На следующее утро он явился к мисс Торн в еще довольно смятенном состоянии духа. Сначала ему пришлось беседовать с миссис Клентентрем, и этой даме не удалось выбить из него даже искру сочувствия к судьбе ее рокелора.
Мисс Торн спросила его, приедет ли миссис Болд вместе с Грантли, и, услышав эти имена, он чуть не подпрыгнул на стуле.
И вот, пока в его сердце боролись растерянность, надежда и смущение, мистер Эйрбин увидел, как мистер Слоуп с самой своей полированной улыбкой помогает Элинор выйти из кареты. И он утратил способность рассуждать. Он не задумался над тем, чья это карета — ее, мистера Слоупа или кого-то третьего, чьей любезностью они воспользовались независимо друг от друга. Этого зрелища в его нынешнем настроении было достаточно, чтобы он уверовал в самое худшее. Все было ясно, как божий день. Если бы мистер Слоуп подсаживал Элинор в белой фате в карету у дверей церкви, истина и то была бы менее явной. Мистер Эйрбин вернулся в дом и, как мы уже видели, вскоре удалился в сад с мистером Хардингом. Затем к ним подошла Элинор, и он вынужден был отойти и либо прогуливаться в одиночестве, либо подыскать себе нового спутника. В эту минуту его увидел архидьякон.
— Неужели правда,— сказал доктор Грантли,— что мистер Слоуп и миссис Болд приехали сюда вместе? Сьюзен уверяет, что видела их в одной карете, когда шла по двору.
Мистеру Эйрбину оставалось только подтвердить, что глаза не обманули миссис Грантли.
— Какой стыд! — воскликнул архидьякон.— А вернее, какое бесстыдство! Ее пригласили сюда, как мою гостью, и если уж она решила себя опозорить, то все-таки могла бы постесняться моих друзей. Но как он-то тут очутился? Неужели она дошла до того, что сама его сюда привезла?
На это мистеру Эйрбину ответить было нечего, да он и не хотел отвечать. Как ни бранил он Элинор про себя, он не собирался бранить ее вслух и не хотел слушать, как ее бранят другие. Но доктор Грантли был рассержен и не щадил свояченицы. Поэтому мистер Эйрбин, воспользовавшись первой же возможностью, отошел от него и вернулся в дом.
Вскоре прибыла синьора. Некоторое время мистер Эйрбин боролся с искушением и поглядывал на нее издали, но едва мистер Торн оставил ее, как он сдался василиску.
Неизвестно откуда, но синьора инстинктивно знала, что мистер Эйрбин влюблен в миссис Болд. Люди, охотясь на лисиц с гончими, знают, что возможно это благодаря острому чутью собак. Чутье, с помощью которого женщины распознают, как относятся мужчины к другим женщинам и другие женщины — к мужчинам, столь же остро и столь же непостижимо. Достаточно одного взгляда, слова, движения. И, пустив в ход это женское чутье, синьора узнала, что мистер Эйрбин любит Элинор Болд, а потому, вполне естественно, она пустила в ход и другие женские способности, чтобы запутать мистера Эйрбина в своих сетях.
Дело было наполовину сделано еще до их встречи в Уллаторне, и это ли был не случай довести его до успешного конца? Мистером Слоупом она уже почти пресытилась, хотя ей еще нравилось разжигать в благочестивом ханже отчаянную и губительную страсть. Мистер Торн оказался слишком уж легкой добычей. Он был богат, а потому покорить его было полезно, но как поклонник он немногого стоил. Она, можно сказать, оценивала его, как любитель охоты оценивает фазана — эту птицу так легко подстрелить, что в нее никто не стал бы стрелять, не будь она столь внушительным украшением кладовой. Синьора не стала бы тратить много времени на мистера Торна, но все же его не мешало отправить в ягдташ для хозяйственных нужд.
