Алина Брамс Наедине с булимией. Обретая себя. 5 страница

В своих письмах Маша помогала мне наводящими вопросами. Порой ее вопросы раздражали меня или ставили в тупик, но я честно отвечала, стараясь по возможности развить тему и сделать какие-то выводы, что чаще всего мне удавалось. Иногда же вопросы словно повисали в воздухе без внятного ответа, повисали до лучших времен.

Маша продолжала тему родителей и детства. Мне начало казаться, что я рассказала уже все, что могла, и дальнейшее расследование бессмысленно. Но она не останавливалась: «что ты чувствуешь к отцу, а что - к матери? И как это было раньше? Что ты любила и не любила в детстве, а из еды? А как вы собирались вместе, а как ты училась, а помогали ли родители, и если да – кто больше? А мамин алкоголизм, а папин гнев?» И дальше, дальше, дальше.

Мне не хотелось думать о родительской семье. Мне казалось, что я уже столько времени провела в размышлениях о своих родителях и брате, что знала о них все, и вспоминать больше ничего не хотелось. «Все прошло и ушло, и нечего ворошить прошлое», - думала я, но Ее слова о том, что я должна что-то вспомнить, заставляли меня продолжать отвечать на Машины вопросы.

В результате, поток затворенных в подсознании воспоминаний хлынул и заполонил собой весь мой разум. Я думала и переживала снова все то, что происходило пять, десять, пятнадцать лет назад. Особенно болезненно было вспоминать некоторые моменты, которые я долго пыталась забыть, - и тем обиднее было снова выпустить их на свободу. Но в этот раз Она помогала мне справиться с ними, отлавливая и откидывая назад самые злые и бесполезные мысли.

Перед глазами проплывали нанесенные в гневе отцом обиды, унизительные слова и ругань. Интонации, фразы, жесты. Мои ощущения справедливой ярости, обиды и беспомощности. В то время полная зависимость лишала меня возможности сопротивления, но я все равно пыталась это делать, получая взамен втрое более жестокий ответ.

Я вспоминала, шаг за шагом, запрятанные в самой глубине подсознания оскорбления в мой адрес, все испорченные семейные праздники, поздние возвращения отца домой, слезы матери около окна на кухне. Я вспоминала, как всегда боялась сделать или сказать что-то не так в его присутствии, как мои друзья отказывались заходить ко мне в гости, если он был дома, потому что ему ничего не стоило распахнуть дверь в комнату со словами «Миле нужно учить уроки, идите по домам».

Отец никогда не бил и не наказывал меня, за исключением, возможно, того единственного случая с мытьем посуды. Но он делал хуже: он держал меня и Славу в постоянном напряжении от ожидания словесного удара. Я никогда не была полностью расслаблена в его присутствии, так как он не считался с моим и Славиным внутренним миром, как, полагаю, и с внутренним миром многих других людей. Ему были чуждо осознание того, что у окружающих есть чувство собственного достоинства, застенчивость или, напротив, непосредственность, собственные мысли и мнение, собственные тайны и желания, личный выбор и решения. Сколько себя помню, он никогда не считался с этим.

Вся забота о нас со Славой проходила под лозунгом «Вы слишком тупые, чтобы иметь право голоса». Мы жили по жесткой указке, «что, как и когда», а если нам и доводилось почувствовать запах свободы, то этот запах имел примесь угарного газа от страха того, что отец увидит или узнает.

Каждый человек рождается с заложенными границами и возможностями нервной системы. То, что одного закаляет и является движущей силой на пути к дальнейшему успеху, для другого становится тяжелым камнем на шее, который тянет вниз все глубже и глубже, пока не убьет.

Слава был романтиком. Он был таким с рождения – первенцем-наследником, обласканным вниманием мамы, бабушек, теток. Он с молоком матери впитал нежность и любовь в вариации бесконечности и отсутствия условностей: любят, просто потому что любят.

Отец же всю жизнь хотел получить генетическое воспроизведение себя, как опору, подтверждение собственной значимости. В родившемся сыне он видел нечто другое, чем мама и бабушки: не объект любви, а объект перспективы будущего, его самого за минусом совершенных когда-то ошибок и промахов. До определенного момента отец практически не вмешивался в Славино воспитание, а мама, словно предчувствуя отдаленную грозу, пыталась дать своему сыну как можно больше ласки, тепла и обожания – по-другому защитить его от внешнего мира она не могла.

Образ моего старшего брата в детстве навсегда запечатлелся в моем сердце: черные взъерошенные волосы, веснушки, озорные синие глаза, белые, чуть выступающие вперед зубы, ободранные коленки и рогатка в руке. Он все время придумывал для нас различные забавы, смеясь над собственными выдумками и получая от всего неимоверное наслаждение. Наверное, если бы у меня не было брата, я никогда не узнала бы, что можно читать с фонариком под одеялом, что можно вызывать фей и колдунов или клеить самолеты. Я бы никогда не лазила по песочным карьерам, чтобы посмотреть на гнезда ласточек, и не плавила олово в железной ложке у бабушки на огороде. Многими самыми радостными детскими воспоминаниями я обязана своему брату.

А потом Слава как-то неожиданно вырос, у него начал ломаться голос, и папа понял, что теперь многое, если не все, зависит от его мужского воспитания.

Все время до этого момента отец был занят тем, что пытался пробиться и устроиться в жизни. Он был волевым, целеустремленным, жестким человеком, и успешно доводил до конца все задуманное. За годы, пока мы росли, он успел из ничего сделать целое состояние, способное обеспечить нас всех до конца жизни. Будучи человеком ярким, волевым, неординарным и обладающим харизмой, отец ни секунды не сомневался, что сын унаследовал все его лучшие качества и пойдет по его стопам.

Но Слава вырос другим: его все больше тянуло к уединению, музыке, компьютерам, книгам. Он много и усердно учился, практически не выходил из дома и ни с кем не встречался. Его внутренний мир был таким огромным, что я всегда стучала перед тем, как войти к нему, чтобы не утонуть в этом водовороте мыслей, которыми, как мне казалось, было наполнено пространство в его комнате.

Конфликт «отцов и детей» не заставил себя долго ждать. Упорно и настойчиво отец гнул свою линию, навязывая брату свои мысли, выводы и решения, ориентируя и направляя его туда, где, он был уверен в этом, брату было самое место: в сфере управления другими людьми. Слава сдался без боя, и я больше никогда не видела его счастливым. Он уехал учиться в вуз, навязанный отцом, сломленный, потерянный, без целей и желаний. С этого момента начались их главные с отцом конфликты: Слава срывался и кипятился, он позволял себе повышать на отца голос в ответ на его крики, он прогуливал занятия, перестал учиться и впал в депрессию. Он стал не подобием отца, а его явным антиподом, жуткой пародией, своим поведением указывающей на все скрытые недостатки оригинала. Видимо, однажды отец это понял, ужаснулся, оставил Славу в покое – и принялся за меня.

Мне повезло трижды: я родилась позже Славы, я была девочкой и я была по характеру больше похожа на отца, чем на мать. Таким образом, когда отец отвлекся от Славы и обернулся в поисках меня, я уже предстала перед ним своенравным и упрямым подростком с формировавшимися вольными взглядами, стремлениями и желанием эти стремления отстаивать. Я была способна хоть как-то противостоять - это был мой основной плюс.

Я очень быстро пошла по Славиному пути: приобрела статус любимицы, получающей все блага мира взамен на право иметь собственное мнение, прочувствовала на себе все преимущества комфорта и благоденствия, прохлаждаясь в тени силы и власти отца. Но за это я должна была всегда молчать и делать то, что мне будет сказано.

До определенного момента так и было, а потом я поняла – надо бежать. Надо бежать из родительской семьи на свободу, туда, где никто не контролирует полностью мой каждый вздох, где я не должна отчитываться о каждой прожитой минуте, где за минусом комфорта я получу все остальное – и буду выбирать себе судьбу сама, без чьей-то указки.

И были конфликты, крики, скандалы, упреки. Были слова, которые будут преследовать меня всю оставшуюся жизнь. Слова, которые, однажды вылетев, никогда не вернутся назад. И слезы. Много слез. Трясущиеся плечи, свистящий хрип из осипшего горла, обида, боль, непонимание и ярость. А после этого вынужденное, принудительное перемирие, выдавленные несколько слов в ответ и пожатие рук. «Все забыть», - твердила я себе, но те сказанные слова все равно крутились в голове, и не давали учиться, думать, спать, есть и говорить. – «Я не такая, это все не про меня. Я никогда такою не была и не буду. Я… я…это не я». И снова глаза наполнялись слезами, и слезинки скатывались против моей воли одна за другой, мелкими горошинами, прямо на плечи. Посреди урока я была готова разрыдаться – и я роняла карандаш, чтобы скрыться от любопытных взглядов одноклассников, быстро утиралась рукавом, и снова сидела с прямой спиной, гордо и непреклонно, потому что никогда не имела права раскисать…

«Когда я выберусь отсюда и стану свободной, то никогда, слышишь, никогда больше не позволю себе снова стать зависимой. Я не позволю говорить про себя дурные слова, не буду мириться против собственной воли и не дам делать меня несчастной», - обещала я себе, и только этим обещанием спасалась от горьких мыслей, тянущих вниз.

Она заставляла меня идти сквозь это снова, заставляла прокручивать в голове детали, вспоминая все до запахов, оттенков, интонаций. Ноющие, глубокие и резкие, как свежие, раны. Внутри, чуть ниже сердца. Сковывающие движение, дыхание и мысли. Так больно, как будто в первый раз. И хочется взять нож – и вырезать одним движеньем, зацепить крючком – и вырвать, корчась в судорогах. Как с этим справиться?

Всегда в такие моменты рядом сидела Она и гладила по голове: «Ты исключительная, уникальная, хорошая, великолепная, все это ты. Не плачь, это все тоже пройдет. Тебе нужно вспомнить. Ты вспомнила уже кое-что, но путь еще далек».

И я продолжала вспоминать, хоть мне становилось все хуже и хуже. Срывы были ежедневно по четыре-пять раз, бывало, что я не могла прийти в себя от этих ужасных приступов, мучая себя непрерывно мыслями, бесконечно накручивающейся тревогой, чувством вины.

Огромная дыра росла во мне со скоростью злокачественной опухоли, пуская метастазы все глубже и глубже, прямо в самое сердце. Все внутри изнывало от боли, тоски и непонимания – боль была ощутима физически настолько сильно, что было невозможно абстрагироваться от нее, воспользоваться силой воли и забыть. И что еще хуже – не было никакого медицинского обезболивающего: лишь еда могла хоть на какое-то время приглушить эти ощущения, наполняя бесконечную пустоту внутри меня и вырывая затем из моего нутра смесь накопленных эмоций и переживаний.

Каждый шаг назад – в прошлое – давался с трудом, потому что приходилось преодолевать и разрушать собственные психологические преграды, построенные мною с такой тщательностью и предусмотрительностью много лет назад. И каждый такой шаг вызывал целую волну приступов, не давая вздохнуть глубоко, убивая, унижая, возвращая в реальность. Мне не было себя жалко. Я не жалела себя с тринадцати лет, когда поняла, что это бессмысленно. И теперь я тоже не жалела ни свое здоровье, ни свое время, ни нервную систему. Я ужасалась: лечение и письменная психотерапия, йога и медитация уже не помогали. Мне казалось, что с каждым днем я тону все глубже и глубже, падая в глубину темного колодца, откуда уже никогда не смогу выбраться.

Маша в письмах успокаивала меня, уверяя, что это нормальный, естественный ход лечения. Она продолжала задавать наводящие вопросы, снимая слой за слоем то, чем было запаковано мое сознание, словно распаковывая кем-то тщательно запакованный подарок. Подарком этим, видимо, должно было стать мое здоровье и знакомство с самой собой.

* * *

Я не знаю, когда все это закончится, и главное – чем. Каждый раз я даю себе слово взять себя в руки и решить проблему капитально, махом разрубив узел удушающих меня проблем.

«Все, с завтрашнего дня я больше не делаю это», - решаю я в очередной раз. – «Это же так просто: съесть что-то, оставить в желудке и переварить. Все остальные люди делают именно так. Все просто, нужна только сила воли».

– Конечно! Так же просто, как алкоголикам – не пить, курильщикам – не курить, героиновым наркоманам – не колоться и не нюхать. Чего уж тут проще! – Она раскачивается в кресле напротив окна, положив ноги на подоконник. Шелковый халат спадает легкими волнами на пол, открывая Ее стройные щиколотки и бедра. У Нее такие красивые, изящные руки, тонкие черты лица, что я не устаю любоваться Ее внешностью – мне иногда хочется быть Ею. Но Ее слова всегда ранят меня в самое сердце. Видимо, потому что Она говорит правду.

– Но я же не алкоголик и не наркоман! – Я искренне возмущаюсь.

– Ну и что? Названия разные, а суть одна.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что все зависимости имеют один корень. Вот скажи мне, почему ты ешь, когда тебе плохо?

– Потому что это единственный способ хоть немного заглушить боль внутри меня.

– Ну, хорошо, а зачем ты потом вырываешь всю эту еду?

– Потому что я не могу ее держать в себе. Потому что количество съеденного и количество необходимого моему организму существенно различаются, и если весь этот бессмысленный груз останется во мне, то я растолстею - а я не хочу быть толстой.

– А почему ты не хочешь быть толстой?

Она начинает меня раздражать. Я не хочу думать на эту тему, более того, я уверена, что все заданные вопросы имеют одну единственную цель – позлить меня.

– Потому что я хочу быть худой! – Я кипячусь. Она продолжает спокойно раскачиваться, затем поправляет волосы, проводит ладонью по лицу, словно закрывает сама себе глаза, и поворачивается ко мне. Она смотрит на меня пронзительно, проникает сквозь меня своим взглядом, и мне становится не по себе. В пространстве комнаты царит такая мертвая тишина, что мы обе слышим стук моего сердца и гул перегоняемой по артериям и венам крови.

Через десять секунд Она, медленно выговаривая каждое слово, снова задает вопрос:

– А почему ты хочешь быть худой?

Я в тупике, и Ее взгляд подсказывает мне, что Она это знает. Я боюсь начать думать на эту тему, чтобы услышать правду о себе, но я должна это сделать.

Почему я хочу быть худой? Чтобы чувствовать себя физически полноценной и здоровой? Я цепляюсь за эту фразу, как за рвущийся вверх воздушный шарик, и с гордостью вручаю Ей:

– Я хочу быть худой ради здоровья: так проще двигаться, давление в норме, холестерин в норме, суставы, позвонки – тело и качество жизни лучше, чем у толстых.

– Для того, чтобы все было, как ты красочно описываешь, достаточно просто соблюдать вес в границах нормы. – Она задумчиво проводит своим тонким указательным пальцем по подбородку. – А ты стремишься к максимально возможной низкой границе веса. И здоровье тут ни при чем. Тем, что твой желудок ежедневно освобождается от еды по шесть раз в день, ты губишь свое здоровье не меньше, чем толстяк, съедающий очередную порцию сладостей. Твои сердце, желудок, нервная система, поджелудочная железа – все это работает в ушестеренном темпе. И ты пытаешься убедить меня в том, что делаешь это ради своего здоровья?

– Хорошо, ты права. У меня есть еще причины.

– Какие?

– Я хочу быть красивой.

Она начинает гоготать жутким ошеломляющим смехом, опрокинувшись на спинку кресла и закрыв лицо ладонями. Халат окончательно распахивается, становится видно ее нижнее белье кроваво-красного цвета, но Она этого не замечает. Я смотрю на Нее с изумлением, ожидая комментариев.

– Красивой? – Она словно слышит мои мысли и резко останавливает свой гомерический хохот. – Ты хочешь быть красивой, и для этого ты ешь, а потом идешь в туалет, чтобы вырвать?! Знаешь, в моей голове образ красивой женщины не ассоциируется с трясущимися руками, тусклыми волосами, истерзанным желудком и нервно вздрагивающими плечами. Ты ведь видела по-настоящему красивых женщин, и у них нет ничего общего с тем, что дает тебе твоя болезнь. Я права?

Она права, и я качаю головой в знак согласия.

– Продолжим? – Она примирительно заглядывает мне в глаза и приглашает присесть к Ней на колени. – Не сердись, ты же знаешь, что это важно.

– Я знаю. – Я глубоко вздыхаю. – Я хочу быть худой, потому что я хочу чувствовать себя под контролем. Я хочу полностью управлять своим телом, командовать и распоряжаться им по собственному усмотрению. Еще я хочу привлекать внимание, выигрывать хотя бы в этом перед другими людьми. Это придает мне уверенности в себе. При этом мне не нравится, что я снимаю стресс едой, а потом избегаю последствий привычным образом. Мне кажется, что если бы я только смогла преодолеть свою болезнь, просто взять и перестать это делать, есть ровно столько, чтобы выжить, то я бы стала счастливой.

– Помнишь, ты уже делала это? Ты занималась спортом, практически ничего не ела и не хотела, весила так мало, что на улице люди думали, что ты раковая больная. Разве ты была счастлива?

– Нет…

– Дело вовсе не в том, какие очертания принимает твое тело, а в том, что творится у тебя здесь и здесь. – Она постучала по груди и по голове. – Счастье – это состояние безмятежности и уверенности в том, что жизнь правильно распорядилась, поместив тебя туда, в те условия и время, в которых ты находишься в данный момент. Счастье – это способность радоваться ежесекундно собственному существованию. Быть собой – вот это счастье. А что ты сама знаешь обо всем этом? – Она беспардонно тыкает в меня пальцем, оглядывает с головы до ног, затем встает и стряхивает вниз зацепившиеся полы халата. – Подумай над моими словами, и над тем, в чем разница между тобой и теми, кого люди называют алкоголиками и наркоманами.

* * *

Медитация начала творить со мной чудеса. Постепенно поднятые из тайников воспоминания были пережиты заново, после чего друг за другом спокойно ушли, освободив место спокойным связанным размышлениям о жизни и взаимоотношениях.

Я словно отстранилась и начала оценивать все свои отношения с людьми с другой точки зрения, издалека, как художник отходит от своего творения все дальше и дальше, чтобы получить целостное представление.

Общение с отцом больше не приносило мне неприятных ощущений, напротив, я начала воспринимать его по-другому: как взрослый человек воспринимает другого взрослого. Наши отношения «отец-дочь» пережили новое рождение, по крайней мере, для меня.

С некоторых пор я стала спокойнее относиться к его словам и поступкам, я постоянно наблюдала за ним и научилась объяснять его поведение. Теперь в большинстве случае я могла предугадать его реакцию на то или иное слово, на действие или бездействие. Этот факт меня обрадовал ровно настолько, насколько и расстроил – способность человека быть предугаданным является показателем ограниченности и приверженности собственным окаменелым стереотипам. Такие люди застывают в каком-то одном состоянии, и все изменения в их сознании происходят, если вообще происходят, чрезвычайно медленно.

Тем не менее, я научилась с ним общаться на его уровне, пытаясь избегать подводных камней, но, и не ограничивая себя, если мне хотелось высказаться откровенно в его присутствии.

Наши отношения с Артуром тоже стали видоизменяться, день за днем они становились глубже и яснее. Мы ныряли друг за другом в океан собственных мыслей и чувств, обмениваясь мыслями, и поддерживая друг друга. Его теплые ухоженные руки были всегда около, готовые подтолкнуть вверх или успокаивающе погладить, сняв раздражение. Артур рос в моих глазах вместе со мной. Огромный, любимый, теплый и родной – вот каким он был и оставался к настоящему моменту.

Каждый день начинался с созерцания его пятки, торчащей из-под одеяла, и это зрелище умиляло меня. Я научилась проживать полностью, до последней капельки, подобные счастливые секунды, сосредотачиваясь на реальности – визуальной, слуховой, чувственной – а не на внутренних постоянно крутящихся мыслях.

Чувство счастья и умиротворения легко и незаметно цеплялось за мое сознание, я жадно хватала его и раскручивала, потихоньку, не спеша, проникая в самую его сущность, привязывая, приручая, завлекая. Я пыталась запомнить состояние счастья, чтобы воспроизвести его в наиболее сложные жизненные моменты в будущем.

У меня все чаще получалось поймать себя в момент «сейчас», услышать, увидеть и прочувствовать улетающую в никуда минуту: живот расслаблен, мысли равномерно проникают в мое сознание и так же спокойно покидают его, руки и ноги теплые, дыхание размеренное – вдох и медленный выдох. Бывало, что я могла ходить в таком состоянии целый день, и это окрыляло меня, давая надежду окончательно вылечиться.

Я снова начала чувствовать что-то, помимо отчаяния, тревоги и тоски. Любовь постепенно возвращалась в мою жизнь, наполняя собой все пространство: любовь к людям и общению, наравне с любовью к одиночеству и созерцанию. За несколько лет чувство любви к чему или кому-либо сильно трансформировалось и оставило в моем сознании лишь след: ярлык, напоминавший о том, что оно должно было быть где-то во мне.

Шаг за шагом я приближалась к заветному саду жизни, туда, куда мне так долго была закрыта дорога. Каждый участок моей души оттаивал, словно после долгих зимних заморозков, и слезы однажды брызнули из моих глаз, словно весенняя капель. Я плакала очень долго и вдохновенно, радуясь этим нескончаемым слезам, рыдая и смеясь в один голос. Я вспомнила, каково это – чувствовать.

* * *

Я смотрю в одну точку в чье-то окно напротив. Уже начинает светать, а я сижу здесь с раннего вечера. Пачка сигарет, от которых меня тошнит, уже пуста наполовину. Я боюсь идти на кухню, чтобы не провоцировать очередной приступ булимии.

– Как эти люди могут жить, когда жить на свете невыносимо скучно? – спрашиваю я.

– Это тебе скучно, а им хорошо. Посмотри, все люди спят, а кто-то уже просыпается, - Она кивает в сторону окна, где только что загорелся свет. – Видишь, кто-то на работу собирается, наверное, на какой-нибудь завод или в банк.

Мы обе молчим какое-то время, сидя на подоконнике друг против друга. Она берет из пачки сигарету и тоже закуривает. Затем продолжает:

– Думаешь, им лучше жить, чем тебе? Хотя… может, и лучше жить без лишних волнений и раздумий и не задумываться об этом. Может, лучше «просто жить», чем постоянно сомневаться, как ты. Почему ты не можешь просто радоваться своей жизни? Чем она тебе так досаждает?

– Самое смешное, что мне нравится моя жизнь, очень нравится. Мне не нравлюсь я сама в этой жизни. Я словно несоразмерный кусок мозаики, который не вписывается в общую картину.

– Твоя проблема в том, что у тебя есть все, но у тебя нет тебя. Твое «Я» растворилось где-то в глубине тебя же, слишком глубоко. Что-то точит тебя изнутри, съедает заживо, убивает день за днем. – Она выкидывает начатую сигарету, берет новую из моей пачки и закуривает. Аккуратный маникюр отсвечивает свет луны, которая еще не уступила смену солнцу.

– Знаешь, я не понимаю, почему одним людям всегда живется комфортно в любых условиях, а другим – в самом лучшем окружении – всегда некомфортно. Почему кому-то для осознания счастья необходимо пройти «огонь и воду и медные трубы» – и выжить, чтобы стать лучше, сильнее? А кому-то итак жизнь нравится как есть, и малейшая трудность является огромной занозой в мягкое место? Почему я все время ищу себе приключений, словно хочу попробовать все неприятности на вкус?

– Ты слишком много думаешь о том, о чем тебе не нужно думать. – Она открывает окно и кидает вниз очередную непотушенную сигарету. – Думай о настоящем. Живи настоящим. Ты несчастна не оттого, что несчастна в любви, или одинока. Ведь это не так. Ты несчастна, потому что не умеешь правильно анализировать поступки и мотивы других людей и тем самым извлекать из любой ситуации пользу для себя.

– Научи меня.

– Для начала ты должна научиться понимать свои собственные мотивы и поступки и научиться владеть собой. Ты видишь в своем теле врага, которого нужно покорить и поработить, а оно сопротивляется в ответ и заставляет страдать. Пойми, твое тело – твой первый друг, нужно найти с ним общий язык, полюбить его, выслушать и быть впредь внимательным к нему. И тогда твое сознание и твое тело будут красивым, мощным союзом, поддерживающим друг друга. Для этого нужно научиться его слушать, и оно сделает для тебя все.

Я пристально наблюдаю за Ней: такая уверенная в себе, красивая, ухоженная, всезнающая и все умеющая. Порой мне хочется, чтобы Она перестала говорить мне умные вещи, и просто пожалела меня.

– Зачем мне тебя жалеть? – пожимает Она плечами на мои мысли и встает, опираясь плечом о стену. – Ты сама не понимаешь, о чем просишь. Знаешь, что такое жалость?

– Да. Жалость – это проявление любви и сострадания.

– Нет, моя дорогая. Жалость – это лишь проявление превосходства одного человека над другим. Для того чтобы пожалеть кого-то, этот кто-то должен быть жалким. Ты хочешь быть жалкой, чтобы я тебя пожалела?

– Нет, - Ее вопрос поставил меня в тупик, как и многие другие вопросы. – Я не хочу быть жалкой. Я хочу, чтобы ты пожалела меня просто так.

– Тогда это будет неискренняя жалость. Хочешь, чтобы я вела себя неискренне по отношению к тебе?

– Знаешь, иногда людям не требуется чья-то искренность, а лишь иллюзия таковой.

– Это не касается тебя и меня. Вокруг тебя итак слишком много фальши, ты даже сама с собой не можешь договориться. Если я пойду у тебя на поводу, то ты так и останешься в этом болоте до конца жизни. Сначала ты будешь требовать жалости у других и упиваться жалостью самой к себе, затем ты действительно начнешь становиться жалкой от бездействия, и в итоге станешь настолько отвратительной, что люди перестанут проявлять к тебе хоть какую-то искреннюю доброту. Ведь никому неинтересно на самом деле проявлять подобные альтруистические чувства к кому-то на регулярной основе.

– Возможно, ты и права. Жалость к себе – это тупик. Но мне ведь ничто не мешает мне жалеть других?

– Если это искренний порыв, то, скорее всего, нет, а если это способ почувствовать себя лучше, чем ты есть на самом деле, то это станет первым шагом на пути назад. Ведь прежде, чем жалеть себя или кого-то, нужно четко усвоить, что люди сами выбирают себе жизнь, которую они проживают. Можно до конца дней плыть по течению под чьим-то руководством или с чьей-то помощью, но умирают все равно все самостоятельно.

Она снова садится на подоконник, немного наклоняется вниз и шепчет, словно кто-то может нас услышать:

– Смотри. Видишь, эту женщину, которая что-то варит на плите? Угадай, сколько ей лет?

– Не знаю. Может, тридцать пять. – Она смотрит на меня распахнутыми глазами и качает головой:

– Ей двадцать шесть! Ей двадцать шесть лет, а ее жизнь ей уже самой надоела. Каждое утро она встает варить кашу своему мужу и двум детям и продумывает план на день: «Мне нужно вечером обязательно постирать белье. А по дороге с работы купить курицу, ведь муж вчера заказал на ужин жареную курицу. Забуду - он будет ворчать, говорить, что я плохая хозяйка. И картошку, да, картошку обязательно – дети расстроятся, если не сделаю. Так, хорошо, посуду сейчас не успею помыть. Или помыть, как назло ведь, свекровь придет. Нет, не успею, надо еще забежать на почту после детского садика, занести письма к отправке. И полы. Сегодня вечером мытье полов, а то подумают, что я неряха».

– Ну, и что? Обычная рутина. У каждого есть свои такие же мысли. – Я возмущаюсь. Она смотрит на меня, как на малограмотную, и продолжает:

– Она сама выбрала себе такую жизнь, не понимая, что однажды проснется и поймет, что умирать она будет в одиночку, что ничье хорошее или плохое мнение на это не сможет повлиять. Поймет, что в день смерти уже поздно что-то пытаться изменить, так как ее жизнь пролетела со скоростью ветра, не оставив за собой ничего, кроме размытых следов половой тряпки и грязных картофельных очисток. Она станет обвинять всех вокруг за свое несостоявшееся счастье: мужа, давно почившую свекровь, родителей, детей – всех-всех! И в один прекрасный день она умрет с затаенной ненавистью на этот мир и завистью к тем, кто сумел прожить ее с учетом собственных решений, а не чужых наставлений и мнений. Но это будет потом, сейчас же она теряет драгоценные минуты в размышлениях о том, кто и что о ней подумает или не подумает. А разве это важно?

– Но она же живет ради мужа и детей! Разве это плохо? Она пожертвовала своей жизнью ради их благополучия. Жизнь ради долга – в литературе всегда воспевалась.

– У нее нет жизни, поэтому ей нечего жертвовать. – Она хмурит брови и неодобрительно качает головой. – Теряя себя, человек теряет свою жизнь.

Молодая, как оказалось, женщина снимает кастрюльку с плиты, выливает содержимое по трем тарелкам, достает из хлебницы хлеб и, нарезав его ровными ломтиками, выкладывает на стол. Удовлетворенно кивнув, она выходит из кухни. Через какое-то время вся соседская семья уже поедает свой ранний завтрак, что-то вяло обсуждая, при этом даже не смотря друг на друга, а женщина, сложив руки на коленях, мечтательно гладит детей по голове. Видимо, ей кажется, что сейчас она счастлива.

Я еще долго наблюдаю за соседями, собирающимися на работу. «Как хорошо, что у меня выключен свет в комнате, а то они могли бы вызвать милицию с жалобой на то, что кто-то целую ночь наблюдает за их квартирой», - мелькает в голове. Я стряхиваю эти мысли с себя, как дерево - ссохшиеся листья, и задергиваю штору. Стрелки будильника показывают семь утра: пора и мне, наконец, немного вздремнуть.

Дата добавления: 2015-10-21