Караулов Юрчи Николаевич 23 страница

Обратимся к материалу романа и приведем для начала размышле­ния В.К. об одной реплике у Шекспира. «Когда, например, Макдуф сообщает сыну Дуикана Малькольму "Убит ваш царственный родитель" и Малькольм в ответ не ахает, не хватается за сердце, не воскли­цает "Папа!", а гневно и лаконично вопрошает "Кем?", то у вас мурашки бегут по коже — так много вмещено в эту краткую реплику. Тут и характер молодого человека, уже воспламенившегося для мести, и очерк времени, когда политические убийства были явле­нием каждодневным, и сюжетная перспектива, и та высшая театраль­ность, которую ииые современные авторы подменяют унылым жизне- подобием. И все в одном слове! Ну что, казалось, стоит произнес­ти его?» (с. 5). В этом первом обращении к нему прецедентный текст "Макбета" выполняет все те традиционные функции, о кото­рых говорилось раньше, а кроме того использующая его языковая личность осуществляет с его помощью аналогню, как бы подставляя себя на место члена референтной группы⁷ (в данном случае — Шекспира) и задавая вопрос типа "А я бы так cmoi?" Но второе

того же текста играет совсем иную роль. Использован­ный как реминисценция, он позволяет провести иную аналогию, ко­торая добавляет новые штрихи к облику В.К., характеризуя еще один ракурс, в котором он воспринимает жизнь: фактологический контекст идет перед его глазами как сплошное театральное дейст­вие, которое либо можно, либо нельзя перенести, зафиксировав его в слове, в текст собственного художественного произведения. И в этом отношении реминисценция становится инструментом, прибо­ром для испытания жизненной ситуации на ее художественную адек­ватность. «А теперь внимание! Это прежде герои проверялись ин­формацией типа- "Убит ваш царственный родитель", и мы, затаив дыхание, ждали, что ответит сын. Современная драма предлагает другой текст. Герой сидит перед телевизором и смотрит самого себя — случай, который простому смертному выпадает раз в жизни, а то и реже, — и тут бесцеремонная и тщеславная жена, в широко раскрытых глазах которой светится по крохотному экранчику, тре­бует отправиться на кухню мыть яблоко. Не лихо ли?

Как поведет себя в такой ситуации простой смертный?" (с. 170).

Подобным образом обстоит дело с использованием реплики пуш­кинского Дон Гуана. При первой встрече с ней на страницах рома­на читатель видит лишь простую аналогию между В.К., пишущим своего "Дон Жуана", и одним из членов референтной группы: «...никогда не выхватить мне для своего героя те единственные слова, которые произносит у Пушкина умирающий Дон Гуан. Это конец, больше он не проронит ни звука, но в этой краткой реплике весь он. "Дона Анна..." — говорит он. Дона Анна...» (с. 6). Однако все последующие ее упоминания (а это имя приводится еще три раза — с. 104, 108, 178) выполняют гораздо более сложную функцию. Во-первых, далее оно всегда встречается рядом, в одном контексте с именем Эльвиры, что позволяет установить в восприя­тии читателя устойчивую связь Эльвира «-» Дона Анна, а, во-вторых, записки самого В.К. заканчиваются описанием постоянно пресле­дующей его картины - "наваждения", картины, в центре которой образ Эльвиры, и приученный читатель, легко осуществляя преце­дентную подстановку, слышит в этой концовке перекличку с отча­янно-страстными последними словами пушкинского героя.

Но на этом порождаемая прецедентными текстами символическая образность не кончается. Высокое чувство, которое испытывает В.К. к Эльвире, вдохновляет его на новые поэтические аналогии, и читатель, гордый доверием автора к его догадливости, легко реконструирует эти непрямые аналогии, устанавливая отношения, открытые им в паре Эльвира — Дона Анна, также между Эльвирой и фаустовской Гретхен (ср. ее реплику "Какой ты равнодущ_НЬ)|. стал", повторенную дважды: один раз приводимую как образец художественного приема, а второй раз — в тексте рефлектирующего героя применительно к ситуации его нелегкой любви); между Эль­вирой и Анной Карениной (ключевой здесь становится художествен­ная деталь — породистый завиток Анны Карениной (с. 23), противо­поставленный "обесцвеченным злым реактивом мертвым волосам Эльвиры", завиток, который трансформируется в "завиток табачного дыма, напомнивший в какой-то миг округлость ее (Эльвиры. — Ю.К) живого уха, что проглядывает сквозь безукоризненно уложенные, обес­цвеченные злым реактивом мертвые волосы..." — с. 129); наконец, может быть наиболее спорную параллель — между Эльвирой и гоме­ровской Еленой. В этом случае, как и в остальных, первое упоми­нание прецедентного текста связано с обсуждением и оценкой прие­ма ("Гомер нигде не описывает внешности Елены, но кто из нас смеет усомниться в ее красоте!" — с. 23), а дальше на основе того же приема проводится прямое сопоставление Елены с совер­шенно другим персонажем — бывшей женой В.К. Лидией. Но глубин­ная и уверенная аналогия между Эльвирой и Еленой основывается не на поверхностных уравнениях (х=у), а на своеобразном раз­витии, усилении гомеровского художественного приема и заключает­ся не в отсутствии сведений о предмете, облик которого читателю предлагается восстановить с помощью воображения, а в наличии сведений прямо противоположного характера, которые тем не менее должны приводить к тому же самому читательскому эффекту. Это своеобразный прием "доказательства от противного", который и поз­воляет восстановить "обратную" аналогию Эльвира — Елена. В дис­курсе В.К. Эльвира получает только отрицательные (прямые) характе­ристики практически во всех ситуациях, положительной (а иногда и восторженной) является лишь реакция на нее В.К., которая впро­чем тоже проявляется часто довольно парадоксально. Приведем не­которые оценочные перифразы и эпитеты, к которым прибегает В.К., рассказывая и Показывая читателю Эльвиру: этакое созданьи­це, пигалица, генеральская дочка, неверная белоручка, пещерный интеллект, тщеславная ветреница, неумна, внешние данные остав­ляют желать лучшего, тонкие губы, эгоистична и т.п.

Этот ряд использования прецедентных текстов можно было бы продолжить, включив сюда реминисценции из рассказов Иванцова- Ванько (причем эти реминисценции по своей "направленности", если можно так выразиться, не похожи на другие, поскольку, будучи взяты из текста — пусть вымышленного, они переносятся на пове­дение героя (В.К.), отражаются в его поступках, хотя бы и потен­циальных), или "самореминисценцни" Р. Киреева, связанные с вве­дением персонажей из других его романов — Мальгинов и Гирькин из "Апологии", Рябов из "Победителя". Однако это, как кажется, не добавит уже ничего принципиально нового к характеристике прецедентного текста как особого приема создания художественного образа, хотя и подкрепит представление читателя о характере ре­ферентных и антиреферентных групп. 234

Теперь, окидывая взглядом сделанные наблюдения, приходим к довольно неожиданному выводу. Если априорно, до проведения кон­кретного анализа можно было утверждать, что да, литература, осо­бенно в лице прецедентных текстов, способствует формированию определенного образа мыслей, помогает установить нравственные позиции личности, укрепляет ее ценностные ориентации, но при этом роль ее в структуре личности, в характеристике ее речеупо- треблеиия в известной мере декоративна, орнаментальна, сущест­во же и основу духовио-ценностных параметров личности образует совокупность ее отношений и взаимодействий в реальном мире, проекция этих параметров на жизненную позицию и поведение лич­ности, т.е. ее социально-поведенческий контекст. Однако резуль­таты анализа начисто отвергают представление о прецедентных тек­стах как некоем декоруме в организации и функционировании языковой личности. Как показывает проделанный опыт, прецедент­ные для данной языковой личности тексты сплетаются в довольно плотную сеть, "пропустив" через которую ее дискурс (т.е. неко­торый, достаточно представительный массив порожденных самою ею текстов) мы получаем "в остатке" те проблемы, которые данная личность считает жизненно важными, самыми главными для себя как представителя человечества и над разрешением которых она бьется; мы получаем набор черт ее индивидуального характера, отраженный с помощью тех же прецедентных текстов; мы получаем, наконец, систему и чисто прагматических критериев и оценок, с ко­торыми языковая личность подходит к жизненным ситуациям и коллизиям, а соответственно, и совокупность мотивов, определяю­щих ее позицию и образ действий. Если же мы распростра­ним приемы анализа прецедентных текстов на художественное произ­ведение в целом, то помимо перечисленного мы извлечем представ­ление о конфликте в данной вещи, о приемах построения художест­венных образов и особенностях ее композиции, о путях ее воз­действия на читателя. Иными словами, анализ прецедентных текс­тов может играть не только вспомогательную, побочную роль, но использоваться в качестве самостоятельного средства в изучении и характеристике персонажа как отдельной языковой личности и художественных особенностей всего произведения в целом.

Теперь самое время сделать несколько сдерживающе-ограннчи- тельных, самокритических замечаний, чтобы предупредить естест­венные вопросы и недоумения нашего читателя. Первый вопрос свя­зан с правомерностью трактовки и соответственно изучения персо­нажа художественного произведения как языковой личности, ведь реальной языковой личностью является автор, а ие его персонаж. Возражение справедливое и довольно основательное. Конечно, пер­сонаж любого, даже очень большого по объему произведения всегда "дефектен" в языковом отношении, т.е. его дискурс не обладает полнотой с точки зрения представленности в нем всех языковых средств и закономерностей их употребления. Такая полнота дости­гается в совокупности произведений, и известным приближением к ней может служить творчество писателя в целом. А кроме того, персонаж — это искусственное создание, это конструкция у_Мя языковой Пигмалион автора, и обособление его в качестве самец стоятельного объекта изучения столь же искусственно, как его построение автором. Тогда естественной альтернативной персонажу в качестве полноценной языковой личности выдвигается сам автор Однако в этом рассуждении упускается из виду одно обстоятельство Когда мы концентрируем исследовательское внимание на авторе и занимаемся "языком писателя", мы получаем лишь классификацион­ные результаты, итогом такого изучения оказывается своеобраз­ный "гербарий", мертвый перечень языковых средств, лишенный широ­кой функциональной панорамы. В тех же случаях, когда вклю­чается функциональная перспектива, исследователь вынужден об­ращаться опять-таки к персонажу, к "языку" действующего лица. Чтобы убедиться в этом, достаточно напомнить довольно распрост­раненный тип исследования "языка писателя" или языка отдельно­го произведения. В этом смысле не расширяет наших исследова­тельских возможностей и введение в качестве объекта "образа ав­тора". Дефектность этих объектов как языковых личностей в другом: при достаточной полноте охвата языковых средств и возможностей их употребления писатель, автор анализируемых текстов как лич­ность лишен в своей характеристике прагматической составляю­щей, он совершенно изолирован от социально-поведенческого кон­текста, в котором только личность и может полностью раскрываться. Как правило, мы ничего или довольно мало знаем об авторе как о человеке, как об индивидуальности, а то, что мы знаем, оказы­вается либо недостаточным, чтобы воспроизвести его социально- поведенческий контекст, соответствующий языковому, либо никак не связанным с последним. Изучение языковой личности — в соот­ветствии с ее трехступенчатой структурой, состоящей из структур- но-семантического (на нем-то и застывают исследования типа "язык писателя"), когнитивного и прагматического уровней, — требует обязательного рассмотрения ее языковых характеристик на фоне социально-поведенческого контекста, обязательного включения языко­вого поведения личности в ее социально-поведенческий контекст. Так, в данном случае мы не имеем возможности включить в такой контекст автора — Руслана Киреева, но вполне можем так поступить по отношению к его протагонисту Виктору Карманову. Однако бы­ло бы неправомерным поставить полноценный знак равенства между языковой личностью и персонажем художественного произведения: последний дефектен не только в языковом, но и в поведенческом отношении, и читатель — как при построении графика по данным эксперимента — всегда "достраивает" траекторию поведения, образа действий героя по заданным автором "точкам" — критическим ситу­ациям, характерным поступкам, отдельным сценам. Таким образом, персонаж, в силу условности словесного искусства, обладает не­полной определенностью (или принципиальной схематичностью) двух родов — языковой и поведенческой. Но того и другого рода даже неполные сведения о нем как о личности взаимосогласованы в ху­дожественном произведении, и это дает исследователю основания соотносить эти два ряда (т.е. дискурс и образ действий) друг с другом, подходя к персонажу как к модели языковой личности.

Практически языковая личность — это такой объект, который _может быть исследован только на моделях. При попытке прямого изучения реальных лиц, конкретных индивидуальностей как языко­вых личностей мы сталкиваемся с двумя экстремальными случаями: либо мы обладаем исчерпывающей протокольной фиксацией произве­денных этой личностью текстов, имея дело с творчеством писате­ля, например, либо, наблюдая за поведением конкретного человека, мы можем располагать достаточно полной картиной его действий, его поведения, его поступков на протяжении определенного отрез­ка времени, но лишены при этом необходимых данных о его рече- употреблении. (Сравните с этим отсутствие в нашем языкознании удовлетворительного описания хотя бы одного идиолекта реально­го носителя языка). Соединить же эти два контекста при наблюде­нии за реальными объектами не удается, а каждый из них в от­дельности оказывается необходимым, но недостаточным для обоб­щения и типизации, для воссоздания структуры и закономерностей функционирования языковой личности. Методологически здесь прос­леживается известная аналогия с традиционной задачей описания различных уровней и аспектов грамматического строя: для выяв­ления устройства фонетического уровня достаточной оказывается SO-часовая запись звучащей речи, для описания морфологических правил и закономерностей объем исследуемых текстов должен быть существенно увеличен, а изучение синтаксической организации языка требует нового значительного расширения материала; при обращении же к семантике исследователю приходится оперировать материалом, покрывающим практически уже весь словарь и грамматику. Когда же объектом изучения становится языковая личность, то в дей­ствие вовлекается, помимо структурных характеристик языка, и его прагматический аспект, а это требует параллельного и взаимосвязанного описания речеупотребления и условий его реализации, что поддается наблюдению на достаточно большом отрезке пространства и вре­мени, охватывающем целый период жизни индивидуальности. Ясно, что такие массивы информации для их эффективной обработки могут быть только смоделированы.

ТЕКСТОВЫЕ ПРЕОБРАЗОВАНИЯ В АССОЦИАТИВНЫХ

ЭКСПЕРИМЕНТАХ

I

Текстовые преобразования — это различные способы введения в дис­курс готовых текстов, известных и говорящему и слушающему и пото­му не требующих полного воспроизведения в процессе общения. Эти тексты, как правило, не приводятся целиком, в отличие от других — клишированных видов словесности, которые нуждаются в пересказе (анекдот, притча, загадка, афоризм), еще по двум причинам: во-первых, из-за достаточно большого их объема, сравнимого с объемом всего

дискурса лич1.0ст» и ю-вторых, по причине их "прецедектности" т.е. включенности i фонд обязательных знаний в данной нациоьаль- ной культуре и в силу этого — общеизвестноехи, знакомости каж­дому носителю данного языка. В структур- языковой личнос-и образы прецедентных текстов занимают особое место, выполняя роль типо­вых, стандартных средств (знаков, символов, "ярлыке Г' и т.п.) для оценки определенных фактеотношений и ситуаций. Люба» оцеька или самооценка есть модальная реакция и как таковг. относит­ся к прагматическому уровню речи как деятельности или прг~мати- ческому уровню в организации самой языковой личности. В связи с этим — несколько слов с структуре последней.

Структуру языковой личности можно рассматривать — в лингводи- дактических и теоретико-лингвистчческих целях — как складыва­ющуюся из трех уровней. Уровни эти таковы:

— вербальчо-семантический, или лексикон личности; пексикон, понимаемый в широком смысле, включает, по нашим представле­ниям, и фонд грамматических знаний личности;

— пннгво-коглитивный, представленный тезаурусом личности, в котором запечатлен "образ мира", или система знаний о мире;

— мотчвационный, или уровень деятечьнсстно-коммуникативных потребностей, отражающий прагматикон личности, т.г систему ее целей, мотивов. устан< во к и интенциональностей.

Итак, в структуре язы.совой личности различаются лексикон, тезаурус и прагматикон. Теоретически тако деление выглядит полле убе­дительно: каждый уровень характеризуется своим набором единиц и отношений между ними, уровни противополагаются один другому и определенным образом взаимодействуют в процессах речепой деятельности индивида. Однако на практике, при исследовании кон­кретных, инди- {дуальных лексикона, тезауруса и а загмг.шкона вза­имопроникновение этих уровней оказывается настолько сильным, ^ито границы между ними размываются, теряют ту четкость, которая присуща им в теоретических построениях. Разберем их отношения в связи с осмыслением и интерпретацией результатов психолингвистиче­ского эксперимента.

II

В ассоциативных экспериментах мы исследуем, как принято счи­тать, индивидуальный лексикон. Он выступгет как интранндивидуаль- ный, если в серии опытов испытуемым является одна и та же лич­ность, или как интеринди {дуальный, когда ассоциативный экспери­мент носит массовый характер (как, например, при построении а:соцнативных словарей). В результате такого рода исследований мы

Под дискурсом личности в данном случае я поник ю л.сь процесс говорения н зафиксирован 1Й за относительно длитолы—'й отрезок времени ре ly-STai зюго процесса В качества образца т 1кого дискурс! можно имет-j в „иду. например.

:к> совокупность реплик чакого-то действующего лица пьес! или же сов(купность произведенных во.внешней и внутренней речи высказываний одного персонаж прозаичес­кого художественного произведения.

строим «рЬальную. ассоциативно-семантическую сеть, которая и структурно, и по составу должна | enije~ цитировать именно лексикон, т.е. отражатв самый перчый, низший уровень организации яз! [ковой личности — леке» ко-семантические и грамматические связи единиц. Одна­ко tidh попытках интерпретировать полученную в результ?-е ассоци­ативных экспериментов вербьльно-с:маитическую сеть. т.е. проана- лизирс ать ее соста и связи единиц, мы обнаруживаем в ней причуд­ливое переплетение собсчеино языковых, содержат^льно-строс"¹ ix элементов (лексико-семантических, лексико-грамматических данных) эдновременно и со знаниями о мире, и с единицами высшего уровья — прагматикона личности. Так, рассмотрена в ассоциативном словаре отдельного поля, которое представляет собой фрагмент»ербал:>но- семантической сети (или нчтеринди.ждуального лексикона), показы-ает, что связи м.ежду стимулом и реакциями на него к.алнфицируются по четырем разделам: семантические, грамматические, тематико-ситуа- тивные (т.е. отража ощие тезаурусные отношения, или -»налия о млре^ и оценочно-прагматические. Проиллюстрируем это полоя:еиие мате­риалом статьи "лес" из ассоциативного словаря⁹. Семантические реакции представлены здесь синоними ескими, аи: онимтес ими, ~иперс- гипонимическими и др. отношениями (бор. чаща, дубрава, лук, тундра, ель, дуо, деревья...). Грамматически связи являются доминирующими в реакциях, формирующих словосочетания, "модель дсух слов": лес — дремучий, лес — вырублен, л — шум»л и т.п. Я говорю о до­минировании здесь именно грамматических отношений, имея в веду, что в такого рода реакциях как минимум преде гав^ено еще одно, может быть менее яоко выраженное, отношение — чаще >еего се' мантическое, но оно может быть также тезаурусиым либо праг­матическим. Собственно тезаурусные реакции распадаются на три группы: тематические (ягода, грибы, болото, тропинка, поляна.:), образно-ситуативные, представляющие собой вероализацию индиви­дуальных зрительных, слуховых или иных образоп (река, отдых, палатка, тишина, прогулка), и клиширсчанные элементы знаний о мире, оформленные в виде генерализованных высказываний (лес — наше богатство, лес рубят — щенки летят, бер -гите лес). Наконец, реак­ции, которые могут быть отнесены к прагматикону, характеризуются либо лексически вырах:енной эмоционально-оценочной с >ставляющей (прохладно и ягоды, замечательно, люблю, прелесть, страшно, отды­хать хорошо...), либо эта оценочность оказь ается скрытой (имен­но скрытой, поскольку подчас требует расшифровки) за обращением испытуемых к прецедентным текстам:

лес — венский (аллюзия иа название известного вальса "Сказки венского леса");

лес — русский (название романа JI. Леонова); лес — Островского;

лес — "У лукоморья цуб зеленый"(начальная строчка из поэмы Пушкина);

лес — дол (скрытая цитата из того же вступления к поэме "... там лес и дол видений полны...");

лес — Шишкин (имеется в виду, очевидно, "главный герой" боль­шинства полотен художника).

Помимо обязательного эмоционально-оценочного момента, который присущ всякому обращению к прецедентным текстам и использованию их в дискурсе говорящей личностью, такое обращение всегда есть показатель проявления творчества потенциала личности. Это утвержде­ние требует, очевидно, пояснения, поскольку клишированная, шаблон­ная форма отсылки к прецедентным текстам и введения их в дискурс ка­жется несовместимой с представлением о творчестве.

III

Когда говорят о творческом отношении к языку, о творческом начале в использовании языка человеком, о речевой деятельности как творчестве и человеке—творце языка, то имеют в виду прежде всего способность человека каждый раз заново порождать завершенное оригинальное высказывание из стандартных строевых элементов. Наи­более выразительной иллюстрацией языкотворчества является обычно создание новых слов (например, "словозвучие"), новых сочетаний и переносов значений (например, "в их глазах горела лютая спра­ведливость"), обогащение значения привнесением в него элементов субъективного смысла. Сюда же, к средствам творческого развития языка, относят иногда речевые ошибки, оговорки, окказионализмы. Однако все эти явления, будучи, безусловно, показателями творчества (сознательного или бессознательного) индивида в языке, относятся к самому низшему уровню функционирования языка — обыденному, повседневному его использованию, представляют собой то, что можно квалифицировать как лексико-семаитические и лексико-грамматические преобразования, и вовсе не исчерпывают всех возможностей творче­ского подхода к языку. Ведь язык является важнейшим средством поэиаиия, и оперируя элементами "образа мира", элементами знаний с помощью языка, человек осуществляет когнитивные преобразования в процессах отражения сознанием объективной реальности и взаимодей­ствия этого субъективного отражения с миром-объектом его деятель­ности. Когнитивные преобразования представляют другой богатейший источник языкотворчества. Но начинать рассмотрение языка как твор­ческой деятельности личности следует, вероятно, с прагматического уровня, имея в виду, что каждый человек для выражения даже простейших личностных (хотя и социально детерминированных, но ин­дивидуально переживаемых) иитеициональностей, таких, как, скажем, Досада, возмущение, подобострастие, удивление, всегда находит соб­ственные, неординарные средства и способы. Потому человек н выступает как творец язЫка практически в каждый момент построения высказываний, которые ие могут не содержать модального, интен- циоиальиого компонента, а последний как раз и является предпо­сылкой творчества.

Таким образом, говорить о речевой деятельности человека как о творчестве и о языке как источнике и продукте творчества, нвдо, имея в виду все осуществляемые говорящим (да и слушающим тоже — в активном процессе понимания) виды преобразований, — лексико-семантико-грамматические, когнитивные и интенциональные, относящиеся соответственно к трем уровням организации языковой личности. Рассматриваемые здесь текстовые преобразования, естествен­но, составляют часть последних, т.е. иитенциональных.

Введение в дискурс прецедентных текстов обладает еще одной характеристикой творческой акции: оно всегда означает выход'за рамки обыденности, повседневности, ординарности в использовании языка. В самом деле, составляясь из слов обыденного языка и подчиняясь грамматическим правилам их сочетаемости, отсылка к прецедентным текстам ориентирована не на обычную коммуникацию, не на сообщение какой-то информации в первую очередь, но имеет прежде всего прагматическую направленность, выявляя глубинные свойства языковой личности, обусловленные либо доминирующими целями, мотивами, установками, либо ситуативными интенциональнос-

тями.

IV

В том или ином виде прецедентными текстами данной культуры оперирует каждый носитель языка, хотя размах их использования колеблется в очень широких пределах. Одно дело писатель, лите­ратуровед, специалист-фнлолог, для которых обращение к таким текстам составляет, помимо всего прочего, еще и область нх про­фессиональных интересов, и другое дело, скажем, первокурсник- биолог, который хотя и приобрел хрестоматийный объем знаний в средней школе, но фактически еще не полностью сформировался как языковая личность. Тем не менее, текстовые преобразования оказываются обязательной принадлежностью любого дискурса, и обра­зы прецедентных текстов входят тем самым в прагматикон каждой языковой личности. Об этом, в частности, может свидетельствовать следующее наблюдение. Из 400 проанализированных анкет психо­лингвистического эксперимента по составлению ассоциативного те­зауруса русского языка ^[85] было выделено немногим менее 200 случаев, которые можно квалифицировать как использование испытуемым пре­цедентных текстов. Если исходить из того, что каждая анкета содержит 100 пар стимул—реакция, то общий процент таких случаев среди всех реакций окажется невелик (<0,5%), т.е. в среднем одно текстовое преобразование приходится на две анкеты. Но при этом надо учитывать, что анкета ассоциативного эксперимента — это Далеко не дискурс, и хотя в ней встречаются относящиеся к праг­ма тнкоиу модальные реакции (ср. выше на стимул "лес" реакции типа прелесть, страшно, отдыхать хорошо и т.п.), преобладающи­ми все же остаются реакции диктальные, т.е. по нашей класснфи- кации — семантические, грамматические или тематико-снтуативиые. Естественно, что дискурс открывает больше возможностей для мо­дальных реакций, чем ассоциативная анкета. Поэтому указанные цифры, несмотря на их небольшое значение в абсолютном измерении, представляются относительно существенными, тем более, что они отражают только часть всех модальных ассоциативных реакций, а именно, связанных с обращением к прецедентным текстам.

Что касается способов такого обращения, или разновидностей собственно текстовых преобразований, то они и на ассоциативно- экспериментальном материале исчерпываются 4-мя описанными ранее на материале дискурса вариантами: название произведения, имя авто­ра, имя героя, цитата. Экспериментальные данные оказываются бед­нее дискурса, поскольку не позволяют устанавливать мотивационные истоки использования прецедентных текстов личностью, но в дру­гом отношении они предоставляют исследователю дополнительные возможности, обнажая сам механизм текстового преобразования при актуализации образа прецедентного текста. Разберем эти случаи в соответствии с указанными вариантами.

V

В рассматриваемых ниже примерах слева дан стимул анкеты, спра­ва приводится реакция испытуемого. 1. Название произведения:

три — сестры доктор — Фаустус слово — о полку Игореве тихий — Дон белый — пароход белый — Ним человек — амфибия скупой — рыцарь сердце — Бонивура король — Лир дядя — Ваня лампа — Аладина женщина — в белом отцы — и дети мастер — и Маргарита последний — из могикан длинный — чулок встреча — на Эльбе ну — погоди! кино — Чучело

Как видим, при апелляции к названию произведения исключительно активным оказывается механизм "модели двух слов", даже если назва­ние и не укладывается в бинарную структуру, как в случаях: Белый Бнм (черное ухо) и Пеппи (длинный чулок). В этой разновидности текстового преобразования встретился лишь один пример, не уклады­вающийся как будто в "модель двух слов": он стоит в списке по­следним. Здесь сделан переход от родового обозначения искусства к индивидуальному названию, что в принципе является разновидностью довольно распространенного семантического отношения типа род — вид или множество — элемент множества. Но зтот пример не исключает одновременно и возможности объяснения его по модели двух слов. 2. Имя автора:

Дата добавления: 2015-10-21