Караулов Юрчи Николаевич 3 страница

Можно полагать, что представление о системности языка в не­высказанном, несформированном виде, в имплицитном своем бытии содержится в основе идеи универсальной грамматики, разработка ко­торой относится к XVII в. В явном же виде о возникновении языка как системы впервые, как считают историки науки, говорит в начале XVIII в. Джамбаттиста Вико в трактате "Основания новой науки об общей природе наций". Кондильяк, развивая идеи универ­сальной грамматики, в обеих своих работах — "Опыте о происхож­дении человеческих знаний" и "Трактате об ощущениях", где значи­тельные разделы посвящены языку, — рассматривает не только от­меченные выше три фундаментальные саойства языка, но, добав­ляя к ним свойство системности, пытается соединить все четыре под знаком "языковой личности". Естественно, что это соединение осуществляется на спекулятивной, умозрительной основе, но таким соединением Кондильяк в обоих своих "мысленных экспериментах" ("После потопа двое детей того и другого пола заблудились в пус­тыне, прежде чем узнали, как пользоваться знаками..." — в "Опыте"¹² и "говорящая статуя" — в "Трактате") разрешас г, как кажется, древ­ний, восходящий к античности парадокс между пониманием языка как человеческой споссбности и языка как совокупности (имен, правил, речений), а затем — как системы (знаков). Разрешает его в пользу системности, отождествляя (с языковой способностью. Это был принципиальный шаг в развитии лингвистической мысли, поскольку самым распространенным и, как казалось, единственно убедительным представлением о соотношении языка как способности и языка как суммы, совокупности начиная от античности было такое, согласно которому первое (способность) явилось результатом божественного откровения, вложено в человека богом при сотворении, а второе (сумма) — результат изобретения и соглашения (договора) между людьми. Причем последнее (изобретение) ьовсе не противоречило, а наооорот, хорошо увязывалось и с идеей историзма, понимаемого как рост и изменение (в худшую или в лучшую сторону) самой со­вокупности, и с идеей психологизма (развития духовных способностей), и с идееи социальности языка. Гстесгвенност^ шага, сделанного Кондильяком, кажется ьполне закономерной: решая вопрос о том, являемся ли речь реализацией языка как способности или реали­зацией языка как системы, зачастую и лингвисты наших дией склонны к сс-динению того и другого и подмене одного дру! им. Причем та­кое соединение может проходить осознанно, с опорой на авторитеты и отсылки к предш-ственникам (Гсрдеру, Гумбольдту, Кондигчяку). как, например, у Хомского, или неосознанно, когда это соединение понимается как само собой разумеющееся положение, которое и 1едет к фетишизации, мифологизации и одушевлению языка, как у ряда дру­гих современных лингвистов. Независимо от того, иа какой основе осуществляется указанное отождествление, понимание языковой спо­собности (лингвистической компетенции) — врожгенной ли, т.е. ап­риорной, трансцеьдечтал>ной. или благоприобретенной — как систе­мы, порождающей) производящей по определенным правилам речевь: е произведения, заставляет абстрагироваться от говорящего чел оьека, от языковой личности. Образ..зыка, создаваемый в рамках такой концепции, остается бесчеловечным, а значит утрачивается то пре­имущество, то завоевание, которое было достигнуто, пусть в чисто умозрительных представлениях Кондильяка. Тем не менее прогресс в эволюдионно-гносеолсгическом плане налицо, и все усиливающаяся по мере развития науки тенденция к включению человеческого фак­тора в лингвистическую парадигму прослеживается довольно отчетливо.

Второе сообрр^енче, обосновывающее естественность и необхо­димость обращения современной науки к языковой личности, дик­туется состоянием конкретно-аналитических изысканий в языкозна­нии. А оно свидетельствует о том, что языкознание незаметчо дл* себя вступило в новую полосу своего развития, полосу подавляю­щего интереса к языковой личности. В значительном числе публи­куемых теперь работ, посвященных традиционном как будто вопро­сам изучения тех или ичых фрагментов язнково.'о строя, эти тра­диционные вопросы рассматриваются с новых позиций: они вклю­чаются в течение речеммелительных процессов, скрашиваются ттраг- матическими тонами, приобретают динамическую составляющую под знаком трактовки яз»1ка как деяп льиости, получают функциональ­ное освещение, которое в кон< чиом итоге делается в интересах познания языковой личности. "Незаметность" такого поворота линг­вистики, "незаметность" появления нового аспекта в "образе языка" объясняется очень просто: вступив на новый путь, мы продолжа< м оперировать привычной, устоявшейся терминологией, связанной со ста­рым "образом языка". Здесь и классическая проблематика соотноше­ния языка и мышления, и вопросы устройства внутренней речи, и функциональная направленность стилистического анализа с повышен­ным интересом к эмоционально-экспрессивным свойстве м языка, и сп< цифика структуры текста, его восприятия, понимания и воздействия. Между тем за всем этим кажущимся разнооСрази:м вырисовывается диное организующее начало, единый стержень — языковая личность,:е структура, становление и функционирование:.

Естественно, не исключаются иные интерг ретации и оценки ука­занных явлений. Можно, например, увидеть в попытка.; протащить языковую личности в круг интересов лингвиста, в лингвистическую парадигму только навязчив, е стремление ачтора этих строк, а при- юдимые им в под верждение такой позиции факты трактовать в ином ключе, скажем, в глане необходимости введения "деятельностло. о аспекта" в изучение языка, в по "сбраз". Для подобной трактовки _ьсть как будто основания, поскольку р лингвистических сочинениях иа фоне деятельности человека вообще мы встречаем теперь, наряду с речевой деятельностью — коммуникативную, словообразодетел! нуго, номинативную, тезаурусную, рсчемыслительиую, а также деятель­ность языка и деятельность мышления. И ничто, как кажется, ие препятствовало бы появлению понятий синтаксической, пропозицио­нальной, предмкационной, морфологической, падежной, спрягательной.

идоюй или за, юговой (что звучит уж*, пародийно) деятельности человека.

Новую полосу в развитии языкознания можно характеризо-ать и друим образом — как расширение комплексного и интердисцип­линарного характера лингвистических исследований или как автоно- мизацию психолингвистической отрасли и превращение психолингвис­тики в равноправную — со 1семи прочими — иау:су о человеке. Из перечисленных альтернативных оценок современного сос гояиия нашей науки дне последние тривиальны в силу св»ей бессодержа­тельности, а гипост«ирование деятельностиого аспекта язика пред­ставляется промежуточным, временным шагом, палгиати! ом ча пути к мзыховой личности. Тот факт, что все пути сорременной пинг- истики»едут именно в данном направлении, иллюстрируется следую­щими положениями

К необходимости изучения языковой личчост i как целост] ioi о феномена, как фактора, иитегрируюшего разрозненные, далеко рас­ходящиеся интер:сы и результаты исследовательской практики, вво­дящего чх в русло -диной лингвистической пр.р щигмы, приходят специалисты самых разных областей, и о< обеиио, пожалуй, таких, ^где получены существенные, для какого-то этапа цаж^ итоговые, ре- зультагы. К этому приходят от изучения системности, конста­тируя, что "система языка локализована - мозгу говорящих людей" ^[10] , а следопательио, коль скоро мы хорошо представляем ^ебе устройст­во самой системы, пора переходить к исследованию предпосылок и условий ее становления, существования и функционирования в ука­занной "среде¹*, т.е. в конце концов, — в языковой личности. Закономерным становится орчеитироваиие, внутреннее самснастрам а иие иа такую цель и психолингвчстичееких штудий, когда ставится, например, вопрос о том, "к какому этапу или этапам речепроизводства относятся акты номинации, как они соотносятся с дру-ими моментами - порождении речи" ^[11] ... При этом традиционное изучение одного частного аспекта семантики — номинации выводился из привычных рамок знаковой игры, манипулирования одной или мно­гими сторонами зна (а в соотношении со свойствами отражаемой дейст- ительности и включается в многофакторный процесс языкового функ- циоииро»иня самп о "изобретателя имен", т.е. человс ка, личности. Движение к языке-эй личности проявтяетсл в растущем интересе психолингвисте j к языку детей, к устройству лексикона человека, в исследовании ряда других психолингвистических объектов. В сфере стилистики это движение шло наиболее интенсивно от анажза языке - исателя, итоги которого под влиянием господствующего в парадигме "образа языка" резюмировались Р'-егда лишь некоторым неоечнем, гербарием (в лучшем случае систематизированным) разъ­ятых нвлеинй, — к целостному, хотя и оставшемуся загадочным, не доведенным до ypoi ля верифицируемое! и, образу автора в худо жест вен* dm произведении. Но несмотря иг свою загадочнос~ь и пеос- наг енность лингвистической технологией, этот объ(кт рполнс одно­значно может быть идентифицирован как языковая личность. К кон­центр ироваьию своих интересов иа языковой личности движется лингьодидактика, которой мы, собственно говоря, и обязаны появлением на лингвист ичееком горизонте само1 о этого поня гия ^[12] , которому мы, ^н свою очередь, хотим придать парадигмалишй статус. Обратившись к лингведидактике, мы тем самым покидаем сф< ру чис- тоГ. лингвистики и вступаем в прикладное ее царство. Но и здес мы встречаем т;у ж< неудовлетворенность бесчеловечностью парадиг­мы и те же теидс нции. Даже такая бесстрастная, коллекционно- гербармйная отрасль, кяк словарное дело, воодушевленная лингьодидактнческнми устремлениями учебной лексикографии, выдвигает задачу создания антропного словаря¹⁶, ориентированного на формирующуюся, становящуюся языковую (билипгьальнуи) личность и противопоставленного словарю, ориентированному только на адекпат-:ioe отрах.ен!.г языковой системы. Под знаком языковой личности в лексикографии встает принципиально новая проблема — "человек и словар»", словарь в личности и личность в словарс, которая подкреп­ляется аналогичным аспектом исследований в смежной области Ис­точником антропного духа в лингвистике становится направление.

селда считавшееся жупелом "дегуманизации", направление, связан­ное с машинной, автоматической обработкой языковых данных. Как показала практика раоот в этой области, наибольшая эффективность применения ЭВМ может быть дос~игнута именно с уче том особенностей ее партнера — человека — в использовании им языка, т.е человеческий фактор и в машинной лингвистике, а шире — -с б це во взаимодейст вии с ЭВМ, — приобрг ает решающую роль.

Сказанное в этом разделе, да и сам тон изложения — в известном смысле полемический — вое се не служат для артора необходимым оп­равданием, чтобы подвергнуть сомнению или зачеркнуть основную заповедь современной лингвистической па радиг мы: "За каждым тегстом стоит система языка". Автор считает, что нынешний этап, никоим образом ие от ыеняя этой заповеди, позволяет теперь чуть-чуть ее расширить, сказав, что за каждым текстом стоит языковая личность, ладеющая системой языка.

Завершить же раздел мне хочется словами известного coi етского историка и философа науки, который в ряде работ обосновывает и развивает понятие неклассической науки: "Некла< сичность послед­ней, как позитивное определение, означает почти непрерывный отказ от неподвижных, как бы оторвавшихся от человека логических норм. Не хлассическая наука исссоединяет внутренний мир человека с объек­тивной картиной мира. Не:<лассическая наука гуманизирует познание, отнюдь не субъективизируя его. Далее — уже не только гносеоло­гический, но и общ 'культурный вывод. Гуманизация познания делает исследование мира неотделимым от ею этиче:ких идеалов. А с этим связана уже самая главная проблема соеременной цивилизации — подъем психологического строя науки, eq моральных и эстетических, вообще гуманистических импульсов, того, что хочет наука, — но уровня ее прикладных возможностей, того, что наука может..." ^[13] .

ПОНЯТИЕ ЯЗЫКОВОЙ личности

В ТРУДАХ В.В. ВИНОГРАДОВА

Talis homirubus fuit oratio qualis vita.

Обращаясь к трудам Виктора Владимировича Виноградова, мы, его читатели, счастливым образом черпаем каждый раз новое знание, новые к.ысли, которые всегда сказываются созвучны акт; альчым проб­лемам нашей сегодняшней филологии. Такая особенность — живо откли­каться на последующее развитие науки с тем, чтобы само это научное развитие опиралось на результаты и..ерслектив«ые идеи исследований ученого, — присуща только трудам непреходящего значения, тем, что по праву в истории науки называются фундаментальными.

Я хочу рассмотреть одну из идей, одно нз понятий современной лингвистики, разработка которого была намечена Виктором Владими­ровичем Виноградовым и которое для нас, на сегодняшнем этапе развития русистики, представляется таящим значительный потенциал, способный придать новый стимул изучению художественной речи, сти­листики, поэтики. Мы, лингвисты, работаем обычно на пространстве от текста до обобщений о языке, т.е. на пространстве между речью и языком. На этом ясно просматривающемся, я бы сказал "эвклидо­вом", пространстве, составляющем своеобразную, специфическую "гло- тосферу", где уже не остается места для "языковой личности", и возникла грандиозная совокупность современных представлений и зна­ний о языке. Где-то на периферии, на далеком горизонте этой "гло- тосферы" робко и в очень неясных очертаниях возникает иногда "язы­ковая личность", т.е. делаются попытки рассмотрения языка в чело­веке, человека вместе с его языком.

Приведенное мною вначале в качестве эпиграфа латинское изре­чение ("каков человек, таковы его речи") имеет двойной смысл. Один из них — нравственно-этический — раскрывается Виктором Вла­димировичем Виноградовым, когда он рассматривает, например, ри­торику Як. Толмачева ^[14] : "Никто не может быть красноречивым, не быв добродетельным. Красноречие есть голос внутреннего совер­шенства". Второй смысл — исследовательский (исследовательский по отношению к человеку и его речи) формулируется по-разному: от библейского "испытание человека в разговоре" до новейших приемов контент-анализа и психологического тестирования. Этот второй смысл раскрывается Виктором Владимировичем Виноградовым в ряде его работ, о чем я и хочу сказать подробнее.

Вообще к языковой личности как задаче исследования, объекту изучения и как исследовательскому приему можно прийти тремя пу­тями, иными словами, есть три возможности попадания языковой личности в "глотосферу", а значит, в поле зрения лингвиста. Преж­де всего — от психологии языка и речи, это путь психолингвисти­ческий, затем — от закономерностей научения языку, от лиигводи- дактики, наконец, — от изучения языка художественной литературы (понимаемого в широком смысле, включая сюда и ораторскую речь, как делал это Виктор Владимирович Виноградов). По первому пути пошел Бодуэн де Куртенэ и, характеризуя намеченный им аспект представления языковой личности, Виноградов писал: «Бодуэн де Кур~ тенэ, подобно Потебне, устранил из своих исследований литератур­ного языка методы исторического анализа и историзм как мировоз­зрение. Его интересовала языковая личность как вместилище социаль­но-языковых форм и норм коллектива, как фокус скрещения разных социально-языковых категорий. Поэтому Бодуэну де Куртенэ пробле­ма индивидуального творчества была чужда, и язык литературного произведения мог интересовать его лишь с точки зрения отражения _в нем социально-групповых навыков и тенденций, "норм языкового сознания" или, как он иногда выражался, "языкового мировоззре­ния" коллектива» ^[15] . Современная психолингвистика, двигаясь по этому пути, сосредоточилась иа изучении речевой деятельности в узком смысле, т.е. механизмов порождения и восприятия речи, и поэтому касается проблем целостной языковой личности лишь тогда, когда выходит в смежные области, например, рассматривает закономерности взаимосвязи языка и мышления или решает вопросы языкового он­тогенеза.

Лиигводидактический аспект разработки понятия языковой личнос­ти — самый старый и корнями своими уходящий, очевидно, в глу­бокую древность. Прослеживать его истоки здесь мы ие будем, сошлюсь только иа Ф.И. Буслаева, который методологические прин­ципы своего труда "О преподавании отечественного языка" ^[16] строил на представлениях о нерасторжимом единстве родного языка с лич­ностью ученика: "Родной язык так сросся с личностью каждого, что учить оному значит вместе с тем и развивать (личность) ду­ховные способности учащегося".

Современная лиигводидактика, как мие представляется, далеко продвинулась в понимании и разработке структуры и содержания "языковой личности". Последняя предстает как многослойный и мно­гокомпонентный набор языковых способностей, умений, готовностей к осуществлению речевых поступков разной степени сложности, по­ступков, которые классифицируются, с одной стороны, по видам речевой деятельности (имеются в виду говорение, аудирование, пись­мо и чтение), а с другой стороны — по уровням языка, т.е. фо­нетике, грамматике и лексике². Лиигводидактическое представление языковой личности отличается двумя особенностями. Во-первых, язы­ковая личность предстает в этом случае как homo loquens вообще, а сама способность пользоваться языком — как родовое свойство че­ловека (вида homo sapiens). Естественно, что структура и содержание языковой личности в таком представлении оказываются безразлич­ными к национальным особенностям языка, которым эта личность пользуется. Во-вторых, лиигводидактика, ориентируясь иа генезис язы­ковой личности, отдает предпочтение синтезу перед анализом, тогда как изучение языка художественной литературы представляет широкие возможности для анализа языковой личности.

В. В. Виноградов в разработке и прояснении этого понятия шел иным путем, т.е. не психолингвистическим и не лиигводидактиче- ским: ставя своей задачей исследование языка художественной ли­тературы во всей его сложности и всем многообразии, он видит элементарный уровень, элементарную клеточку, отправной момент в изучении этого необъятного целого — в индивидуальной речевой структуре. В работе 1930 г. "О художественной прозе", которая являет­ся программной, он пишет: "...если подниматься от внешних грамма­тических форм языка к более внутренним ("идеологическим") и к более сложным конструктивным формам слов и их сочетаний; если признать, что не только элементы речи, но и композиционные приемы их со­четаний, связанные с особенностями словесного мышления, являются сушествеииыми признаками языковых объединений, то структура ли­тературного языка предстает в гораздо более сложном виде, чем плос­костная система языковых соотношений Соссюра... А личность, вклю­ченная в разные из этих "субъектных" сфер и сама включая их в себя, сочетает их в особую структуру. В объектном плане все сказанное можно перенести и на parole, как сферу творческого раскрытия языко­вой личности. Индивидуальное словесное творчество в своей структуре заключает ряды своеобразно слитных или дифференцированных со­циально-языковых или идеологически-групповых контекстов, которые осложнены и деформированы специфическими личностными форма­ми"".¹

Итак, исходной здесь, как и в "эвклидовом пространстве нашей глотосферы", является как будто parole. Но в ткани художественного произведения это уже не безличная parole, а речь персонифициро­ванная! Если от безличной речи естественен переход к языку, то от речи персонифицированной, от индивидуальной речевой структуры к языку вообще перейти нельзя. А к чему же возможен здесь пере­ход? — К языковой личности, как совершенно определенно показы­вает В.В. Виноградов. Но именно здесь, в этой точке его рассуж­дений становится ясно, что далее путь опять раздваивается.

Одна линия принимает историко-литературную направленность и через ёмкую и широкую категорию "образа автора" ведет в историю литературы, захватывая частично и историю литературного языка. Другая, опираясь на анализ и воссоздание индивидуальной речевой структуры, приобретает литературоведческий колорит и приводит к углубленному пониманию и обновленной трактовке художествен­ного образа. Вот как пишет об этом В.В. Виноградов: лингвистика речи «может изучать формы и приемы индивидуальных отклоне­ний от языковой системы коллектива илн в их воздействиях на эту систему, или в их своеобразиях, в их принципиальных основах, вскрывающих творческую природу речи (langage). Но здесь этот путь пересекается другим, когда изучение "личностного" говорения отрывается от параллелизма построений и аналогий с социальной лингвистикой и стремится раскрыть структурные формы словесного творчества личности в имманентном плане. В этом случае социаль­ное ищется в личностном через раскрытие структурных оболочек языковой личности. Такое построение linguistigue de la parole тесно связывает ее с наукой о языке литературных произведений, но не сливает с ней (как в концепции Фосслера). Ведь в литературном произведении, как особой сфере творчества личности, и субъек­тивно и объективно — языковые формы оказываются осложненными

"Виноградов В.В. Указ. соч. С. 62.

контекстом литературы, литературной школы, жанра, своеобразными приемами литературных композиций» ^[17] .

Обе эти линии, первую из которых можно назвать линией "образа автора", а вторую — линией художественного образа как языковой личности, получили дальнейшее теоретическое обосно­вание и практическую разработку в исследованиях В.В. Виноградова по поэтике русской литературы и теории художественной речи.

В работе 1927 г. в связи с исследованием "систем речи" литературных произведений В.В. Виноградов главный упор делает на языковую личность. Он пишет: «Проблемы изучения типов монолога в ху­дожественной прозе находятся в тесной связи с вопросом о приемах конструирования "художественно-языкового сознания", образа го­ворящего или пишущего лица в литературном творчестве. Монолог прикрепляется к лицу, определительный образ которого тускнеет по мере того, как ои ставится все в более близкие отношения с всеобъемлющим художественным "я" автора. А чисто (особенно в письменно-монологических или "чисто-условных" конструкциях) образ авторского "я", все же являющийся фокусом притяжения языковой экспрессии, не появляется. Лишь в общей системе словесной орга­низации и в приемах "изображения" художественно-индивидуального мира проступает внешне скрытый лик "писателя"» ^[18] .

И далее: "Всякий выход за нормы литературного языка, всякая ориентация на диалектическое говорение и письмо — ставит перед автором и читателем задачу включения собранных форм речи в одно "художественно-языковое сознание". Конечно, от сюжетной роли его носителя зависит, будет ли оно — это сознание — меняющимся, как бы скользящим по линии от образа, вставленного в известные литературно-социальные рамки, к образу авторского "я", к образу "писателя", — или же оно сохранит свою стилисти­ческую однородность в пределах всего художественного целого, на протяжении всей прикрепленной к нему речи» ^[19] . В этом обоб­щении, в этом суждении В.В. Виноградова заложена главная идея о соотношении и взаимодействии в произведении языковой личности, художественного образа и образа автора. И что прежде всего необходимо отметить: при всех, кажущихся логически вполне убе­дительными, основаниях для разведения, размежевания, схемати­ческого противопоставления друг другу языковой личности и образа автора, В.В. Виноградов отказывается от такого упрощенческого взгляда на эти категории как чисто технические и предпринимает блестящие попытки полного, лингволитературоведческого, филоло­гического анализа ряда произведений отечественной и зарубежной классики, опираясь на принципы взаимодействия, переплетения этих категорий в своих работах «О литературной циклизации (по поводу "Невского проспекта" и "Исповеди опиофага" Де Квинси); "Роман­тический натурализм (Жюль Жанен и Гоголь)"; «К морфологии натурального стиля (Опыт лингвистического анализа петербургской поэмы "Двойник")»; «Школа сентиментального натурализма (Роман Достоевского "Бедные люди" на фоне литературной эволюции 40-х го­дов)» и ряде других. Это, конечно, задача исключительной трудности. В самом деле, критик, литературовед, исследователь языка в своем подходе к анализу литературного произведения как бы ставит себя на место автора, и поэтому решающей категорией такого ана­лиза становится образ автора, отчуждаемый от структуры данного литературного произведения, даже от содержания его индивидуаль­ного "художественно-языкового сознания" и включаемый в контекст совокупного его творчества, затем стиля, школы, направления, метода. В иной позиции стоит читатель, который в процессе движения по тексту ставит себя в один ряд с персонажами, совершает под­становки на место разных героев, поскольку сокровенная тайна воздействия художественных образов на читателя как раз и состоит в восприятии их как лиц вполне реальных, как лиц, взятых прямо из жизни. Следовательно, образ автора — категория чисто иссле­довательская, тогда как художественный образ — категория чита­тельская, хотя для последнего функционирует эта категория лишь на уровне знания, а осознание же ее, именно как категории, опять-таки остается привилегией исследователя. В.В. Виноградову удивительным образом удалось соединить обе позиции — иссле­довательскую и читательскую в одном и том же анализе. Но такое соединение оказалось тем более результативным, что ученый в конкретном исследовании оперирует крупными категориями, что придает масштабность всей развертываемой им панораме. В центре собственно языковедческого анализа стоит проблема организации сказа, где самым сложным и прихотливым образом переплетаются названные категории.

Но все же есть один, я бы сказал, предельно простой, случай, когда В.В. Виноградов анализирует языковую личность, так сказать, в неосложненном, чистом виде. Это известные его "Опыты риториче­ского анализа" с подробным разбором публичных выступлений, речей видных русских адвокатов. Здесь упрощение заключается вот в чем: сложный, многоуровневый, выходящий далеко за пределы одной языковой личности образ автора в этом случае сжимается, свертывается и в очень сильной степени сближается с конкретной языковой личностью. Одновременно многослойная речевая структура произведения (в данном случае — чистый монолог) оказывается тождественной речевой структуре образа, т.е. структуре даииой языковой личности, образу оратора, образу ритора. Однако полного отождествления образа ритора с языковой личностью все же ие может произойти, поскольку, как пишет В.В. Виноградов, «Оратор — актер, который должен прятать свое "актерство". Его "актерский" образ не должен противоречить его общественной личности. Тут открывается насилие социального "театра" над индиви­дуальностью. Социальным осознанием устанавливается на данный период характерологическая схема ораторского образа в его различных 32 типических воплощениях — проповедника, "защитника", "обвинителя", политического вождя и т.п. В пределах каждой сферы определяются свои различия» ^[20] . Следовательно, к образу ритора, помимо особенностей его языковой личности, примешивается еще исполнительский момент, который, будучи целиком направленным во вне, несет в себе отраженный образ слушателя (адресата) речи. В известном смысле этим моментом при воссоздании языковой личности ритора можно, вероятно, и пренебречь, поскольку, как подчеркивает В.В. Вино­градов в этой же работе, в литературном произведении при анализе его в риторическом аспекте, вычленяются "формы его построе-

м2Я

ния по законам читателя, то есть так или иначе присутствует и "образ читателя".

Возвращаясь к анализу В.В. Виноградовым речи адвоката Спасо- вича ^[21] , хочу отметить, что, по сути дела, в сочетании его собствен­ного, исследовательского разбора с рассмотрением того же материала Достоевским и Салтыковым-Щедриным и возникает достаточно полно структурированная и содержательно наполненная языковая личность этого человека. Естественно, что здесь представлена структура высших ярусов, высших языковых способностей личности: темати­ческий и идеологический анализ, используемые символы, цепи словесных ассоциаций, игра синонимами, приемы эвфемизации и использования эзопового языка, игра логическими формами и т.п.

Какие же задачи стоят перед нами и на какие возможности дальнейшего развития идей В.В. Виноградова в разработке понятия языковой личности мы могли бы опираться?

Мне представляется, что перспективным было бы продолжить линию "изолированного" изучения языковой личности персонажа и соотнесения ее с целостным художественным образом. Что я имею в виду? Вот, например, в анализе "Двойника" В.В. Виноградов исходил из крупных блоков (речевая структура произведения) и именно на этом фоне им выписан Голядкин.

Дата добавления: 2015-10-21