Но мистер Эйрбин был дичью иного рода. Синьора сама была достаточно умна, чтобы понять, что мистер Эйрбин обладает редким умом. Она знала также, что он священник совсем иного толка, чем мистер Слоуп, и джентльмен гораздо более образованный, чем мистер Торн. Она не стала бы и пытаться обрекать мистера Эйрбина на смешные мучения, как мистера Слоупа, и понимала, что не справится с ним за десять минут, как справилась с мистером Торном. Вот что думала синьора о мистере Эйрбине.
Он же, пожалуй, вовсе о ней не думал. Он знал, что она красива, и чувствовал, что она может его пленить. А его тоска была так велика, что ему хотелось быть плененным, и потому он приблизился к изголовью ее кушетки. Синьора все это прекрасно понимала. Таковы были ее особые способности. Чутье подсказывало ей, что он хочет быть пленен, а пленять было ее призванием. Как восточный ленивец дурманит себя опиумом, как лондонский пьяница дурманит себя джином, так мистер Эйрбин из тех же побуждений и по тем же причинам готов был одурманиться чарами синьоры Нерони.
— Почему вы не стреляете из лука, мистер Эйрбин? — спросила она, когда они остались в гостиной почти вдвоем.— Не беседуете с юными девицами в тенистых беседках? И не ищете другого применения своим талантам? Ведь зачем же сюда приглашали холостяков вроде вас? Разве вы не намерены отработать свою долю холодного цыпленка и шампанского? На вашем месте я устыдилась бы такой нерадивости.
Мистер Эйрбин ответил что-то неопределенное. Он хотел, чтобы его пленили, но еще не был готов к игривым разговорам.
— Какая грусть томит вас, мистер Эйрбин? Вы ведь у себя в приходе, и мисс Торн сказала мне, что праздник устроен в вашу честь, и все же только вы тут печальны. Ваш друг мистер Слоуп подходил ко мне несколько минут назади весьма оживленный и веселый. Что вам мешает успешно с ним соперничать?
Маделина Нерони была весьма наблюдательна и сразу увидела, что попала по самой шляпке гвоздя. Мистер Эйрбин вздрогнул, и она поняла, что он ревнует к мистеру Слоупу.
— Впрочем, в моих глазах вы с мистером Слоупом — полнейшие антиподы,— сказала она.— Вы противоположны друг другу во всем, кроме профессии, но и в ней между вами настолько нет ничего общего, что и это исключение лишь подтверждает правило. Он любит общество, вы нелюдим. Он деятелен, вы пассивны. Он трудится, вы размышляете. Ему нравятся женщины, вы их презираете. Он ценит высокое положение и власть. Вы тоже, но по иным причинам. Он любит похвалы себе, вам же, как это ни глупо, они неприятны. Он получит желанную награду — серенькую хозяйственную жену, приличное состояние и репутацию строгого благочестия. А вы получите свою.
— И какую же? — сказал мистер Эйрбин, понимая, что ему льстят, но мирясь с этим.— Какую же награду получу я?
— Сердце женщины, но аскетизм помешает вам признаться себе, что вы ее любите; и уважение немногих друзей, но гордость помешает вам признаться, что оно вам дорого.
— Чудесные награды! Но такое отношение обесценивает их.
— О, вам не сужден успех, ожидающий мистера Слоупа. Он рожден преуспевать. Он ставит перед собой цель и жадно ее добивается, ни на что не обращая внимания. Ему не грозят ни угрызения совести, ни страх, ни сомнения. Он хочет стать епископом и семьянином — сначала он обзаведется женой, потом митрой. Вы увидите это, и тогда...
— Ну, и что же тогда?
— Тогда вы пожалеете, что не добились того же.
Мистер Эйрбин рассеянно поглядел в окно, оперся локтем о спинку кушетки и потер ладонью подбородок. Он всегда потирал подбородок, когда задумывался, а слова синьоры заставили его задуматься. Разве все это — не правда? Разве в будущем он не оглянется если не на мистера Слоупа, то на других людей, быть может, менее способных, чем он сам, но поднявшихся куда выше по лестнице успеха, и не позавидует им?
— Не такова ли судьба всех талантливых, но склонных к созерцанию людей? — продолжала она.— Ведь все они, вот как вы сейчас, режут тончайшим лезвием воображаемые шелковые шнуры, а тем временем люди более грубой закалки рубят гордиевы узлы житейской борьбы и обретают богатство и славу. Сталь слишком полированная, лезвия слишком острые не годятся для будничных трудов, мистер Эйрбин.
Кто была эта женщина, читавшая в глубинах его души и облекавшая в слова его тайные тягостные раздумья? Когда она умолкла, он взглянул ей прямо в лицо и спросил:
— Значит, я — одно из этих бесполезных лезвий, слишком острых и слишком тонких для полезного житейского труда?
— А почему вы позволяете всяким Слоупам обгонять вас? Разве кровь в ваших жилах не так же горяча, как у него, и ваше сердце бьется медленнее? Разве бог не создал вас мужчиной для мужских трудов и ради — да-да! — ради награды, положенной мужчинам?
Мистер Эйрбин задумчиво потирал лицо, старался понять, почему все это ему говорят, и молчал. Синьора тем временем продолжала:
— Человек делает величайшую ошибку, воображая, будто простые житейские блага недостойны того, чтобы к ним стремиться. И такое убеждение противоречит вашей же религии. Почему бог дозволяет своим епископам получать по пять и по десять тысяч в год, если такое богатство дурно и недостойно? Зачем нам даны красивые вещи, роскошь, приятные развлечения, как не для того, чтобы мы ими пользовались? Они ведь для кого-то предназначены, а то, что хорошо для мирянина, не может быть плохо для клирика. Вы пытаетесь презирать эти блага, но вам это не удается.
— Разве? — задумчиво и рассеянно спросил мистер Эйрбин.
— Я спрашиваю вас — удается ли вам это?
Мистер Эйрбин бросил на нее жалобный взгляд. Ему казалось, будто его допрашивает какой-то внутренний голос, которому он обязан отвечать и не смеет лгать.
— Признайтесь же, мистер Эйрбин! Удается вам это? Так ли уж презренны деньги? Так ли уж ничтожна власть? А женская красота — разве она пустяк, недостойный внимания мудреца?
— Женская красота! — повторил он, глядя ей в лицо так, словно оно было средоточием всей женской красоты мира.— Почему вы говорите, будто я считаю ее недостойной внимания?
— Если вы будете глядеть на меня так, мистер Эйрбин, я переменю мнение... вернее, переменила бы, не знай я, что не обладаю красотой, достойной чьего-либо внимания.
Он жгуче покраснел, но она не покраснела вовсе. Румянец на ее щеках лишь заиграл чуть живее, придавая ей новую прелесть. Она ждала от него комплимента, но когда он ничего не сказал, была скорее обрадована. Господа Слоупы и Торны, Брауны, Джонсы и Робинсоны — все осыпали ее комплиментами. От мистера же Эйрбина она хотела добиться упреков.
— Впрочем, ваш взгляд полон удивления, а не восторга,— сказала она.— Вас удивляет дерзость моих вопросов.
— Да, пожалуй,— ответил он.
— И все же я жду ответа, мистер Эйрбин. Зачем женщины созданы прекрасными, если мужчины не должны на них смотреть?
— Но ведь мужчины смотрят на них! — возразил он.
— А почему нельзя смотреть вам?
— Вы напрашиваетесь на ответ, госпожа Нерони!
— Я не стала бы напрашиваться, мистер Эйрбин, если бы вы этого не хотели. И я прошу — ответьте! Разве, как правило, вы не считаете, что женщины недостойны вашего общества? Прибегнем к примеру. Вот сейчас на вас смотрит из-за стола вдова Болд. Как показалась бы она вам в качестве спутницы жизни?
Мистер Эйрбин встал, перегнулся через кушетку и посмотрел в дверь на Элинор, сидевшую между Берти Стэнхоупом и мистером Слоупом. Она тотчас увидела, что он смотрит на нее, и отвела взгляд. Ее положение было очень трудным. Мистер Слоуп всячески пробовал заговорить с ней, а она, чтобы не отвечать, пыталась поддерживать оживленную беседу с мистером Стэнхоупом, хотя ее мысли были заняты мистером Эйрбином и синьорой. Берти Стэнхоуп, хотя и не преминул воспользоваться таким преимуществом перед соперником, в свою очередь думал больше о том, как именно он позже бросится к ее ногам, чем о том, как поддержать разговор сейчас.
— Ну вот! — сказала синьора.— Она вытягивала свою красивую шею, чтобы поглядеть на вас, а теперь вы ее спугнули. Нет, пожалуй, я ошиблась, пожалуй, вы и правда считаете миссис Болд очаровательной женщиной. Об этом говорит ваш взгляд, а ее взгляды говорят, что она вас ревнует ко мне. Доверьтесь мне, мистер Эйрбин, и если я не ошиблась, то сделаю все, что в моих силах, чтобы устроить ваш брак.
Незачем говорить, что предложение синьоры было не совсем искренним. В подобных случаях она никогда не бывала искренней. И не требовала от собеседника ни искренности, ни веры в ее искренность. Все это было для нее игрой: ее бильярдом, ее охотой, ее вальсами и польками, ее пикниками и летними прогулками. Других развлечений у нее не было, а потому она развлекалась игрой в любовь. Теперь она играла в эту игру с мистером Эйрбином и не ждала от него ни серьезности, ни правды.
— Тут, мне кажется, вы бессильны,— ответил он.— Миссис Болд, по-моему, уже помолвлена с другим.
— Следовательно, остального вы не отрицаете?
— Вы допрашиваете меня не слишком честно,— заметил он.— И не знаю, почему я вам отвечаю. Миссис Болд очень красива и так же умна. Знать ее и не восхищаться ею невозможно.
— Следовательно, вы считаете нашу вдовушку очень красивой?
— Да, разумеется.
— И по вашему мнению, она украсила бы дом священника в приходе Святого Юолда?
— Такая женщина украсила бы дом любого человека.
— И у вас хватает дерзости сказать мне это! — воскликнула она.— Хотя я, как вам прекрасно известно, сама считаюсь красавицей и сейчас принимаю так близко к сердцу ваши дела, у вас хватает дерзости сказать мне, что миссис Болд, по вашему мнению,— самая красивая женщина в мире?
— Я этого не говорил,— возразил он.— Вы красивее...
— Ну, вот это уже лучше! Не могли же вы и в самом деле быть столь бесчувственным.
— Вы красивее и, возможно, умнее.
— Благодарю вас, благодарю вас, мистер Эйрбин! Я знала, что мы будем друзьями.
— Но...
— Ни слова больше. Я ничего больше не хочу слышать. Говори вы хоть до полуночи, ничего лучше вы не скажете.
— Но, госпожа Нерони, миссис Болд...
— Довольно о миссис Болд. Ужасная мысль о стрихнине уже приходила мне в голову, но второе место я уступаю ей охотно.
— Ее место...
— Я не хочу ничего слышать ни о ней, ни о ее месте. Я удовлетворена, и этого достаточно. Однако, мистер Эйрбин, я умираю от голода. Хоть я и красива и умна, но, как вам известно, сама к пище я пойти не могу, а вы мне ее не несете!
Это, во всяком случае, было верно, и мистеру Эйрбину пришлось отправиться в залу и позаботиться о синьоре.
— А вы? — спросила она.
— Я не голоден. Я никогда не ем в это время дня.
— Ах, мистер Эйрбин, не позволяйте любви лишать вас аппетита. Со мной этого никогда не бывает. Налейте мне еще полбокала шампанского и идите к столу. Миссис Болд выцарапает мне глаза, если вы останетесь со мной дольше.
Мистер Эйрбин подчинился. Он забрал ее тарелку и бокал, ушел в залу, взял со стола бутерброд и принялся жевать его в уголке. Вслед за ним в залу вошла мисс Торн, не присевшая в этот день ни на минуту, и, увидев его, очень расстроилась.
— Ах, милый мистер Эйрбин! — сказала она.— Неужели вы еще не сели? Я так огорчена! И не кто-нибудь, а вы! Мистер Эйрбин заверил ее, что он только что вошел.
— Тем больше причин не терять времени. Я сейчас найду вам место. Спасибо, милочка,— добавила мисс Торн, заметив, что миссис Болд хочет встать,— но не надо, не надо, не то все дамы сочтут себя обязанными последовать вашему примеру. Может быть, мистер Стэнхоуп, если он кончил... На одну минуту, мистер Стэнхоуп, пока я не найду еще стул.II Берти был вынужден уступить место своему сопернику. Он сделал это, как делал все, с добродушной шутливостью, так что мистер Эйрбин не мог отказаться.
— “Достоинство его да приимет другой!”— заявил Берти (цитата эта, безусловно, не слишком подходила ни к случаю, ни к тому, к кому она была обращена).— Я вкусил и сыт. Мистер Эйрбин, прошу, займите мой стул. Жаль только, что это все-таки не епископский трон.
Мистер Эйрбин сел, а миссис Болд тотчас поднялась, точно намереваясь удалиться со своим соседом.
— Прошу вас, не вставайте! — сказала мисс Торн, заставляя Элинор снова сесть.— Мистер Стэнхоуп вас не покинет, он останется стоять позади вашего стула, как истинный рыцарь. Да, кстати, мистер Эйрбин, позвольте представить вам мистера Слоупа. Мистер Слоуп — мистер Эйрбин.— И названные джентльмены сухо поклонились друг другу через Даму, на которой оба намеревались жениться, а третий джентльмен, питавший то же намерение, стоял позади ее стула и смотрел на них.
Мистер Эйрбин и мистер Слоуп встретились друг с другом впервые, но минута эта мало подходила для сердечной беседы, даже если бы такая беседа и могла между ними завязаться. Теперь же у всех четверых словно отнялись языки. Мистер Слоуп, выжидавший благоприятного случая, пока бездействовал. Он рассчитывал перехватить Элинор, когда она встанет из-за стола, и хотел бы, чтобы это случилось поскорее. Совсем иные чувства владели Берти. Злосчастный час надвигался неумолимо — зачем же ускорять его приближение? Он решил жениться на Элинор Болд и собирался еще до вечера провести предварительную разведку. Но времени у него было достаточно. Не делать же предложение за столом! И, любезно уступив мистеру Эйрбину место, он готов был позволить ему разговаривать с будущей миссис Стэнхоуп все время, пока они будут сохранять эту позицию.
Мистер Эйрбин, поклонившись мистеру Слоупу, начал молча есть. Ел он машинально, так как глубоко задумался. Но больше всех заслуживала жалости бедняжка Элинор! Единственный друг, на которого, как ей казалось, она могла положиться,— Берти Стэнхоуп,— по-видимому, намерен был ее покинуть. Мистер Эйрбин хранил молчание. Она коротко ответила на какое-то замечание мистера Слоупа, а потом, не выдержав, все-таки встала и поспешила вон из залы. Мистер Слоуп кинулся за ней, опередив Берти, Маделина Нерони, оставшись одна, невольно задумалась над необычным разговором, который она вела с этим необычным человеком. То, что она ему говорила, она говорила вовсе не для того, чтобы он считал ее слова правдой, но он отвечал ей с полной искренностью. И она это поняла. Она выведала у него его тайну, а он как будто не умел пользоваться обычной человеческой привилегией — не умел лгать и простодушно обнажил перед ней свое сердце. Он любил Элинор Болд, но ее считал красивей Элинор. Он хотел бы назвать Элинор своей женой, но признавал, что она более умна. Да, он просто не был способен маскировать свои мысли и malgre lui отвечал только правду, хотя эта правда была ему очень тяжела.
Этот учитель человеков, этот оксфордский мудрец, эта квинтэссенция квинтэссенции университетского совершенства, этот автор богословских трактатов, этот церковный оратор был перед ней ребенком; она вывернула его наизнанку и прочла его заветные тайны, точно он был молоденькой девушкой. Такая беззащитность не могла не внушить ей презрения, и все-таки он ей нравился. Подобная черта в характере мужчины была ей внове. К тому же она чувствовала, что ей никогда не удастся заставить его делать глупости, как она заставляла Слоупов и Торнов. Она чувствовала, что никогда не вырвет у мистера Эйрбина неискренних клятв и не принудит его слушать многозначительную чепуху.
Было ясно, что мистер Эйрбин без памяти влюблен в миссис Болд, и синьора с весьма непривычной доброжелательностью задумалась над тем, как ему помочь. Разумеется, первый шанс следует предоставить Берти. Ее семья решила, что он должен жениться на вдове Болд, если ему это удастся. Маделина прекрасно знала, как ему нужны деньги, помнила, чем она обязана сестре, и не собиралась мешать осуществлению этого превосходного плана, если бы он оказался выполнимым. Однако она сильно подозревала, что он невыполним. Она считала, что миссис Болд вряд ли примет предложение такого человека, как Берти, и говорила об этом Шарлотте. Ей казалось, что у мистера Слоупа больше шансов на успех, а лишить мистера Слоупа жены было бы для нее не в труд, а в радость.
Посему синьора решила в случае, если Берти потерпит неудачу, раз в жизни сделать доброе дело и уступить мистера Эйрбина женщине, которую он любит.
ГЛАВА XXXIX
Лукелофты и Гринакры
Забавы и угощения, которые мисс Торн приготовила на экзотерическом выгоне для низших классов, в целом оказались удачными. Правда, два облачка слегка омрачили общее веселье, но они были мимолетными и более воображаемыми. Первым было падение Гарри Гринакра, а вторым — возвышение миссис Лукелофт и ее семейства.
Что до ристалища, то пешие мальчишки состязались на нем куда более рьяно, чем стали бы состязаться конные мужчины, даже если бы Гарри Гринакр и снискал на нем лавры. Перекладина вертелась непрерывно, чуть не слетая со столба, и мешок с мукой к вящему удовольствию зрителей пудрил затылки и спины всех, кого удавалось подманить к нему.
Конечно, собрание тотчас облетела весть, что Гарри убился насмерть, и когда его мать увидела, что он цел и невредим, между ними разыгралась весьма трогательная сцена. За его здоровье было выпито много пива и состязания с копьями под всяческие “чтоб им!” были преданы анафеме всеми матерями, которые опасались, как бы их юных сыновей не постигла та ясе судьба. Но дело с миссис Лукелофт обернулось куда серьезнее.
— Нет, уж это так! И не спорьте! Она расселась в гостиной — и она, и Гус, и две ее дылды дочки, расфуфыренные, аж смотреть противно! — Так с чрезвычайным возмущением говорила чрезвычайно толстая фермерша, которая сидела на конце скамьи, опираясь на огромный ситцевый зонтик.
— Но ты ж ее сама-то не видела, соседка Гафферн? — сказала миссис Гринакр, которая, едва оправившись от недавнего волнения, была совсем сражена этой новостью. Мистер Гринакр арендовал столько же земли, что и мистер Лукелофт, вносил арендную плату столь нее аккуратно, и его мнение в приходском совете выслушивалось с таким же почтением. Светская карьера миссис Лукелофт была бельмом на глазу миссис Гринакр. Ее отнюдь не влек аристократизм, которому “Ячменная ферма” была обязана своим превращением в “Розовый куст”, а мистер Лукелофт — титулом “эсквайр”, нет-нет да и украшавшим его письма. Ей вовсе не хотелось преображать собственную ферму в “Виллу фиалок” или снабжать фамилию своего благоверного звучными добавлениями. И все же успехи миссис Лукелофт на этом поприще были для нее смертной обидой. Она высмеивала и язвила миссис Лукелофт, как могла. Она толкала ее, когда они выходили из церкви, и извинялась с фамильярной непринужденностью: “Уж больно ты, мать моя, толста стала!” Она с самым сердечным видом осведомлялась у мистера Лукелофта о “его хозяйке” и считала, что в целом умело ставит на место зазнавшуюся соседку. И вдруг ей самой недвусмысленно дали понять, что ее собственное место куда ниже. Миссис Лукелофт пригласили в гостиную Уллаторна только потому, что она назвала свою ферму “Розовым кустом” и заставляла мужа покупать всякие там фортепьяно и шелковые платья вместо того, чтобы копить денежки на обзаведение для сыновей.
Миссис Гринакр, как ни почитала она мисс Торн и ни уважала своего помещика, разумеется, расценила это как вопиющую несправедливость по отношению к ней и ее семье. До сих пор еще никто не признавал, что Лукелофты стоят на социальной лестнице выше Гринакров. Они сами присваивали себе благородство и сами его оплачивали. Местные монархи, признанные источники возвышения и почестей, до сих пор никак не узаконивали их претензий. До сих пор их кринолины, семенящая походка, новообретенная привычка поздно вставать и поздно ложиться давали миссис Гринакр только пищу для насмешек, и эти насмешки заглушали ее зависть. Но теперь все переменилось. Впредь Лукелофты получили право хвастать, что местная знать санкционировала присвоенные ими права, и не без основания утверждать, что их новый статус получил официальное признание. Они сидят, как ровня, в обществе епископов и баронетов! Мисс Тори сделала им реверанс на собственном ковре в собственной гостиной! И они сядут за один стол с самой настоящей графиней! Вдруг Бэб Лукелофт, как называли ее юные Гринакры в дни их детского равенства, окажется соседкой высокородного Джорджа, а треклятый Гус будет иметь честь передать пирожок леди Маргаретте Де Курси!
Пребывание вызвавшего такую зависть семейства в высших сферах, собственно говоря, не заслуживало зависти. Внимание, оказанное Лукелофтам высокородными Де Курси, было более чем незаметным, а то удовольствие, которое они извлекли из общества епископа, само по себе вряд ли искупало тягостную скуку этих часов. Но миссис Гринакр думала не о том, что им приходилось терпеть, а о том, чем они, по ее мнению, наслаждались, и о невыносимо светском тоне, который неминуемо воцарится в “Розовом кусте” вследствие чести, оказанной ныне его обитателям.
— Но ты их там сама видела, соседка, своими глазами? — спрашивала миссис Гринакр, все еще надеясь, что произошла какая-то ошибка.
— Как же это я их увидела бы, коли меня-то там не было? — спросила миссис Гафферн.— Их-то я никого нынче не видала, а видела тех, кто видал. Наш-то Джон водит компанию с Бетси Раск, а она — барынина собственная горничная. Не судомойка какая-нибудь. Ну, Бетси вышла, значит, к нашему Джону, а со мной-то она завсегда почтительна, Бетси Раск то есть. Ну и нет, чтобы прямо пойти с Джоном плясать, а допрежь рассказала мне про все как ни есть в доме-то.
— И вправду? — спросила миссис Гринакр.
— И вправду,— ответила миссис Гафферн.
— И сказала, что они в гостиной?
— Сказала, что видела, как они туда заявились — разодеты пуще самих господ, а уж заголены-то так прямо по грудь.
— Вот дряни! — вскрикнула миссис Гринакр, которую это уязвило больше всех остальных аристократических замашек ее врагов.
— Да уж, — продолжала миссис Гафферн,— совсем голышом. А знать-то вся одета — ну, как мы с вами, миссис Гринакр.
— Бесстыжие! — сказала миссис Гринакр, в чьей основательно закрытой груди бушевало пламя неугасимого негодования.
— И я это самое сказала, и мой-то, как узнал, то же самое сказал: “Молли, говорит, ежели, говорит, ты вздумаешь вот так же шляться по утрам в чем мать родила, то уж домой не возвращайся!” А я говорю: “Томас, говорю, и не подумаю!” А он-то говорит: “И как же это она с ее-то ревматизмом сидит там нагишом?” — И миссис Гафферн расхохоталась, представив себе, как ревматизм терзает миссис Лукелофт.
— Точно ровня людям с настоящей кровью! — заметила миссис Гринакр.
