватиться за нить, которую он протянул мне, и продолжить. Но в голове у меня было пусто.
— Акаша, — сказал я. — Не продолжай этот кровавый дождь. Прошу тебя. Перестань обманывать и дурманить людей.
Вот она — грубая, неискушенная, но единственная правда, на которую я был способен.
— Да, вот в чем суть, — сказал Мариус осторожным, опасливым и почти умоляющим тоном — Это ложь, Акаша, очередная суеверная ложь! Разве мало их было? И сейчас, именно в то время, когда мир очнулся от былых заблуждений! Когда он сбросил с постамента старых богов!
— Ложь? — Она отстранилась, как будто он обидел ее. — В чем я солгала? Разве я лгала, когда обещала, что на земле воцарится мир? Разве я лгала, когда говорила, что я та, кого они ждали? Нет, я не лгала! Напротив, я могу подарить им первую частицу правды! Я та, за кого они меня принимают. Я вечна, я всемогуща, я защищу их...
— Защитишь? — спросил Мариус. — Как ты защитишь их от смертельных врагов?
— Каких врагов?
— Болезнь, моя царица. Смерть. Ты не целительница. Ты не можешь ни даровать жизнь, ни спасти. А они будут ждать подобных чудес. Все, на что ты способна, это убивать.
Молчание. Тишина. Лицо ее внезапно стало безжизненным, как когда-то в святилище, глаза остекленели — трудно сказать, то ли от пустоты, то ли от глубоких раздумий.
Ни звука — только в очаге трещат и поворачиваются дрова.
— Акаша, — прошептал я. — Время — вот все, о чем просит Маарет. Век. Ведь это такая малость!
Она посмотрела на меня затуманенными глазами. Я почувствовал на своем лице дуновение смерти, столь же близкой, как долгие годы назад, когда волки загнали меня в заснеженный лес, а я не мог дотянуться до обнаженных веток деревьев.
— Вы все мои враги, не так ли? — прошептала она. — Даже ты, мой принц. Ты — мой враг. Мой возлюбленный и одновременно мой враг.
— Я люблю тебя, — сказал я. — Но лгать тебе не могу. Я не смогу в это поверить! Это ошибка! Тем большая ошибка, что все кажется столь простым и логичным!
Она поспешно всмотрелась в лица остальных. Эрик снова пребывал на грани отчаяния. Я чувствовал, как в Миле нарастает злость.
— И никто из вас не встанет на мою сторону? — прошептала она. — Никто не ухватится за ослепительную мечту? Не найдется никого, кто забыл бы о своем мелочном и эгоистичном мирке? — Ее глаза остановились на Пандоре. — А, вот и ты, бедная мечтательница, оплакивающая потерянную человечность, — ты не ищешь искупления?
Пандора смотрела на нее, как сквозь матовое стекло.
— Мне убивать не по вкусу, — ответила она едва слышно. — Мне хватает смерти в опавших листьях. Я не верю, что из кровопролития выйдет что-то хорошее. И в этом вся сложность, моя царица. Кошмары продолжаются, но повсюду есть хорошие люди, которые их порицают. А ты бы вернула к жизни старые методы, ты бы реабилитировала их и положила конец диалогу. — Она печально улыбнулась. — Я для тебя бесполезна. Мне нечего тебе дать.
Акаша никак не отреагировала. Потом она обвела глазами остальных, смерила взглядом Миля, Эрика, Джесс.
— Акаша, — сказал я. — История — это литания несправедливости, никто не спорит. Но когда простые решения приносили что-то помимо зла? Ответы находятся только в сложном. Люди пробивают себе путь к чистоте лишь через усложненность, медленно, неуклюже, но это единственный путь. Простота требует слишком больших жертв. Так было всегда.
— Да, — согласился Мариус. — Именно так. Простота и грубость синонимичны как в философии, так и в поступках. Твое предложение грубо!
— В вас нет ни капли смирения? — внезапно спросила она. Она повернулась от него ко мне. — Никакого желания понять? В каждом из вас столько гордыни, столько самонадеянности. Вы из алчности мечтаете, чтобы ваш мир остался прежним!
— Нет, — ответил Мариус.
— Что я такого сделала, что вы так настроены против меня? — вопросила она. Она взглянула на меня, затем на Мариуса и, наконец, на Маарет. — От Лестата я ожидала самонадеянности. Я ждала банальностей, краснобайства и непроверенных идей. Но от вас я ожидала большего. О, как же вы меня разочаровали! Как можете вы отворачиваться от уготованной вам судьбы? Вы, которые могли бы стать спасителями! Как можете вы отрицать то, что видели своими глазами?
— Но они захотят узнать, кто мы на самом деле, — сказал Сантино. — Стоит им узнать правду, и они восстанут. Они, как всегда, захотят получить бессмертную кровь.
— Даже женщины хотят жить вечно, — холодно произнесла Маарет. — Даже женщина пойдет ради этого на убийство.
— Акаша, это безрассудство, — сказал Мариус. — Это невыполнимо. Нельзя и помыслить о том, что западный мир не окажет сопротивления.
— Это дикая и примитивная точка зрения, — добавила Маарет с ледяным презрением.
Лицо Акаши потемнело от гнева. Но даже в гневе оно оставалось прекрасным.
— Ты всегда мне противоречила! — обратилась она к Маарет. — Я уничтожу тебя, если смогу. Я нанесу удар тем, кого ты любишь.
Все испуганно замолчали. Я чувствовал запах страха, хотя никто не осмеливался пошевелиться или заговорить.
Маарет кивнула и улыбнулась всезнающей улыбкой.
— Это ты самонадеянна, — ответила она. — Это ты ничему не научилась. Это ты не изменилась за шесть тысяч лет. Твоя душа остается несовершенной, в то время как смертные движутся к сферам, которых тебе никогда не достичь. Оказавшись в изоляции, ты, как многие тысячи смертных, придумывала мечты, которые не подверглись ни проверке, ни обсуждению, ты вышла из безмолвия, готовая осуществить свои мечты для всего света. Ты выкладываешь их за этим столом горстке себе подобных, и мечты рассыпаются в пыль. Ты не можешь их отстоять. Как же их будет отстаивать кто-то другой? И ты еще говоришь, что мы отрицаем очевидное!
Маарет медленно поднялась с кресла. Она слегка наклонилась вперед и оперлась пальцами о деревянную крышку стола.
— Так я скажу тебе, что я вижу, — продолжала она. — Шесть тысяч лет назад, когда люди верили в духов, произошел ужасный и непоправимый несчастный случай, в своем роде такой же ужасный, как уродливые дети, рождающиеся у смертных и обреченные природой на смерть. Но ты, цепляясь за собственную жизнь, цепляясь за собственную волю, за свои королевские прерогативы, отказалась унести эту чудовищную ошибку в свою безвременную могилу. Ты задалась целью освятить ее. Распространить великую и славную религию, и цель твоя с тех пор не изменилась. Но в конечном счете это был всего лишь несчастный случай, простое искажение реальности.
А теперь оглянись на века, прошедшие с той темной, злой минуты, оглянись на другие религии, основанные на магии, на каком-то видении или голосе из-за облаков! Основанные на вмешательстве сверхъестественного в том или ином обличье — на чудесах, откровениях, на явлении восставших из мертвых!
Посмотри на результат своей религии, на движения, захватившие миллионы людей своими фантастическими претензиями. Посмотри, как они повлияли на историю. Посмотри на связанные с ними войны, на преследования, на бойни. Взгляни на порабощение разума, взгляни на цену веры и фанатизма.
И ты говоришь нам о детях, умирающих в странах Востока во имя Аллаха, где стрекочут пулеметы и падают бомбы!
А война, которую ты упомянула, когда одна маленькая европейская нация пыталась истребить целые народы... Во имя какой великой возвышенной цели это делалось? И что о ней помнит мир? Лагеря смерти, печи, где тысячами горели людские тела. А сами идеи исчезли!
Послушай, очень сложно определить, что хуже — религия или сама идея. Вмешательство сверхъестественных сил или простое и логичное абстрактное решение! И то и другое наводнило землю страданиями, и то и другое в буквальном и фигуральном смысле поставило человеческую расу на колени.
Как ты не понимаешь? Не мужчина враг человеческого рода. Это нерационально — духовное, отделенное от материального, от уроков бьющегося сердца или кровоточащей вены.
Ты обвиняешь нас в алчности. Но ведь в алчности наше спасение. Ибо мы знаем, кто мы такие, мы знаем свои пределы и свои грехи, ты же своих никогда не знала.
Ты хочешь начать все заново — принести с собой новую религию, новое откровение, новую волну суеверий, жертвоприношений и смертей.
— Ты лжешь, — ответила Акаша, едва сдерживая бешенство. — Ты искажаешь саму красоту моих мечтаний, искажаешь, потому что тебя не посещают ни видения, ни мечты.
— Красота там, за дверью! — воскликнула Маарет. — Она не заслужила твоего насилия. Ты так безжалостна, потому что уничтоженные жизни ничего для тебя не значат? Ах, ты совсем не меняешься!
Напряжение становилось невыносимым. Мое тело покрылось кровавым потом. Все постепенно впадали в отчаяние. Луи наклонил голову и закрыл лицо руками. Только юный Дэниел пребывал в безнадежно восторженном состоянии. А Арман лишь бессильно смотрел на Акашу.
Акаша вела какую-то немую борьбу. Но потом к ней явно вернулась убежденность.
— Ты лжешь, как всегда, — отчаянно повторила она. — Но не имеет значения, станешь ли ты воевать на моей стороне. Я сделаю то, что собираюсь сделать: я пересеку тысячелетия и искуплю тот давний миг, то давнее зло, которое вы с сестрой привели в нашу страну, я подниму его в глазах всего мира, пока мир не превратится в новый Вифлеем, и на земле наконец-то восторжествует справедливость. Не бывает так, чтобы великое благо не потребовало жертв и мужества. А если все вы восстанете против меня, я создам себе более ретивых ангелов.
— Нет, ты этого не сделаешь, — сказала Маарет.
— Акаша, пожалуйста, — начал Мариус, — дай нам время. Согласись всего лишь подождать, подумать.
— Да, — добавил я. — Дай нам время. Отправимся туда вместе — ты, я и Мариус, выйдем из снов и видений в реальный мир.
— Ох, как же вы меня оскорбляете, унижаете, — прошептала она. Ее гнев относился к Мариусу, но вот-вот грозил обрушиться и на меня.
— Существует столько вещей, столько мест, — продолжал Мариус, — которые я хотел бы тебе показать! Ты только дай мне шанс. Акаша, две тысячи лет я заботился о тебе, защищал...
— Ты защищал самого себя! Ты защищал источник своей силы, источник своего зла!
— Умоляю тебя, — сказал Мариус, — я встану перед тобой на колени. Подари мне всего один месяц — пойдем со мной, поговорим, рассмотрим доказательства...
— Какие мелочные, какие эгоистичные, — прошептала Акаша. — И вы не чувствуете себя в долгу перед миром, давшим вам жизнь, чтобы облагодетельствовать его своим могуществом, чтобы магическим образом превратить себя из дьяволов в богов?!
Она резко повернулась ко мне, по лицу ее скользнула тень потрясения.
— А ты, мой принц, вошедший в мои покои, словно к Спящей красавице, вызвавший меня к жизни своим страстным поцелуем? Ты не передумаешь? Во имя моей любви! — Ее глаза опять наполнились слезами. — Неужели тебе обязательно вставать на их сторону и идти против меня? — Она сжала ладонями мое лицо. — Как можешь ты предать меня? — спросила она. — Предать такую мечту? Они — существа ленивые, лживые, полные злобы. Но у тебя чистое сердце. Твое мужество стояло выше прагматизма. У тебя тоже были мечты!
Мне не пришлось отвечать. Она знала. Ей, возможно, это было видно лучше, чем мне. Я же не видел ничего, кроме страдания, застывшего в ее черных глазах, кроме боли, непонимания, и скорби, которые она уже испытывала из-за меня.
Казалось, она вдруг лишилась способности двигаться или говорить. И я больше ничего не мог сделать, ничего — чтобы спасти их или себя. Я любил ее! Но оставаться с ней не мог! Я безмолвно просил ее понять меня и простить.
Ее лицо заледенело, как будто ее опять со всех сторон окружили голоса, я чувствовал себя так, словно стоял перед ее троном, заслоняя путь ее остекленевшему взгляду.
— Тебя я убью первым, мой принц, — сказала она, все более ласково поглаживая мое лицо. — Я хочу, чтобы ты исчез. Я не стану больше смотреть в твои глаза, чтобы прочесть в них предательство.
— Только тронь его — и это будет наш сигнал, — прошептала Маарет. — Мы двинемся против тебя, все как один.
— И двинетесь против самих себя! — ответила она, бросив взгляд на Маарет. — Когда я покончу с тем, кого люблю, я перебью тех, кого любите вы, тех, кому давно пора отправляться в могилу, я уничтожу всех, кого смогу, — но кто уничтожит меня?
— Акаша, — шепотом произнес Мариус. Он поднялся и пошел было к ней, но она в мгновение ока сбила его с ног. Я услышал, как он вскрикнул при падении. Сантино поспешил помочь ему.
Она снова посмотрела на меня, и ее руки обвили мои плечи, нежно и любяще, как раньше. Сквозь пелену слез я увидел ее грустную улыбку.
— Мой принц, мой прекрасный принц... — проговорила она.
Хайман встал из-за стола. Поднялся Эрик. И Миль. Потом встали молодые, а вслед за ними — Пандора, которая направилась к Мариусу.
Она выпустила меня. И тоже поднялась на ноги. Ночь внезапно стала такой тихой, что через стекло донеслись вздохи леса.
И вот чего я добился, я, кто единственный оставался сидеть на своем месте, не глядя на них, вообще ни на что не глядя. Я видел перед собой только свою маленькую сверкающую жизнь, свои маленькие победы, маленькие трагедии, мечты о пробуждении богини, мечты о добре и славе...
Что она сейчас делает? Оценивает их силу? Смотрит на одного, на другого, потом опять на меня. Незнакомка, оглядывающая меня с высоченной вершины.
«Сейчас загорится огонь, Лестат. Не смей смотреть на Габриэль или на Луи, иначе она может направить его в ту сторону. Умри первым, как истинный трус, и тогда тебе не придется смотреть, как умрут они. Самое страшное — ты так и не узнаешь, кто победит, восторжествует ли она, или же мы падем все вместе. Все равно что не знать, зачем все это нужно, какого черта означал сон о близнецах или с чего начался мир. Ты попросту никогда ничего не узнаешь».
Я уже плакал, плакала и она, опять превратившись в то нежное, хрупкое существо, которое я обнимал на Сан-Доминго и которое так нуждалось во мне, но эта слабость все же не уничтожила ее, хотя, без сомнения, уничтожит меня.
— Лестат... — прошептала она, все еще отказываясь верить.
— Я не могу пойти за тобой, — ответил я надломленным голосом. Я медленно встал. — Мы не ангелы, Акаша, мы не боги. Стать человеком — вот о чем мечтает большинство из нас. Для нас мифом стал человек.
Я чуть не умер, глядя на нее. Я вспоминал, как в меня перетекала ее кровь, думал о силе, которой она меня наделила. О том, как мы с ней путешествовали в облаках. Об эйфории в деревне на Гаити, когда пришли женщины со свечами, распевавшие гимны.
— Но все будет именно так, любовь моя, — шептала она. — Мужайся! Это правда. По ее лицу стекали ручейки кровавых слез. Губы дрожали, а гладкий лоб прорезали идеально прямые линии, выражавшие абсолютное горе.
Потом она выпрямилась. Она отвела глаза, ее лицо лишилось выражения и разгладилось. Она на нас не смотрела, я чувствовал, что она набирается мужества и остальным лучше действовать поскорее. Я мечтал об этом, словно вонзал в нее кинжал: лучше бы они быстрее сразили ее — а по моему лицу текли слезы.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |