Антони Гавриловна Троллоп 29 страница

— Значит, мне не о чем жалеть! — весело ответила Мери.

— Совершенно не о чем! Но, Мери, Мери... я так... так...— Элинор вновь принялась целовать сына, которого ее ласки совсем разбудили, и Мери заметила, что по ее щекам текут слезы.

— Боже великий, Элинор! Что случилось? Что с тобой? Элинор... милая Элинор, что с тобой? — И Мери встала, все еще держа мальчика.

— Дай его мне, дай его мне, Мери! — сказала молодая мать и почти вырвала ребенка из рук золовки. Бедный малыш захныкал, но потом прильнул к материнской груди.

— Мери, сними с меня, пожалуйста, накидку. Мой милый, милый, самый милый и родной. Ты меня не обманываешь. А все другие обманывают, все другие жестоки. Мама никого, никого, никого не будет любить, кроме ее собственного, родного, дорогого мальчика! — И она без конца целовала малютку и плакала так, что ее слезы капали ему на лицо.

— Кто был с тобой жесток, Элинор? Не я же? — спросила Мери.

Ответить на это Элинор было не так-то просто. Обвинить свою любящую золовку в жестокости она, конечно, не могла, но куда горше было другое: ей предстояло признаться, что Мери была права, предостерегая ее от опрометчивости. Мисс Болд не одобряла знакомства Элинор с мистером Слоупом и, насколько позволял ее мягкий характер, прямо порицала ее знакомство со Стэнхоупами. Однако Элинор только смеялась, когда Мери говорила, что замужним женщинам не следует разъезжаться с мужьями, и намекала, что Шарлотта Стэнхоуп не ходит в церковь. И вот теперь Элинор предстояло либо скрыть все происшедшее, что было невозможно, либо признать свою неправоту, что было почти так же невозможно. И она отсрочила тяжкую минуту, снова разразившись слезами, и начала искать утешения в ответных поцелуях маленького Джонни.

— Он самый хороший, и он не обманет! Что бы делала без него мамочка? Она легла бы и умерла, если бы у нее не было ее утешения, ее собственного родного Джонни.— Элинор продолжала твердить все это, не отвечая на расспросы Мери.

Люди, обманутые бессердечным светом, часто ищут подобного утешения.

Матери получают его от своих детей, мужчины — от своих собак. А некоторые мужчины — от своих тростей, что не менее логично. Почему нас радует, что нас не обманывают те, кто еще не постиг искусство обмана? Нет, настоящее утешение дает верный друг, если можно такого сыскать, или верное женское сердце.

Однако поцелуи сына утешили Элинор; и да постигнет беда того, кто ее за это осудит. Но тяжкая минута была только отсрочена. Ей придется рассказать обо всем Мери. И отцу. Или даже всем знакомым, чтобы вернуть себе их доброе мнение. А пока она ни у кого не могла искать сочувствия. Она ненавидела мистера Слоупа и гордилась этой ненавистью. Она ненавидела и презирала Стэнхоупов, но эта ненависть была мучительной. Она ведь почти порвала со своими старыми друзьями, бросившись в объятия этой семьи, а они — что они хотели с ней сделать? Она не без труда помирилась с отцом, когда он поверил тому дурному, что о ней говорили. А Мери Болд взяла на себя роль ментора. Это она еще могла бы простить, если бы ментор ошибся; но когда менторы оказываются правы, их не прощают. Обнаружилось, что у нее нет причин ненавидеть архидьякона, и она возненавидела его даже больше, чем прежде, так как ей приходилось признать его правоту. Она ненавидела сестру, потому что та была во всем заодно с архидьяконом, и возненавидела бы мистера Эйрбина, если бы смогла. Он делал вид, будто любит ее, а сам в ее присутствии не отходил от этой итальянки, точно в мире нет других красивых женщин, точно ни одна другая женщина не заслуживает ни малейшего внимания. И мистеру Эйрбину предстоит узнать всю историю с мистером Слоупом! Она говорила себе, что ненавидит его, и знала, что лжет. У нее не было никакого утешения, кроме ее сына, и она прибегла к этому утешению. Хотя Мери и не догадывалась, почему ее невестка так расстроена, она сразу увидела, что Элинор потеряла всякую власть над собой, и терпеливо ждала, пока не настало время укладывать мальчика.

— Тебе следовало бы выпить чаю, Элинор,— сказала она.

— Не хочется,— ответила Элинор, хотя в Уллаторне она ничего не ела и должна была сильно проголодаться.

Мери тихонько заварила чай, намазала хлеб маслом и убрала накидку. Потом она сказала:

— Джонни уже спит, а ты устала, Позволь, я его уложу.

Но Элинор не отдала сына. Она грустно взглянула на его глазки, увидела, что они крепко сомкнуты, и устроила его на кушетке. Она твердо решила, что ни за что не расстанется с ним в этот вечер.

— Нелли,— сказала Мери,— ну, перестань дуться. Ведь я же тебя, во всяком случае, ничем не обидела.

— Я не дуюсь,— ответила Элинор.

— Так, значит, ты сердишься? Но не на меня же?

— Нет, я не сержусь. Во всяком случае, не на тебя.

— Тогда выпей чай, который я для тебя приготовила. Тебе это будет полезно.

Элинор позволила убедить себя и выпила чай. Она поела, немного воспрянула духом и перестала гневаться на весь мир без исключения. В конце концов она сумела начать свой рассказ и призналась во всем, то есть во всем, что касалось двух претендентов на ее руку, которым она отказала, но о мистере Эйрбине она не упомянула ни словом.

— Я, конечно, поступила дурно,— сказала она, дойдя до пощёчины, полученной мистером Слоупом — но я не знала, на что еще он способен, и должна была защитить себя.

— Он этого вполне заслуживал! — сказала Мери.

— Заслуживал?! — воскликнула Элинор, чьи чувства по отношению к мистеру Слоупу нельзя было назвать иначе, как кровожадными.— Он заслуживал, чтобы его ударили кинжалом! Но что скажут в Пламстеде?

— Стоит ли рассказывать им об этом? — спросила Мери, и Элинор подумала, что не стоит.

Лучшую утешительницу, чем Мери Болд, было бы трудно найти. Она не выказала никакого злорадства, когда услышала про план Стэнхоупов, и не напомнила о своих предостережениях, когда Элинор назвала свою недавнюю подругу Шарлотту низкой интриганкой. Она соглашалась со всеми поношениями, которые сыпались на мистера Слоупа, и ни разу даже не намекнула, что все это она говорила и раньше. “Я же предупреждал!”, “я же предупреждала! — соль, которую сыплют на раны Иова. Но Мери, увидев, что ее подруга ввергнута в печаль и царапает себя черепками, не стала ни читать нравоучений, ни торжествовать. Элинор оценила ее сдержанность и в конце концов позволила Мери себя успокоить.

Весь следующий день она провела дома, никуда не выходя. Она боялась, что Барчестер будет переполнен Стэнхоупами и Слоупами, а может быть, еще и Эйрбинами и Грантли. Да, среди ее знакомых, пожалуй, не нашлось бы никого, с кем она могла бы сейчас увидеться без неловкости.

Днем она узнала, что настоятель умер и что мистер Куиверфул окончательно назначен смотрителем богадельни.

Вечером ее навестил отец, и ей пришлось повторить свой рассказ, хотя некоторые подробности она все-таки опустила. Мистера Хардинга, по правде говоря, нисколько не удивила наглость мистера Слоупа, но он изобразил удивление, щадя чувства дочери. Впрочем, притворяться он не умел, и она все поняла.

— Я вижу,— сказала она,— ты считаешь, что мистер Слоуп и не мог обойтись со мной иначе!

Она ничего не сказала ему ни про объятие, ни про свой ответ на него.

— Мне кажется, нет ничего странного в том, что моей Элинор восхищаются.

— А по-моему, странно,— возразила она,— что человек оказывается способным на такую дерзость, хотя его никак не поощряли.

Мистер Хардинг промолчал. Для архидьякона это был бы случай произнести тираду, которая не посрамила бы и Вилдада савхеянина.

— Но ведь ты скажешь архидьякону? — спросил мистер Хардинг.

— Что я должна ему сказать? — резко спросила Элинор.

— Или Сьюзен? — продолжал мистер Хардинг.— Ты ведь скажешь Сьюзен,— объяснишь им, как они были несправедливы к тебе, считая, что тебе приятны ухаживания этого человека?

— От меня они этого не узнают. Я никогда больше по доброй воле не упомяну имени мистера Слоупа в их присутствии.

— Так, может быть, я?

— Если это нужно для твоего душевного спокойствия, я не могу тебе помешать. Но ради меня, пожалуйста, не надо, Доктор Грантли всегда был обо мне невысокого мнения и не переменит его. Да я и не хочу этого. Тут они перешли к богадельне.

— Это правда, папа?

— Что, милочка? Ты о настоятеле? Да, боюсь, что так. То есть я знаю это наверное.

— Бедная мисс Трефойл! Мне ее так жаль. Но я говорила о другом,— сказала Элинор.— Я имела в виду богадельню.

— Да, милочка, по-видимому, ее получает мистер Куиверфул.

— Какая несправедливость!

— Нет, милочка, вовсе нет. Я душевно рад за него.

— Но, папа, ты ведь знаешь, как это несправедливо! Тебя обнадежили, ты уже рассчитывал вернуться в свой старый дом — и теперь его отдают совсем постороннему человеку!

— Милочка, епископ имеет право отдать его, кому хочет,

— Я с этим не согласна, папа. У него нет такого права. Ведь это же не было новым назначением. Будь в нем хоть капля справедливости...

— Но епископ предлагал мне богадельню на определенных условиях. Условия эти мне не подошли, и я отказался. Так на что же я могу жаловаться?

— Условия! Он не имел права ставить условий.

— Этого я не знаю, но, по-видимому, такое право у него было. И, говоря откровенно, Нелли, я доволен, что все случилось так. Лишь только богадельня стала предметом таких раздоров, у меня пропало желание туда возвращаться.

— Но ведь ты же хотел вернуться в наш старый дом, папа. Ты сам мне это говорил.

— Да, милочка. Я хотел, но недолго. Это было неразумное желание. Я старею и больше всего хочу мира и покоя. Если бы я вернулся в богадельню, мне предстояли бы вечные споры с епископом, с его капелланом, с архидьяконом. А у меня нет больше сил для этого. Вот почему я рад остаться при своей маленькой церкви Святого Катберта. А голодная смерть мне не грозит,— засмеялся он,— пока у меня есть ты.

— Так, значит, ты переселишься ко мне, папа? — нежно сказала Элинор, беря его за обе руки.— Если ты обещаешь жить у меня, тогда я признаю, что ты прав,— Во всяком случае, я пообедаю у тебя сегодня.

— Нет, но ты будешь жить у меня? Переедешь из этой душной противной комнатушки на Хай-стрит?

— Милочка, это очень приятная комнатка. А ты невежлива!

— Ах, папа, не шути, пожалуйста. Тебе неудобно жить там. Ты же сам говоришь, что стареешь, хотя я с этим не согласна.

— Неужели, милочка?

— Да, папа, ты совсем не стар — не по-настоящему. Но в твоем возрасте человеку нужен уют. А ты знаешь, как мы с Мери тут одиноки. Ты знаешь, что в большой спальне никто не спит. Это даже нехорошо с твоей стороны упрямиться, когда ты так нужен здесь.

— Спасибо, Нелли! Спасибо, милочка, но...

— Если бы ты жил тут, с нами, папа, как и следовало бы — ведь мы совсем одни,— то этой отвратительной истории с мистером Слоупом вовсе не произошло бы.

Но мистер Хардинг не дал себя уговорить и не отказался от своего маленького приюта на Хай-стрит. Он обещал приходить к дочери обедать, гостить у нее, посещать ее каждый день — но только не поселиться у нее насовсем. Деликатность не позволяла ему сказать дочери, что хотя она отказала мистеру Слоупу и, по-видимому, откажет мистеру Стэнхоупу, в один прекрасный день, возможно, явится тот, кому она не откажет, и тогда большая спальня перестанет быть лишней. Он не сказал так, но подумал, и эта мысль придала вес остальным причинам, по которым он решил сохранить за собой душную противную комнатушку на Хай-стрит.

Вечер прошел спокойно и приятно. Элинор всегда предпочитала общество отца всякому другому. Поклонение младенцу, пожалуй, было чуждо его натуре, но зато он умел жертвовать собой, а потому прекрасно вел третий голос в трио, воспевавшем хвалу удивительному ребенку.

Вечером они музицировали — малыша опять уложили спать на кушетке,— когда вошла горничная и на подносике подала хозяйке записку в прелестном розовом конверте. По Комнате разлилось благоухание. Мери Болд и миссис Болд обе сидели за фортепьяно, а мистер Хардинг с виолончелью — возле них, а потому все трое могли любоваться элегантным конвертом.

— С вашего разрешения, сударыня,— сказала горничная,— кучер доктора Стэнхоупа говорит, что ему велено подождать ответа.

Элинор, беря записку, стала совсем пунцовой. Почерк был ей незнаком. Записки Шарлотты, которые она постоянно получала, были совсем другими. Шарлотта писала на больших листах, складывала их треугольником, надписывала адрес твердым размашистым почерком и довольно часто добавляла кляксу, точно свой особый значок. На этом же конвертике адрес был написан изящным женским почерком, а на облатке красовалась золотая коронка. И Элинор догадалась, что это письмо от синьоры. Подобные эпистолы в большом количестве рассылались из любого дома, где в настоящую минуту пребывала синьора, но они редко бывали адресованы женщинам. Когда камеристка синьоры велела кучеру отвезти письмо миссис Болд, тот недоверчиво объявил, что она, наверное, что-то напутала. И получил от камеристки оплеуху. Если бы мистер Слоуп увидел, с каким смирением кучер принял кару, это могло бы послужить ему полезным наставлением в философии и в религии.

Вот что содержалось в записке (автор торжественно обещает, что больше на этих страницах не будет полностью воспроизведено ни одно письмо):

“Дорогая миссис Болд! Могу ли я просить вас, как о великом одолжении, чтобы вы навестили меня завтра? Приезжайте в любой удобный Вам час, но, если возможно, пораньше. Разумеется, если бы я могла приехать к вам сама, я не стала бы затруднять вас подобной просьбой.

Мне отчасти известно, что произошло вчера, и я могу обещать, что вы будете избавлены от какой-либо неловкости. Мой брат сегодня уезжает в Лондон, откуда он отправится в Италию.

Вероятно, вы поймете, что я не стала бы так злоупотреблять вашей любезностью, если бы не должна была сообщить вам нечто важное. Поэтому прошу вас простить меня, даже если вы не пожелаете исполнить мою просьбу, и остаюсь

искреннейше ваша М. Визи Нерони.

Четверг, вечер”.

Трио обсуждало это послание минут пятнадцать, и было решено, что Элинор напишет синьоре, что будет у нее завтра в двенадцать.

ГЛАВА XLV

Стэнхоупы у себя дома

Теперь мы должны вернуться к Стэнхоупам и посмотреть, что они делали после возвращения из Уллаторна.

Шарлотта, приехавшая домой с сестрой, в большом волнении ждала прибытия вновь отправленной в Уллаторн кареты. Она не сбежала вниз, не бросилась к окну и ничем другим не выдала своего нетерпения. Однако, когда раздался стук колес, она встала и навострила уши, стараясь уловить шаги Элинор или веселый голос Берти, помогающего ей выйти из кареты. Если бы она услышала их, это значило бы, что все в порядке, но она не услышала ничего, кроме тяжелых шагов отца, который, выйдя из кареты, медленно прошел через переднюю в свой кабинет на первом этаже.

— Пригласите ко мне мисс Стэнхоуп,— сказал он лакею.

— Что-то не так,— заметила со своей кушетки Маделина.

— С Берти все кончено,— ответила Шарлотта и добавила, обращаясь к вошедшему лакею. — Знаю, знаю. Скажите, что я тотчас приду.

— Значит, из ухаживаний Берти ничего не вышло,— сказала Маделина.— Впрочем, я другого и не ждала.

— Он сам виноват. Она была достаточно подготовлена, в этом я уверена,— сказала Шарлотта со злостью, которую часто можно услышать в голосе женщины, говорящей о другой женщине.

— Что ты скажешь ему? — Синьора имела в виду отца.

— Это зависит от того, каким я его найду. Он ведь собирался дать кредиторам Берти двести фунтов, чтобы они оставили его в покое до свадьбы. Так пускай отдаст эти деньги самому Берти, чтобы он мог уехать.

— А где он сейчас?

— Бог знает! Курит в парке мисс Торн или ухаживает за какой-нибудь из мисс Чэдуик. Ему все трын-трава. Но он взбесится, если я сейчас же к нему не пойду.

— Да, он останется таким до могилы. Но поскорее, Шарлотта! Я хочу чаю,

И Шарлотта спустилась к отцу. Он был чернее тучи — таким она его еще никогда не видела. Он сидел в кресле, но не у камина, а посредине комнаты, и ждал ее.

— Куда делся твой брат? — спросил он, едва дверь за ней закрылась.

— Это скорее я должна спросить у вас. Ведь я оставила вас обоих в Уллаторне. А где миссис Болд?

— Миссис Болд! Она поехала домой, как и следовало. И я очень рад, что она отказала этому бессердечному негодяю.

— О, папа!

— Да, бессердечному негодяю. А теперь скажи, где он и что он намерен делать. Вы долго морочили мне голову с этой женитьбой. Ну, какая женщина захочет лишиться денег, уважения, репутации, наконец, выйдя за него?

— К чему бранить меня, папа? Я сделала все, что могла.

— И Маделина ничуть не лучше,— продолжал пребендарий, который был действительно очень разгневан.

— Ну, конечно, мы все никуда не годимся.

Старик испустил тяжкий львиный вздох. Если они никуда не годились, то кто сделал их такими? Если они выросли беспринципными эгоистами, то на ком лежала вина за погубившее их воспитание?

— Я знаю, что вы трое в конце концов меня разорите.

— Ах, папа, это вздор. Сейчас вы ничего не тратите сверх своего дохода, а если появились какие-то новые долги, то я о них не знаю. Да и откуда же? Мы ведем тут такую скучную жизнь.

— А по счетам Маделины заплачено?

— Нет. Кто мог бы по ним заплатить?

— Ее муж, например.

— Ее муж! Вы хотите, чтобы я ей это передала? Вы хотите выгнать ее из своего дома?

— Я хотел бы, чтобы она вела себя пристойно!

— Ну, в чем она провинилась? Бедная Маделина! Ведь сегодня она выезжала всего второй раз за все время, пока мы живем в этом гнусном городишке.

Отец умолк, обдумывая, в какой форме сообщить о своем решении.

— Папа,— сказала Шарлотта.— Я вам еще нужна или мне можно пойти и заняться маминым чаем?

— Твой брат с тобой откровенен. Скажи мне, что он думает делать.

— Насколько мне известно — ничего.

— Ничего! Ничего, только есть, и пить, и швырять на ветер все мои деньги, какие ему удается выклянчить. Я твердо решил, Шарлотта: в этом доме он больше не будет ни есть, ни пить.

— Прекрасно. В таком случае ему лучше всего вернуться в Италию.

— Он может отправляться, куда ему угодно.

— Сказать это легко, папа. Но что это значит? Не можете же вы...

— Это значит,— сказал пребендарий, повышая голос и гневно сверкая глазами,— что я не буду больше содержать его в праздности. И это так же верно, как бог на небесах!

— О, на небесах! — сказала Шарлотта.— Что толку говорить так? Вам надо позаботиться о нем здесь, на земле. Вы не можете выгнать его из дому без гроша просить милостыню на улицах.

— Пусть просит милостыню, где хочет.

— Ему надо вернуться в Каррару. Там у него не будет почти никаких расходов. А если он попробует жить в долг, больше двухсот — трехсот паоли ему никто не даст. Но деньги на дорогу...

— Клянусь...

— Ах, папа, не клянитесь. Вы ведь знаете, что должны это сделать. Вы собирались заплатить за него двести фунтов перед свадьбой. Ему хватит и половины, чтобы устроиться в Карраре.

— Что?! Дать ему сто фунтов?

— Но ведь мы ничего точно не знаем, папа,— сказала Шарлотта, считая полезным переменить тему.— Может быть, миссис Болд приняла его предложение?

— Вздор! — ответил доктор Стэнхоуп, который заметил, что его сын даже не помог миссис Болд сесть в карету.

— В таком случае ему надо ехать в Каррару.

В эту минуту щелкнул замок входной двери, и Шарлотта чутким ухом уловила в прихожей кошачьи шаги брата. Она промолчала, считая, что Берти пока следует держаться от отца подальше, но тот также услышал щелканье замка.

— Кто это? — спросил он. Шарлотта не ответила, и он повторил; — Кто это сейчас вошел? Открой дверь! Кто это?

— Наверное, Берти.

— Позови его сюда.

Но Берти услышал его слова в прихожей и вошел, не дожидаясь приглашения, веселый и беззаботный, как всегда. Именно эта беззаботность сына раздражала доктора Стэнхоупа даже больше, чем его мотовство.

— Ну-с, сэр! — сказал отец.

— Вы благополучно добрались домой с вашей прелестной спутницей, сэр? — осведомился Берти.— Шарлотта, надеюсь, она не наверху?

— Берти,— сказала Шарлотта,— папа не в настроении шутить. Он очень сердит на тебя.

— Сердит? — Берти поднял брови так, словно никогда в жизни не давал отцу ни малейшего повода для неудовольствия.

— Сядьте, сэр,— сказал доктор Стэнхоуп сурово, но понижая голос.— И будь добра, Шарлотта, тоже сядь. Твоя мать может подождать чая еще несколько минут.

Шарлотта опустилась на ближайший к двери стул с упрямым видом, словно говоря: “Вот я села. Вы не можете сказать, что я вас не слушаюсь, но уступать вам я не намерена!” И она не собиралась уступать. Она тоже сердилась на Берти, но тем не менее готова была стойко защищать его от отца. Сел и Берти. Он пододвинул стул к письменному столу, оперся на него локтем, удобно положил подбородок на ладонь и принялся набрасывать на листке бумаги карикатуры. В продолжение разговора он успел завершить восхитительные портреты мисс Торн, миссис Прауди и леди Де Курси и начал семейную группу Лукелофтов.

— Не сообщите ли вы мне, сэр, каковы ваши намерения? — спросил отец.— Как вы предполагаете жить дальше?

— Я сделаю все, что вы мне посоветуете, сэр,— ответил Берти.

— Я больше ничего не собираюсь советовать. Время советов прошло. Я могу только приказать, чтобы вы покинули мой дом.

— Сейчас же? — осведомился Берти, и его простодушный тон лишил пребендария возможности ответить ему с достоинством,

— Этого папа не требует,— сказала Шарлотта.— То есть, мне так кажется.

— Тогда завтра? — предложил Берти.

— Да, сэр, завтра! — сказал его отец.— Вы покинете этот дом завтра.

— Хорошо, сэр. Поезд в четыре тридцать — это достаточно рано? — И Берти кончил отделывать изящный сапожок мисс Торн.

— Можете убираться, как, куда и когда угодно, при условии, что вы покинете мой дом завтра. Вы опозорили меня, сэр! Вы опозорили себя, и меня, и ваших сестер!

— Во всяком случае, сэр, я рад, что не опозорил мою мать,— сказал Берти.

Шарлотта еле удержалась от улыбки, но пребендарий только еще больше нахмурился. Берти превзошел себя, набрасывая нос и рот миссис Прауди.

— Вы бессердечный негодяй, сэр! Бессердечный, неблагодарный, никчемный негодяй. Я отрекаюсь от вас. Вы моя плоть и кровь, с этим ничего не поделаешь, но больше я вам не отец и вы мне не сын!

— О, папа! Вы не должны... вы не можете так говорить! — вмешалась Шарлотта.

— Могу и говорю! — ответил отец, вставая.— А теперь покиньте эту комнату, сэр!

— Погодите! — воскликнула Шарлотта.— Почему ты молчишь, Берти? Эта твоя манера держаться сердит папу еще больше.

— Приличия и благопристойность для него не существуют,— сказал пребендарий и вдруг закричал: — Убирайтесь вон, сэр! Вы слышите, что я вам говорю?

— Папа, папа! Я не позволю вам так расстаться. Я знаю, что после вы будете жалеть! — воскликнула Шарлотта и, подойдя к отцу, сказала шепотом: — Разве он один виноват? Подумайте. Мы сеяли, нам и жать. И ссориться нам между собой бесполезно.— Она кончила шептать, а Берти завершил турнюр графини, который он нарисовал с таким искусством, что казалось, будто турнюр покачивается из стороны в сторону, точно как в натуре.

— Отец сердится на меня сейчас за то,— сказал Берти, на мгновение подняв голову,— что я не женюсь на миссис Болд. Ну, что я могу тут сказать? Да, я на ней не женюсь. Во-первых...

— Это неправда, сэр! Но я не стану с вами спорить.

— Только что вы сердились потому, что я молчал, сэр,— заметил Берти, принимаясь за младших Лукелофтов.

— Перестань рисовать! — сказала Шарлотта, подходя к нему и выхватывая листок из-под его руки. Но карикатуры она сохранила и показывала их впоследствии друзьям Торнов, Прауди и Де Курси. Лишенный этого занятия, Берти откинулся на спинку стула и ждал дальнейших распоряжений.

— Пожалуй, Берти действительно лучше всего уехать немедленно,— начала Шарлотта.— Даже завтра. Но, папа, давайте обсудим это вместе.

— Если он уедет завтра, я дам ему десять фунтов и банкир в Карраре будет выплачивать ему по пять фунтов в месяц, пока он там останется.

— Что же, сэр, это будет недолго,— сказал Берти,— так как месяца через три я умру голодной смертью.

— Но ему нужен мрамор,— сказала Шарлотта.

— На три месяца мне хватит того мрамора, что есть в мастерской,— ответил Берти.— Браться за что-нибудь крупное, имея такой ограниченный срок, нет смысла. Разве что высечь себе надгробный памятник.

Однако окончательные условия оказались более мягкими и пребендария заставили пожать сыну руку и пожелать ему спокойной ночи. Доктор Стэнхоуп отказался пить чай наверху и распорядился, чтобы дочь принесла поднос ему в кабинет.

Но Берти отправился наверх и провел очень приятный вечер. Он закончил Лукелофтов, изобразив их декольте не в строгом согласии с хорошим вкусом, чем привел сестер в восторг. Заметив, что буря пронеслась, он постепенно признался, что просил руки миссис Болд без особой пылкости.

— Короче говоря, ты вообще не делал ей предложения? — сказала Шарлотта.

— Ну, она поняла, что может получить меня в мужья, если пожелает.

— И не пожелала,— заметила синьора.

— Ты предал меня самым бессердечным образом,— сказала Шарлотта.— Наверное, ты вдобавок рассказал ей про мой план?

— Да, как-то так получилось. Не все, конечно, но большую часть.

— На чем наша пылкая дружба и кончается,— продолжала Шарлотта.— Но теперь это уже не важно. Вероятно, мы все скоро вернемся на Комо.

— Давно пора,— сказала синьора.— Меня уже тошнит от черных сюртуков. Если этот мистер Слоуп еще раз сюда явится, я погибну.

— По-моему, это ты его погубила,— поправила Шарлотта.

— А второго моего черносюртучиого обожателя я собираюсь с самым примерным бескорыстием преподнести другой женщине.

На следующий день Берти, верный своему слову, собрал вещи и уехал с поездом четыре тридцать; в кармане у него было двадцать фунтов, впереди его ждали каменоломни Каррары, и на этом мы с ним прощаемся.

На другой день после отъезда Берти, в двенадцать часов, миссис Болд, также верная своему слову, с трепещущим сердцем робко постучала в дверь дома доктора Стэнхоупа. Ее сразу же провели в малую гостиную, раздвижные двери которой были плотно закрыты, так что Элинор не пришлось раскланиваться с теми, кто сидел в большой гостиной. На лестнице она, к большому своему облегчению, тоже никого не встретила.

— Это очень любезно с вашей стороны, миссис Болд, очень любезно, особенно после того, что произошло,— приветствовала ее синьора с самой милой своей улыбкой.

— Ваше письмо было написано так, что я не могла не прийти.

— Да, конечно. Я старалась заставить вас повидаться со мной.

— Ну что же, синьора, я здесь.

— Как вы холодны со мной! Но мне остается только смириться. Я знаю, вы считаете, что у вас есть основания сердиться на всех нас. Бедный Берти! Если бы вы знали все, вы не сердились бы на него.

— Я не сержусь на вашего брата, нисколько не сержусь. Но, надеюсь, вы позвали меня не для того, чтобы говорить о нем?

— Если вы сердитесь на Шарлотту, это еще хуже, потому что во всем Барчестере у вас нет более верного друга. Но позвала я вас действительно не для того, чтобы говорить о них. Пожалуйста, миссис Болд, пододвиньте свой стул поближе ко мне, чтобы я могла вас видеть. Так нелепо, что вы сидите далеко.

Элинор послушно пододвинула свой стул к кушетке.

— А теперь, миссис Болд, я скажу вам то, что вы, возможно, сочтете большой вольностью, но я убеждена, что поступаю правильно.

На это миссис Болд ничего не ответила и только почувствовала большое желание задрожать. Она знала, что синьора не поклонница приличий, и то, что представлялось ей всего лишь вольностью, миссис Болд могло показаться чем-то вопиющим.

— Вы ведь знакомы с мистером Эйрбином?

Миссис Болд отдала бы все на свете, чтобы не покраснеть. Но над своей кровью она была не властна и покраснела до корней волос, а синьора, усадившая ее так, чтобы свет падал ей на лицо, отлично это заметила.

— Да... я с ним знакома. То есть очень мало. Он друг доктора Грантли, а доктор Грантли — муж моей сестры.

— Ну, если вы знаете мистера Эйрбина, он, наверное, вам нравится. Я его знаю, и он мне очень нравится. Он должен нравиться всем, кто его знает.

Миссис Болд была не в силах что-либо ответить. Ее кровь металась по ее телу неизвестно как, неизвестно почему. Ей казалось, что стул под ней раскачивается, она чувствовала, что лицо ее горит, она задыхалась. Тем не менее, она продолжала сидеть неподвижно и ничего не отвечала.

— Как вы холодны со мной, миссис Болд,— повторила синьора.— А ведь я стараюсь помочь вам, насколько одна женщина может помочь другой.

Элинор вдруг подумала, что доброжелательность синьоры непритворна и, уж во всяком случае, повредить ей не может; а затем ей в голову пришла и другая почти не осознанная мысль — что мистер Эйрбин слишком драгоценен, чтобы его потерять. Она презирала синьору, но ведь ради победы можно было и поступится чем-то. Поступиться очень, очень немногим.

— Я не холодна с вами,— сказала она.— Но ваши вопросы так необычны.

— Тогда я задам вам еще более необычный вопрос. С этими словами Маделина Нерони приподнялась на локте и посмотрела своей собеседнице прямо в лицо.— Вы его любите? Всем сердцем, всей душой, всем существом? Я спрашиваю это потому, что он любит вас, обожает вас, думает только о вас — вот сейчас, когда пытается написать свою воскресную проповедь, Я бы все отдала за то, чтобы меня любил такой любовью такой человек, то есть если бы меня вообще можно было любить.

Дата добавления: 2015-09-29