— Ну, тут-то, Бетси говорит, промашка вышла. Полезли они все в гостиную, что твои индюшки, дескать, ктой-то нас остановит, а Грегори хотел было сказать им, чтобы шли сюда, на выгон, да ихние платья его сбили. Они вот вошли, а мисс Торн смотрит на них черней тучи.
— Так значит, их не приглашали в особицу? — спросила миссис Гринакр с величайшим облегчением.
— Бетси говорит, что Грегори говорит, что мисс Торн совсем не рада была и что должны-то они были сюда пойти.
Это было большим утешением. Но миссис Гринакр все же осталась неудовлетворенной. Она чувствовала, что по справедливости миссис Лукелофт следовало не только принять холодно, но прямо наказать за дерзость. Как там было на пиршестве, про которое она так часто читала детям из Писания? Почему мисс Торн не подошла к бесстыжей и не сказала ей прямо: “Друг, эти места высокие, и тебе не подобающие. Пересядь ниже и там найдешь равных себе”. Пусть даже сейчас Лукелофтов обливают холодом, ведь все равно потом им будет на что сослаться, когда они станут хвастать своим положением, надеждами и благородством.
— Уж и не пойму, как она со всеми-то ее замашками сраму не побоялась,— продолжала миссис Гринакр, не в силах оставить эту тему.— Ты слышал, муженек? — И она принялась рассказывать всю историю своему мужу.— Соседка Лукелофт, Бэб, Гус — ну, вся семейка — сидят себе в гостиной, куда их и не звали вовсе! Слыхал ты в жизни такое?
— Ну, а чего же им не сидеть? — сказал мистер Гринакр.
— Равняют себя со знатью, точно помещики какие! — сказала миссис Гафферн.
— Ну, и на здоровье, раз это им по вкусу и мисс Торн тоже,— ответил фермер.— Мне вот выгон больше по душе, потому как я тут точно у себя дома, да и хозяйке не надо нового платья покупать. Что кому нравится, миссис Гафферн, то и ладно, а коли соседу Лукелофту втемяшилось, что ему эдак лучше, так пусть его.
Миссис Гринакр, сев возле мужа за пиршественный стол, слегка утратила воинственный пыл в предвкушении трудов праведных, однако она скорбно покачала головой, показывая соседке, что не одобряет взглядов мужа. А тот продолжал:
— Я вам вот что скажу, голубушки: если от того, что матушка Лукелофт расселась в гостиной на кушетке, нам обед мисс Торн в горло не пойдет, так лучше сразу же отправиться восвояси. Коли мы от этого будем носы вешать, так что прикажете делать, если и впрямь беда случится? Ты мне, мать, скажи, что б теперь с тобой было, если б парень взаправду сломал себе шею?
Миссис Гринакр присмирела и больше к этой теме не возвращалась. Но что бы ни проповедовали разумные люди вроде мистера Гринакра, такие Лукелофты всегда будут вызывать зависть.
Приятно было смотреть на мистера Пломаси, когда, опираясь на внушительную трость, он расхаживал среди сельских гостей как распорядитель пиршества и верховный блюститель порядка.
— Ну-ка, малец, забирай свое угощение и отправляйся на тот конец луга или перестань реветь. А вы, девушки, что оробели? Выходите-ка сюда, покажитесь кавалерам — с такими личиками чего же бояться? Э-эй! А ты кто такой? Как ты сюда попал?
Последний неприятный вопрос был обращен к молодому человеку лет двадцати четырех, чья наружность и манеры на взгляд бдительного мистера Пломаси были недостаточно деревенскими.
— С разрешения вашей милости, меня впустил через церковную калитку мистер Барелл, кучер, как я много работал на господ.
— Ну, так пусть мистер Барелл, кучер, выпустит тебя обратно,— сказал мистер Пломаси, которого не смягчило даже возведение его в ранг судьи.— Как тебя звать? Какое у тебя ремесло и кто твой хозяин?
— Я Стэббс, ваша милость, Боб Стэббс... и... и... и...
— Какое же твое ремесло, Стэббс?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |