А у нас сегодня речь пойдет о поэзии Александра Блока. Эпиграфом к разговоры о нём я взяла слова Ахматовой, которая назвала Блока «человеком-эпохой». В одном из стихотворений она называет его

А у нас сегодня речь пойдет о поэзии Александра Блока. Эпиграфом к разговоры о нём я взяла слова Ахматовой, которая назвала Блока «человеком-эпохой». В одном из стихотворений она называет его «трагический тенор эпохи». Если хватит времени, я потом расскажу, как она комментировала эти слова.

Годы жизни вы помните? 1880 — 1921.

В 1911 году всё своё поэтическое творчество Блок разделили на три блока собраний стихотворений. Внутри них он заново сформировал многие циклы, многое сформировал по-новому. Вот это трехчастное деление он назвал «Трилогией», причем «Трилогией вочеловечивания», и в этом отразились три этапа его и творческого, и человеческого становления. Действительно, его творчество делится на три больших периода, каждый из них повторяет друг друга, но Блоку было важно подчеркнуть в 1911 год не только сходства, но и различия в этих периодах. Вот как он писал в предисловии к этому трехтомному собранию стихотворений: «Каждое стихотворение необходимо для образования главы, из нескольких глав составляется книга, каждая книга — часть Трилогии». И в последствии стало приятно говорить о трех томах лирики Блока. Кстати говоря, именно в связи с Блоком, во-первых, в 1921 году Юрий Михайлович Тынянов ввел понятие «лирический герой», и именно в связи с Блоком было сказано, что лирика может рассматриваться как новый роман, как роман новой формации. Об этом начали говорить критики в связи с поэзией Ахматовой, а потом Тынянов осмыслены поэзию Блока.

В результате работы самого Блока, в которой он распределения стихи по трем книгам, в первый том он включает три больших раздела: «Ante Lucem», что означает «До света», — это его первая книга, «Стихи о прекрасной даме» и «Распутье».

«Ante Lucem» — это юношеские стихи Блока, в которых он ещё только ищет собственный поэтический голос, свою тему. Название «До света» тоже означало, что Блок осмыслял проделанной им творческий путь, «До света», потому что свет в символическом смысле был увиден поэтом позже в «Стихах о прекрасной даме», то есть после 1900 года. Сейчас исследователи пишут, что между «Ante Lucem» и «Стихами о прекрасной даме» — колоссальная дистанция, в связи с которой даже говорят о кризисе, который произошел на рубеже 1900-го года. Летом 1898, в 18 лет, он познакомился с Любовью Дмитриевной Менделеевой, дочерью знаменитого русского химика, значимость этой встречи заключалась не только в биографическом плане, но и в творческом.

Блок нашел свою лирическую тему, она традиционно оказалась любовной, в этом нет ничего удивительного. Позднее, когда Иосиф Бродский уже в конце XX века осмыслял поэзию Ахматовой и пытался ответить на вопрос, почему большая часть стихотворений — о любви, Бродский сказал так: «Язык любви — самый доступный, самый понятный», и, конечно, нет ни одного поэта, который не писал бы о любви, и в то же время это самая трудная тема. Один советский поэт сделал в своём дневнике такую запись: «Закончил поэму о любви. Закрыл тему». Вы понимаете, что это звучит только смешно, никак эту тему закрыть нельзя, поскольку это самое главное, что есть в жизни человека, но в то же время для поэта эта тема — одна из самых трудных, потому что о любви кто только не писал. Лоцман очень тактично, но всё же пишет, сто даже и пушкинские стихи о любви принадлежат к наиболее традиционным. Очень трудно найти нужную форму в любовной лирике.

Как бы то ни было, и Блок начинает с этой темы, но в ней сразу обнаруживается своя особенность. Зимой 1900-1901 года Блок кончал первый том «Диалогов Платона», и трактовка платонической любви совершенно отвечала его собственному опыту. Примерно в это время он всем своим существом воспрнимает поэзию Владимира Соловьева, сборник стихов, и как раз Владимиру Соловьеву принадлежала мысль о том, что женщина является носителем начала мудрости, «София» — мудрость. И эту мысль Владимир Соловьев пытался выразить как поэтически, так и философски. И неотчетливые мистические переживания Блока под влиянием Платона с одной стороны и лирики Владимира Соловьева с другой стороны становились более определенными. Теперь Блок не только почувствовал, но и увидел тот мистический свет, который добавлял и смысл жизни, и смысл творчества. Влюбленность в конкретную земную девушку стала и призванием к более высокому, но объектом и того, и другого было одно и то же лицо. В поэзии Соловьева, а её ещё называют современные ученые «лирической софиологией», Соловьев нашел имя того женственного призрака, который тревожил Блока ещё в период «Ante Lucem»: вечная женственность. И вот русские символисты узнавали свой опыт в теории Владимира Соловьева, теория Соловьева была гипотезой на стадии оформления, а не догмой. И стихи Владимира Соловьева стали мистический объяснением их смутных духовных переживаний. Владимир Соловьев объяснил:

Знайте же: вечная женственность ныне

В теле нетленном на землю идет.

В свете немеркнущем новой богини

Небо слилось с пучиною вод.

И вот в «Стихах о прекрасной даме», это первая поэтическая работа Блока, он по-своему оформляет гипотезы Соловьева. Так писал Андрей Белый: соловьевство — это гипотеза оформления, а не догма. Книга стала программное для русской поэзии в целом. И в это же время Блок, как и Белый, ещё не будучи знакомым с ним, наблюдает закаты около островов в Петербурге и в поле за Старой Деревней, где «произошло», пишет он, «то, что я определил как видение». Загадка, в данном случае отмечается в качестве символического присутствия незримого божества, которое Блок воспринимает как вечную женственность. Помните, как Белый писал, что если бывает на выставке картина и мы видим пейзажи с закатами, то можем точно сказать, в каком году какой закат был написан. Вот точно так же Блок в Петербурге наблюдает закаты и тоже воспринимает их как мистические видения и откровения или предчувствия. Это присутствие божества ощущается у Блока всегда, во многих стихотворениях: «Ветер принес издалека». Но как заметил один современный исследователь, писавший докторскую диссертацию о Блоке, а значит, много думавший и размышлявший о его поэзии, он написал, что, читая ранние стихи Блока, порой бывает сложно попросту сформулировать, о чем они написаны, что заключено в них. Вот так действительно многие стихи Блока не вполне понятны стороннему читателю. И сам Блок говорит, что «Стихи о прекрасной даме»— это, конечно, стихи для тех, кто понимает. Вот одно из таких стихотворений:

Я их хранил в пределе Иоанна,

Недвижный страж, — хранил огонь лампад.

И вот — Она, и к Ней — моя Осанна —

Венец трудов — превыше всех наград.

Я скрыл лицо, и проходили годы.

Я пребывал в Слеженьи много лет,

И вот зажглись лучом вечерним своды,

Она дала мне Царственный Ответ.

Я здесь один хранил и теплил свечи.

Один — пророк — дрожал в дыму кадил.

И в Оный День — один участник Встречи

Я этих Встреч ни с кем не разделил.

Здесь ключевых слова пишут с большой буквы: «Она», «к Ней», «Служенье», «Осанна», «Царственный Ответ», «Оный День», «Встреча» — это всё Блок пишет с большой буквы. Мы можем читать эти стихи не давай реального комментария, реальный комментарий же таков, что Любовь Дмитриевна приняла предложение Блока стать его женой. С другой стороны реальные комментарии к Стихам символиста — это всегда дело в высшей степени неблагодарное, поскольку именной связи с творчеством Блока те исследователи, которые занимаются теорией литературы и формулируют определение лирического героя, кажется, все без исключения приводят стихотворение Блока и его комментарии к нему. Стихи такие:

Я помню вечер. Шли мы розно.

Тебе я сердце поверял,

На жарком небе туча — грозно

На нас дышала; ветер спал.

И с первым блеском молньи яркой,

С ударом первым громовым

Ты мне в любви призналась жаркой,

А я... упал к ногам твоим...

На том же листе, где было написано это стихотворение, Блок делает помету, запись: «Ничего такого не было». Вы понимаете, чтобы создать образ лирического героя, поэту совершенно необязательно обращаться к собственной биографии. Поэт воплощает душевный опыт, причем не только собственный, многих людей своего поколения, но не только одного поколения. В образе лирического героя есть некое всечеловеческое начало, он проявляет те качества, которые свойственны многим людям во всякое время, вот ещё почему лирический герой становится таким ёмким образом. Так что можно вполне и не занимаюсь биографией Блока понимать вот этот надмирный высший смысл его стихов о прекрасной даме. Эта отвлеченная созерцательная мечта о божественном даре воплощается в поэтический сюжет с религиозно-символическом соединением героя и героини. Она может видеться как тоска по брачному венцу, соединение с женой как совершающаяся тайна.

Конечно, «Стихи о прекрасной даме» — это не столько описание любви к Любови Менделеевой, сколько мистика, поэтическая метафизика любви. Но даже и в подоплеке этой метафизической коллизии Блок ощущал некие темные стороны, прежде всего в самом лирическом герои, но и не только. Об этом нам расскажет вот такое стихотворение:

Я медленно сходил с ума

У двери той, которой жажду.

Весенний день сменяла тьма

И только разжигала жажду.

Я плакал, страстью утомясь,

И стоны заглушал угрюмо.

Уже двоилась, шевелясь,

Безумная, больная дума.

И проникала в тишину

Моей души, уже бездумной,

И залила мою весну

Волною черной и бесшумной.

Весенний день сменяла тьма,

Хладело сердце над могилой.

Я медленно сходил с ума,

Я думал холодно о милой.

Или другое стихотворение, которые вы наверняка знаете, «Предчувствуя тебя», там тоже «Ты» пишется с большой буквы. Кстати, Блок и Белый в письмах друг к другу писали «Ты» с большой буквы. Помните, наверное, как заканчивается то стихотворение:

О, как паду — и горестно, и низко,

Не одолев смертельные мечты!

Как ясен горизонт! И лучезарность близко.

Но страшно мне: изменишь облик Ты.

Лирический герой испытывает желание и страх перед воплощением вечно женственного идеала и в то же время угадывает в нем неоднозначную природу: оказывается, что двойственная природа свойственна и самому этому идеалу. Наряду с чертами божественного абсолюта прекрасная дама являла и демонические черты. И эта же двойственная природа проявлялась в самом лирическом герое.

Вот это напряженнейший драматический сюжет можно увидеть, если читать весь цикл стихов о прекрасной даме. Об этом вспоминал потом, уже после смерти Блока, Андрей Белый.

Теперь о лирике второго тома. Это стихи 1904 — 1908 годов. Он был сформирован из следующих поэтических книг: «Нечаянная радость» и «Земля в снегу». Важнейшие разделы второго тома, я приведу их названия: «Пузыри земли», «Разные стихотворения», «Снежная маска», «Вольные мысли» и, может быть, центральным является здесь цикл «Город».

Второй том является антитезой по отношению к первому тому, во втором томе продолжаются поиски новых духовных ценностей, о чем сам Блок писал там: «“Стихи о прекрасной даме„ — ранняя утренняя заря, те сны и туманы, с которыми борется душа, чтобы получить право на жизнь». На смену стихам о прекрасной даме во второй том вошла неизбежная драматическая последовательность жизни. Неслучайно открывается второй том стихотворением-вступлением, в котором Блок констатирует, что пути лирического героя и его лучезарной подруги разошлись — это стихотворение «Ты в поля отошла безвозвратно».

Блок раньше других почувствовал, что личные мистические надежды на преображение мира не собираются претворяться в реальность, что на будущее надвигается не Возлюбленная Вечность, то, чего жаждал и Владимир Соловьев, который говорил о всеединстве, основанном на любви, и младшие символисты. Теперь не Возлюбленная Вечность, а фиолетовый запад.

Фиолетовый запад гнетет,

Как пожатье десницы свинцовой.

Мы летим неизменно вперед —

Исполнители воли суровой.

Нас немного. Все в дымных плащах.

Брыжжут искры и блещут кольчуги.

Поднимаем на севере прах,

Оставляем лазурность на юге.

Ставим троны иным временам —

Кто воссядет на темные троны?

Каждый душу разбил пополам

И поставил двойные законы.

Никому не известен конец.

И смятение сменяет веселье.

Нам открылось в гаданье: мертвец

Впереди рассекает ущелье.

Если вы сравните цвета, которые были в первом томе и которые теперь появляются во втором, вы увидите, что в первом запад был цвета вечерней зари и это символическом свидетельствовало о приближения души мира, а вот в стихотворении «Запад гнетет» фиолетовый цвет говорит о том, что в лирический мир второго тома проникают демонические черты. Это сразу почувствовал Андрей Белый, он писал: «Сливовым цветом Блок связывал новую эру знаний, Блоку открылся новый, темный, лиловый, огромнейший мир. Лиловый цвет в то время был для Блока цветом знаний, окрасивших розовый и золотой первый том».

В этом стихотворении не столько физическая, сколько метафизическая тяжесть самой эпохи. Безличная сила самого исторического бытия, Блок ощущает её демоническую природу. Он определяет её скорее через те свойства и качества, основным из которых становится двойственность: «Каждую душу разбил пополам // И поставил двойные законы». Вот этот мотив души, расколотости современного человека, становится центральным в творчестве Блока периода второго тома, да и не только. Появляется мотив двойника, и стихотворение с названием «Двойник». Получается, что современность, которая, по Блоку, не имеет собственной цели, обречена на раздвоенность. Воля принадлежит кому-то более сильному и цельному, но в природе его угадываются демонические черты. Знать о нем невозможно, это только «открылось в гадании», и вот что открылось: «Мертвец // Впереди рассекает ущелье». Блок как будто в основе жизни ощущает некую надличностную силу, которая подчиняется себе безвольное и рассеянное существование человеческой личности. В 1904 — 1905 годах Блок отчетливо ощущал, что духовная атмосфера мира тускнеет, что лучезарность уходит, зори гаснут, а навстречу стремительно выкатываются катастрофические события истории XX века. Ахматова считала, что не календарный, а настоящий XX век наступил не в 1900 году, а в 1914. Блок, вероятно, предчувствовал наступление не календарного, а настоящего XX века, но в 1904 и 1905 годы в России — особенно остро можно было ощутить то, что ожидает весь мир в XX веке.

Потом, позднее, в поэме «Возмездие» Блок напишет так:

Двадцатый век... Ещё бездомней,

Ещё страшнее жизни мгла

(Ещё чернее и огромней

Тень Люциферова крыла)...

<...> И отвращение от жизни,

И к ней безумная любовь,

И страсть и ненависть к отчизне...

И черная, земная кровь

Сулит нам, раздувая вены,

Все разрушая рубежи,

Неслыханные перемены,

Невиданные мятежи...

Конечно, революция 1905 года не замедлила разразиться, это и была первая «неслыханная перемены», и, конечно, она в полной мере продемонстрировала русскому человеку, что мир вступил в новую трагическую эпоху. Сергей Городецкий потом писал об этом так: «Тревожный, ищущий, встретил Блок 1905 год. Эта зима стала для него зимой большого творчества, давшего позднее “Нечаянную радость„, основные темы которой зрели тогда. Освеженное чувство природы, детское видение чистоты мироздания дал Блоку пятый год».

Да, но в то же время именно тогда Блок наиболее остро ощущает проявление стихийных сил. В первую очередь это, конечно, революция. Он так и писал: «Любовные игры первой революции захватили нас и вовлекали в водоворот».

В 1906 году, когда Блок на время сближается с Вячеславом Ивановым, который, как вы знаете, был буквально одержим идеей Диониса, вроде бы искал соединения дионисийского, гедонистического, разгульного начала с аполлоническим, интеллектуальным, но, кажется, больше его занимал всё-таки Дионис, и вот в 1906 году Блок не без иронии пишет в записной книжке: «И Александр Блок — к Дионису». Но на самом деле блоковское движении к стихийности совсем не нуждалось в ницшеанской символике, который первый противопоставил Диониса и Апполона, а, пожалуй, Блок находится немного в стороне от этого движения символистов, он скорее обращается к другим образам, например, пишет стихотворение «Твари весенние» из цикла «Пузыри земли». Он создает образы фантастических тварей, по-своему стремится выразить и утвердить стихийную силу природной жизни. Она раскрывается ему не в фактическом безумии, не в дионисийском оргиазме, а в таких маленьких инфернальных существах, живущих в болотах и прудах, существах низшей терминологии, это чертенятки, твари весенние, карлики и даже болотный попик. В предисловии к сборнику «Нечаянная радость» Блок пишет так: «Пробудившаяся земля выводит на лесные опушки маленьких мохнатых существ. Они умеют только кричать “Прощай„ зиме, кувыркаться и дразнить прохожих. Я привязался к ним только за то, что они — добродушные и бессловесные твари, привязанностью молчаливой, ушедшей в себя души, для которой мир — балаган, позорище».

И вот он пишет стихотворение «Старушка и чертенята», показывает вот эту полевую и болотную жизнь, и оказывается, что эта полевая и болотная жизнь... У Блока есть другое стихотворение: «Люби эту вечность, болото // Никогда не иссякнет их мощь». Так вот, эта полевая и болотная жизнь обнаруживает в себе религиозные ценности не менее значимые, чем ценности христианские. Старушка идет на восток помолиться в святые места, зовет с собой этих болотных жителей, они отвечают ей так:

Ты прости нас, старушка ты божия,

Не бери нас в Святые Места,

Мы и здесь лобызаем подножия

Своего, полевого Христа!

Занимаются села пожарами,

Грозовая над нами весна,

Но за майскими тонкими чарами

Затмевает и нам Купина...

Вы понимаете, что Купина, неопалимая Купина, это горевший и не сгоравший куст, из которого сам Бог говорит с Моисеем. Это такая совершенно удивительная блоковская, совершенно своеобразная религиозность.

В то же время, конечно, революция 1905 года всколыхнула вопросы роковые для русского человека. Конечно, это требовало от Блока самого пристального вглядывания в жизнь, а жизнь наступала со всех сторон. Он пишет стихотворение «Поднимались из тьмы грибов».

Главное, Блок ощущает теперь подспудное единство тех событий, которые раскрывается ему с точки зрения вселенских страстей. Блока волновала не столько социально-историческая действительность, что происходило на поверхности революции, сколько Всемирный аспект гибели, космический вариант катастрофы. Так Блок ощущает события 1905 года: тут и стихотворение «Осенняя воля», тут и «Нищий, распевающий псалмы». Потом Георгий Чулков (?) писал о стихотворении «Осенняя воля», что это символ, что здесь поэт преодолевает уныние русских просторов, полей. «Нищий, распевающий псалмы»: сколько здесь мучительной любви к бродяжничеству, сколько здесь мятежной тоски, и какие открываются надежды. Вот ещё одно стихотворение тех лет:

Не мани меня ты, воля,

Не зови в поля!

Пировать нам вместе, что ли,

Матушка-земля?

Кудри ветром растрепала

Ты издалека,

Но меня благословляла

Белая рука…

Я крестом касался персти,

Целовал твой прах,

Нам не жить с тобою вместе

В радостных полях!

Лишь на миг в воздушном мире

Оглянусь, взгляну,

Как земля в зеленом пире

Празднует весну, —

И пойду путем-дорогой,

Тягостным путем —

Жить с моей душой убогой

Нищим бедняком.

В образе родины Блок больше всего, сильнее всего ощущал её природное бытие, тут и ландшафт, и «воздушный мир», и «зеленый пир», и в то же время нищий бедняк, нищий, распевающий псалмы, пьяная Русь. И дать приют лирическому герою тут могут только дали необъятные. В этих далях герой ощущает родственность собственной необъятной душе и, можно сказать так, метафизическая тоска русской души избывает себя в печальных просторах Руси, по которой бредут нищие в тоске по очищению страстей и помыслов.

Блок и в статье, которая называлась «Безвременье», как бы канонизирует тему бродяжничества. Он пишет: «Шоссейными путями нищей России идут, ковыляют, тащатся такие же нищие с узлами и палками, неизвестно откуда, неизвестно куда. Их лица осунулись, и выкатившиеся глаза с красной орбитой щупают даль. Бесцельно и праздно идут вереницами. Все ясно для них и просто, как высокое небо над головой, как груды щебня и пласты родной глины по краям шоссе. Они обнищали так же, как великий простор, который обнажился вкруг них. Это - священное шествие, стройная пляска праздной тысячеокой России, которой уже нечего терять; всю плоть свою она подарила миру и вот, свободно бросив руки на ветер, пустилась в пляс по всему своему бесцельному, непридуманному раздолью». Вот Блок и открывает эту бродячую тёмную Русь, надрывную, неистовую, дикую и становится великим русским поэтом. Современные исследователи считают, что, если бы Блок написал только стихи второго тома, он уже остался бы великим русским поэтом. А вершина этой темы — Руси, по покровом которой скрыта несказанная тайна, это, конечно, стихотворение «Лось», которое, я надеюсь, вы все знаете.

Лирический герой Блока как бы провидит то изначальное духовное единство жизни, о котором он писал и в другой своей статье, «Поэзия заговоров и заклятий». Вот это единство жизни, где в полях тоскует мировая душа. Вот в этих стихотворениях Блок стремится нащупать широкие народные основы для своей лирики. некоторые исследователи считают, что это глубоко религиозная основа, что в этом Блок черпает почву для того, чтобы стать великим поэтом.

Но есть и совсем другой поворот. Это раздел второго тома под названием «Город». Вслед за Брюсовым Блок вглядывается в темную чувственную стихию жизни современного города. Она открывается опять же не столько в реально-исторической подоплеке, сколько в видении. Но теперь видение второго тома — это прежде всего видения апокалиптические. На них, конечно, тоже можно увидеть отпечаток идеи истории. Особенно отчетливо это можно увидеть в стихотворении, которое скорее всего написано под влиянием Брюсова. Она называется «Последний день». Здесь Блок отступает от традиционного силлабо-тонического языка, ему это нужно здесь особенно, чтобы показать дисгармоническое пространство города:

Ранним утром, когда люди ленились шевелиться

Серый сон предчувствуя последних дней зимы,

Пробудились в комнате мужчина и блудница,

Медленно очнулись среди угарной тьмы.

Утро копошилось. Безнадежно догорели свечи,

Оплывший огарок маячил в оплывших глазах.

За холодным окном дрожали женские плечи,

Мужчина перед зеркалом расчесывал пробор в волосах.

Но серое утро уже не обмануло:

Сегодня была она, как смерть, бледна.

Еще вечером у фонаря ее лицо блеснуло,

В этой самой комнате была влюблена.

Сегодня безобразно повисли складки рубашки,

На всем был серый постылый налет.

Углами торчала мебель, валялись окурки, бумажки,

Всех ужасней в комнате был красный комод.

И вдруг влетели звуки. Верба, раздувшая почки,

Раскачнулась под ветром, осыпая снег.

В церкви ударил колокол. Распахнулись форточки,

И внизу стал слышен торопливый бег.

Люди суетливо выбегали за ворота

(Улицу скрывал дощатый забор).

Мальчишки, женщины, дворники заметили что-то,

Махали руками, чертя незнакомый узор.

Бился колокол. Гудели крики, лай и ржанье.

Там, на грязной улице, где люди собрались,

Женщина-блудница - от ложа пьяного желанья —

На коленях, в рубашке, поднимала руки ввысь...

Высоко — над домами — в тумане снежной бури,

На месте полуденных туч и полунощных звезд,

Розовым зигзагом в разверстой лазури

Тонкая рука распластала тонкий крест.

Видите вот этот контраст: лазурь и розовый зигзаг, наверное, можно подумать, что на этом теперь ставится крест и наступает символика других цветов. Наверное, конечно, есть различия между стихотворением Брюсова и стихотворением Блока, есть различия между тем, как они изображали город. Есть и любование новыми, огромными шестиэтажными домами, которые строились тогда в Москве, есть и нечто привлекательное в самом этом городском блуде, у Блока, пожалуй, преобладают черты драматические и трагические. Летом 1905 года в письме своему, пожалуй, любимому другу Евгению Иванову Блок пишет так: «Страшная злоба на Петербург закипает во мне, ибо я знаю, что это поганое, гнилое ядро, где наша удаль мается и чахнет, окружено такими безднами, такими бездонными топями, которых око человечье не видело, ухо – не слышало. Я приникал к окраинам нашего города, знаю, знаю, что там, долго еще там ветру визжать, чертям водиться, самозванцам в кулаки свистать! Еще долго близ Лахты будет водиться откровение, небесные зори будут волновать грудь и пересыпать ее солью слез, будет Мировая Несказанность влечь из клоаки. Но живем-то, живем ежедневно – в ужасе, смраде и отчаяньи, в фабричном дыму, в румянце блудных улыбок, в треске отвратительных автомобилей, вопящих на Зарю, смеющих догадываться о Заре! Петербург – гигантский публичный дом, я чувствую». А в статье «Безвременье» Блок называет Петербург так: «пьяный приплясывающий мертвец-город». Может быть, и не один только Петербург, может быть, так он определяет суть современной городской жизни.

Вот так в 1906 году Блок приходит к одному из своих шедевров, к стихотворению «Незнакомка». Это, конечно, и смысловой центр цикла «Город». Здесь тема двойного бытия теперь разрабатывается в аспекте не мистического, а только исключительно творческого преображения жизни. Вот это очень важное слово для символистов — преображение или даже пресуществление. По Блоку это творческое преображение, но такого всемирного, всеобщего творческого пресуществления мира, жизни, человеческой природы, конечно, не предвидится.

Все сокровища этой жизни, так же как и ключ от них, принадлежат исключительно поэту. Вы помните последние строки этого стихотворения: «В моей душе лежит сокровище // И ключ поручен только мне». Вы, может быть, ждете от меня продолжения этой строфы? Вы его помните: «Ты право, пьяное чудовище, // Я знаю, истина в вине». Но тут особого разговора может потребовать этот мотив. Это касается образа двойника лирического героя, а может быть, это и сам лирический герой. Он говорит о себе:

Я пригвожден к трактирной стойке.

Я пьян давно. Мне всё - равно.
Вон счастие мое - на тройке
В сребристый дым унесено...
Летит на тройке, потонуло
В снегу времен, в дали веков...
И только душу захлестнуло
Сребристой мглой из-под подков...
В глухую темень искры мечет,
От искр всю ночь, всю ночь светло...
Бубенчик под дугой лепечет
О том, что счастие прошло...
И только сбруя золотая
Всю ночь видна... Всю ночь слышна...
А ты, душа... душа глухая...
Пьяным пьяна... пьяным пьяна...

Эти мотивы можно увидеть и во множестве других стихотворений: и в цикле «Снежная маска», которое открывается стихотворением «Снежное вино». Можно сказать, что «Снежная маска» — это цикл, который вообще построено вот на чем: на протяжении всего цикла реализуется одна метафора, которую можно воспроизвести как выражение «вихрь страстей». Это опьянение стихийными явлениями, ещё в начале цикла «Снежное вино». Собственная гибель: в стихотворениях в коне цикла «Обреченный» и «На снежном костре».

И, наконец, «Вольные мысли», цикл, который закрывает, замыкает второй том лирики Блока. Здесь мы можем видеть эпическую изобразительность, в отличие от лиричности «Снежно маски». Здесь появляется повествовательная изобразительность, эпическое начало, то, что является внешним отношением к лирическому герою. Блок, как говорят современные исследователи, находит для себя новый способ включения в лирику широкого жизненного материалы: появляются эпические мотивы, а дальше вершина блоковской поэзии — третий том.

Это стихи 1909 — 1916 годов. Именно здесь состоялся тот выход из лирической уединенности. Об этом выходе поэт знал ещё в период второго тома. Он ощущал узость своей лирики, начиная с 1906 года он обращается к теме современного города и бродяжнической Руси, а теперь третий том становится для него преодолением иллюзорности тех стратегических задач, которые ставили перед собой символисты. Андрей Белый назвал этот период творчества Блока «трагедия трезвости». Блок ищет духовную опору в самом искусстве, в его внутренней силе, в том, что оно способно противостоять хаосу жизни. Он пишет итальянские стихи, но в этом не замыкается, для русского поэта это как бы квинтэссенция эстетизма. Но Блок идет и дальше, он осмысляет задачи искусства, можно так сказать. С учетом тех роковых для русского человека вопросов, которые открылись в ходе революции 1905 — 1907 годов. Он пишет: «К вечной заботе художника о форме и содержании присоединяется новая забота о долге. В сознании долга, великой ответственности и связи с народом и обществом, которое произвело его, художник находит силу ритмически идти единственно необходимым путем». 1908 год, конечно, русская интеллигенция воспринимала под знаком политической реакции. А для Блока это точка отсчета убывающей стихии, если говорить в тех словах, которых мыслил Блок. Это пора, которую Андрей Белый позже назовет «между двух революций». Но в это время Блок создает такие вещи, которые вбирают в себя катастрофизм наступающей обвальной эпохи. Об этом сказал Осип Мандельштам вот как: «Не надивишься историческому чутью Блока. Еще задолго до того, как он умолял слушать музыку революции, Блок слушал подземную музыку русской истории там, где самое напряженное ухо улавливало только синкопическую паузу». Да, для большинства русских интеллигентов это, действительно, пауза, это прочерк в истории, Блок же, по мысли Мендельштама, слушает эту подземную музыку русской истории, этот неясный гул, который ещё о себе заявит.

Символично, что открывается третий том стихотворением «К Музе», это стихотворение, можно сказать, ключевое для зрелого Блока. Можно было бы вообще говорить о том, что образ поэта, творческой личности становится, пожалуй, центральным в искусстве XX столетия и начинается это всё как раз на рубеже XIX-XX веков. И не случайно и Брюсов, и отчасти Бальмонт, и Блок задумываются о том, что поэтический дар — не только дар божественный, не только дар свыше, но и это дар мучительный, и художника ждут на его пути многие катастрофы. Вот блоковское «К Музе»:

Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.

И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…

И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.

Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.

Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?

Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами —
Всё проклятье своей красоты?

И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…

И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь!

Блоковская муза не похожа, пожалуй, ни на какую. И отношения поэта с ней тоже, конечно, нельзя уподобить ни отношениям брюсовского поэта с музой, ни каким-нибудь другим. В ней есть ещё черты и прежнего идеала, но есть и черты демонизма и ощущения гибельности и какой-то роковой связи, которую уже расторгнуть невозможно. Я вспоминаю при этом и многие другие стихотворения Блок, например, «Художник».

По мысли Блока, по его ощущениям, вот эта вот «Трилогия вочеловечивания», вочеловечивания поэта может произойти при его слиянии с миром, с жизнью, с историей, но происходит это во многом ценой гибели личности. Вот отсюда и мотив гибели в его стихах: «жизнь давно сожжена и рассказана». Или такое, с эпиграфом из Фета: «Там человек сгорел».

Как тяжело ходить среди людей
И притворяться непогибшим,
И об игре трагической страстей
Повествовать ещё не жившим.

И, вглядываясь в свой ночной кошмар,
Строй находить в нестройном вихре чувства,
Чтобы по бледным заревам искусства
Узнали жизни гибельной пожар!

А стихотворения о судьбе поэта удивительный образом связано с другой стороной блоковской лирики, я имею в виду «Страшный мир» и «Пляски смерти», например, стихотворение, которое открывает цикл «Пляски смерти»:

Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...

Он изображает мертвеца и то, как они, мертвецы, должны делать вид, что ещё живы, и, конечно, это можно назвать сатирой, обличение современной жизни, всей вот этой безликой городской светской и служебной жизни. А всё-таки получается, так, вот концовка:

И острый яд привычно-светской злости
С нездешней злостью расточает он...
«Как он умён! Как он в меня влюблён!»

В её ушах — нездешний, странный звон:
То кости лязгают о кости.

Это живая девушка думает, что в неё влюблен мертвец. Я не знаю, может быть, вам известно, есть стихотворение Александра Одоевского «Бал», оно было написано в 1826 году, вы могли прочитать его на II курсе, начинается всё с этого стихотворения, там герою тоже вдруг открывается в танцующей, празднично украшенной, разодетой толпе ему открывается сборище скелетов, которые, обнявшись парами, кружатся парами. «Плясало сборище костей», так заканчивается стихотворение. Я думаю, Блок мог его знать, он изучал филологию в Петербургском университете. Во всяком случае, вот этот почти сатирический мертвец, скелет оказывается страшно похож на лирического героя: «Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим».

Сюда же, к этому разговору о трагических судьбах творческой личности в XX веке, можно отнести стихотворение «Ну, что же? Устало заломлены слабые руки». В центре возмездия Блок изображает трагическое состояние человека, который утратил смысл жизни. Здесь, конечно, стихотворение, известное вам: «О доблестях, о подвигах, о славе». Здесь и крушение идеалов, здесь и страдания и, может быть, смерть, но которые несут некое искупление.

А герой стихотворения «Шаги командора» обречен на трагическое противостояние пустой, бездумной жизни. Преодолеть бессмыслицу жизни может только гибельная стихия. Она не только ожидается Блоком, он призывает её в этом стихотворении — «Комета» из раздела третьего тома «Разные стихотворения». С одной стороны — социальный демонизм страшного мира, я ещё не назвала вам циклы «Кармен» и «Черная кровь». Тут и демонизм любовной страсти, это темная чувственная стихия, это разгул потаенных играющих сил, и тут мы обнаруживаем, что и Бок тоже во многом выходит из тютчевской поэзии, и он открывал для себя, как и Брюсов и многие другие поэты открывали для себя Тютчева. Понимая гибельный характер этих сил, Блок ищет в них же спасения от мертвящего однообразия и пустоты, от этого ада современной жизни. Вот почему так важен цикл «Кармен».

Блок ощущает некий тупик и столкновение человека с историей. Человек выходит неузнаваемым, личность выходит неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. «Мировой водоворот», так пишет Блок, «засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа». Блок и на судьбе собственного рода ощущает все эти вывихи истории: в одном и том же году умирает его отец, которого Блок почти не видел в своей жизни, и восьмидневный ребенок Любови Дмитриевны, который не был ребенком Блока, но которого Блок усыновил. Вот так Блок ощущает, что родовые цепи рвутся.

А преодолением этого тупика, выходом из него становится книга «Стихи о России». Эта книга выходит в 1915 году и становится основой раздела «Родина» в третьем томе. Сюда же входит цикл «На поле Куликовом». Георгий Иванов писал об этом так: «В “Стихах о России” нет ни одного «былинного» образа, никаких молодечеств и «гой еси». Но в них — Россия былин и татарского владычества, Россия Лермонтова и Некрасова, волжских скитов и 1905 года». А сам Блок в 1909 году написал в письме матери так: «Россия для меня всё та же лирическая величина. На самом деле её нет, не было и не будет». Для этого Блоку понадобился, вероятно, цикл «На поле Куликовом», чтобы размышлять о призрачной природе России. А в статье «Народ и интеллигенция», это 1908 год, не путайте со статьей «Интеллигенция и революция», Блок Куликовской битве вообще придает остросовременный смысл, он пишет так: «Есть между двумя станами — между народом и интеллигенцией - некая черта, на которой сходятся и сговариваются те и другие. Такой соединительной черты не было между русскими и татарами, между двумя станами, явно враждебными; но как тонка эта нынешняя черта — между станами, враждебными тайно!». Конечно, содержание цикла «На поле Куликовом» не укладывается в это обозначенное Блоком противостояние народа и интеллигенции, но Блок считал, что Куликовская битва была некой судьбоносной точкой в истории России и что такие моменты имеют тенденцию к повторению. Здесь Блок предвещает опять-таки будущие потрясения.

Для Блока очень важен был образ России. Вы помните, у Белого — «ползучие овраги». Для Блока — «степная бескрайность», если можно так сказать, бесформенность России. Но эта беспредельность с её чувством тоски и с её невозможностью увидеть перспективу становится символическим образом. Философ Георгий Федотов писал так об особенностях русского характера: «В степях сложился и русский характер, о котором мы говорим всегда как о чем-то исконном и вечном. Ширь русской натуры и ее безволие, безудержность, порывистость — и тоска, тяжесть и жестокость. Ненависть к рубежам и страсть к безбрежному». Фёдор Степун хорошо сказал: «Для русской мысли характерна одна особенность: уровень её вопросов бесконечно выше уровня её ответов». Можно сказать это, вероятно, и о лирике Блока и о его мыслях о будущем России. Но я бы сказала точно так же — это нив коем слчае не должно прозвучать упреком Блоку — точно так же и в «Медном всаднике», в котором для Пушкина исторические судьбы России неясны:

А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?

По-прежнему величайшие русские вопросы остаются без ответа.

А вот теперь, наверное, пришла пора привести слова Ахматовой. Она определила Блока ещё такой формулой: «Гениальный поэт, провидец, пророк Исайя». Блоку была скорее ясна бесконечность пути, который должна проделать страна, чем конечная цель её вот этого движения в истории. В другом месте Ахматова ещё пояснила, что в музыкальном произведении «Страсти по Иоанну» партию Евангелиста исполняет тенор. И вот, может быть, откуда ещё идет ахматовский образ «трагический тенор эпохи».

Я понимаю, что о поэме «Двенадцать» мы с вами поговорим уже в следующий раз, но всё-таки не могу не напомнить вам один из шедевров блоковской лирики, стихотворение, относящееся уже к Первой мировой войне, а до этого скажу, что в ощущении, в предощущении революции у Блока сказался тот опыт русской интеллигенции. Сказался некий комплекс вины интеллигенции перед народом, этот вечный русский вопрос — интеллигенция и народ и бездна между ними. Вот почему революцию 1917 года Блок воспринял как волю людей, которые рванулись к самостоятельному историческому существованию, которые захотели сами определить свою историческую судьбу. Блок хорошо понимал, что это означает конец этапа творчества. Но, наверное, иного выхода из российского тупика он не видел.

Об этом думали многие русские интеллигенты в начале века. Андрей Белый, например, в статье «Настоящее и будущее русской литературы», это 1907 год, пишет так: «В России не выпрямлялась личность, не отливалась в формы, но одна форма равно придавила всех: не многообразие форм — единообразие задавило нас. <...> Не в том почвенность, чтобы осесть в каком-нибудь уголке хлебопашеством; не в земле сила народа: земля русская скудная, осыпается, размывается, выветривается: овраги гложут ее; в России много оврагов, и потому-то почвенники могут остаться без почвы: так что или народ — мы, или нет — народа. <...> Народ как мечта индивидуалиста, земля как иллюзия». Я ещё раз повторю: «Или народ — мы, или нет — народа».

По-своему осмыслял проблему народа и интеллигенции Блок. Напомню вам: «Россия для меня — всё та же лирическая величина. На самом деле её нет, не было и не будет».

В день своей смерти, 7 августа 1921 года, Блок скажет: «Россия съела меня, как глупая чушка своего поросенка».

Но об этом, о гениальной поэме Блока «Двенадцать» и о его конце, я буду говорить в следующий раз. А пока, напоследок, закончу. Один из шедевров блоковской лирики, стихотворение, написанное вскоре после начала Первой мировой войны, 1 сентября 1914 года, война началась в июле 1914 года. Вот так блоковская муза обретает новый голос, вы видите, вдруг метафоры, которые вообще, как заметил Дмитрий Аксёнович???ский, преобладают в поэзии символистов, а вы видите потрясающие блоковские метонимии для того, чтобы показать множество тех людей, которых сейчас отправляют на фронт в качестве пушечного мяса.

Петроградское небо мутилось дождем,

На войну уходил эшелон.

Без конца — взвод за взводом и штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон.

В этом поезде тысячью жизней цвели

Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда... В закатной дали

Были дымные тучи в крови.

И, садясь, запевали Варяга одни,

А другие — не в лад — Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

И тихонько крестилась рука.

Я имела в виду именно эту метонимию, а в издании 1915 года даже две метонимии идут одна за другой: «И кричали ура, и шутили они // Рот смеялся, крестилась рука». Говорят, что метонимия в гораздо большей степени говорит об общем, метонимия обобщает, метафора, наоборот, индивидуализирует. Продолжаю:

Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

Раскачнувшись, фонарь замигал,

И под черною тучей веселый горнист

Заиграл к отправленью сигнал.

И военною славой заплакал рожок,

Наполняя тревогой сердца.

Громыханье колес и охрипший свисток

Заглушило ура без конца.

Уж последние скрылись во мгле буфера,

И сошла тишина до утра,

А с дождливых полей все неслось к нам ура,

В грозном клике звучало: пора!

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

Несмотря на дождливую даль.

Это — ясная, твердая, верная сталь,

И нужна ли ей наша печаль?

Эта жалость — ее заглушает пожар,

Гром орудий и топот коней.

Грусть — ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей...

Кстати, замечу, и на этом закончу: Ахматова сделала такую запись. Она и Гумилёв, он уже в военной форме, его уже призвали, сидят в кафе на вокзале в Царском селе или в Павловске, точно сейчас уже не скажу, входят Блок. Они оба, Гумилёв и Ахматова, видят его ещё издалека. И Гумилёв говорит Ахматовой: «Неужели и его призовут на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьёв». Однако и Блок побывал на фронте Первой мировой войны.

Дата добавления: 2015-10-21