Путешествие на край комнаты 13 страница

— Ты говорил, он воевал на Фолклендах?

— Но он никогда об этом не рассказывал. Однажды мы с ним пошли в паб, с ним и с его друзьями, и когда Скаргилл ушел в сортир, они все наклонились ко мне… ну, как это бывает, когда люди хотят рассказать тебе что-то важное… и заговорили все разом, наперебой, типа зуб даем, что твой брат никогда не рассказывал, что это он выиграл битву у Гус-Грина. Там все не заладилось в самом начале, они залегли под плотным обстрелом, и никому не хотелось лезть под пули. И тут Скаргилл поднимается в полный рост и кричит: «Кто со мной?» Меня это не удивило. Есть люди, за которыми ты, не раздумывая, пойдешь и в огонь, и в воду. «А почему ему не дали медаль?» — спросил я. Но его друзья лишь рассмеялись.

— Понятно теперь, почему ты хотел быть таким же, как он.

— В этом-то вся и беда. Тебе хочется быть на кого-то похожим, потому что ты не такой, как он. Скаргилл все делал правильно. Он всегда знал, что надо сказать девчонке. Он никогда не купил бы дерьмовый гребной тренажер, который так и не заработал нормально. А его шкаф… любо-дорого посмотреть. Все аккуратненько сложено, везде идеальный порядок. Скаргилл гладил рубашку за две минуты, причем рубашка смотрелась, как будто только что из магазина. При виде стрелок у него на брюках любой старший сержант подавился бы от зависти. Он не бывал дома по нескольку месяцев, но у него в шкафу не было ни пылинки. Я несколько раз проверял: с фонариком и лупой. Даже пыль уважала Скаргилла.

— А почему ты не пошел в армию?

— Почему я не пошел в армию? Да я только об армии и мечтал, еще с детства. Я был курсантом в военном училище. У нас проводились парады у Кафедрального собора в Йорке. Я обожал все, что связано с армией. И не только оружие, но и саму принадлежность к братству. Порядок. Но у меня не сложилось с морской пехотой.

— Почему?

— Потому что меня не взяли. Я был самым лучшим из всех кандидатов. Я знал наизусть все полковые марши. Я думал, что мы со Скаргиллом будем служить вместе. Но тут обнаружилось, что у меня одна почка.

— А куда делась вторая?

— Да никуда. Ушла в самоволку. Я не прошел медкомиссию. Меня бы взяли в запас, только я не захотел. Запас — это уже второй сорт. А второй сорт меня не устраивал. Помню, я жутко бесился. Я как раз занимался на курсах фитнес-инструкторов и подрабатывал вышибалой, когда началась та война. Я уже благополучно забыл про армию. Но тут я подумал: вот она, старая добрая война, когда хорошие парни воюют с плохими, и им, хорошим парням, нужна помощь. Я не знал, как туда добираться. У меня не было денег. Меня беспокоило, что надеть. В чем обычно идут на войну? Если в форме, тогда — в какой форме? А потом я сказал себе: да, это трудно. Но так и должно быть. Никто не обещал, что будет легко. Просто иди. Раз решил — иди.

— И как ты туда добрался?

— Автостопом. Когда автостопом, когда пешком. Даже больше пешком. Редко кто из водителей останавливался, чтобы меня подвезти. Родителям я сказал, что еду работать в палаточный лагерь во Франции. Я восемнадцать часов проторчал в Бирмингеме, под дождем. Все пытался застопить машину. Рядом пристраивались девицы. Девиц водители брали: и красивых, и страшных. А я стоял и смотрел, как они уезжают. Но потом все же нашелся добрый человек. Подкинул меня аж до Австрии. А по дороге пытался завербовать меня в перуанскую компартию.

— Он был перуанец?

— Нет. Какой-то чиновник из управления жилищного строительства в Северном Лондоне. Похоже, большая часть перуанской компартии именно там и находится. В Австрии я очень долго не мог никого застопить и в итоге пошел пешком. Миль сто отмахал. Под дождем. Что-то я делал не так, это точно. Я только не мог понять — что. Но я не из тех, кто отступает на полпути.

Мы заходим в паб. Одли заказывает пинту пива. Я ставлю чайник и делаю себе чай. Когда я возвращаюсь, какой-то рыжий мужик очень настойчиво лезет к Одли: хочет его угостить еще пинтой, хотя тот и первую-то не допил.

— Твой приятель?

— Нет. Просто мужик. Я его как-то избил.

— Не понимаю.

— Всякое в жизни бывает. Но вернемся к войне. Сижу я в этом занюханном кафетерии, где-то в Венгрии, в каком-то маленьком городочке, я даже названия не помню, и наблюдаю в окно, как трое самых крутых парней в городе собрались возле единственного во всем городе мотоцикла, причем не самого навороченного мотоцикла. Ноги болят — просто ужас, денег — только разок поесть, но граница уже близко. Никто не говорит по-английски, я тоже не знаю венгерского, но там работает телик, и, судя по кадрам из новостей, война все еще продолжается. Сижу изучаю путеводитель, и вдруг кто-то спрашивает по-английски, с ливерпульским акцентом: «Едешь на юг?»

Поднимаю глаза. Мужик. Хорошо за сорок. В камуфляжных штанах и коротком жакете. Короткая стрижка. Вообще похож на отставного военного. «Да», — говорю. А он спрашивает: «Журналист?» — «Нет». — «Хорошо. Не люблю журналистов». — Он присаживается за мой столик. — «Я Настоящий Джон. Джонов много, но я — единственный настоящий. Ты тут что, в отпуске?» — «Нет». Я не знал, что еще добавить. Потому что сказать; «Я иду на войну», — прозвучит как-то глупо. И только потом до меня дошло, что он шутит. Он рассмеялся и пододвинулся ближе: «Я тоже нет. Британцы здесь, так что ты не боись». Очевидно, что он направлялся туда же, куда и я.

Я очень обрадовался, что теперь у меня есть компания. Меня даже не раздражало, что Настоящий Джон приставал к официантке, потому что последние несколько дней я был совсем один. Настоящий Джон водил рукой официантки по своим многочисленным шрамам, включая и те, что скрывались под одеждой, и приговаривал: «Это Колвези», «это Белфаст» и так далее. Официантка кривилась от отвращения.

«Теперь ты в хороших руках, сынок, — сказал он. — Тебе повезло, что ты встретил меня». Я подумал, что так и есть. У Настоящего Джона была машина, которую он взял в прокате в Вене; после моего злосчастного автостопа это был настоящий рай. И большой пакет чипсов в придачу. День был ясный и солнечный, в машине играла музыка, мы ехали на войну. Мы остановились у бара, чтобы чего-нибудь выпить, и тут к нам подходит этот американец и спрашивает, не едем ли мы, случайно, через границу.

У него было такое библейское имя… Иеремия. Мы были знакомы минут пятнадцать, а я уже знал про него почти все. Он приехал из Флориды, из Санкт-Петербурга. Он торгует иглами для шприцов, продает их в больницы. Он очень этим гордился — что продал больше игл, чем кто бы то ни было во Флориде. «Но у меня вроде как много талантов. Сейчас я пробую себя в фотографии». Стать фотографом вообще-то несложно: бери фотокамеру и езжай на войну.

Раньше я думал, что я один такой умный, ну, не один — но один из немногих. А тут выясняется, что в Югославию едут все, кому не лень. Я думал, что на границе нас встретят какие-то инструктора, что будет какая-то подготовка… Я не очень обрадовался, когда Настоящий Джон предложил Иеремие его подвезти, мне не хотелось пускать в наш маленький рай на колесах кого-то еще, но это была машина Настоящего Джона, и потом, я подумал, что Иеремия, может быть, меня сфотографирует, и моя фотография потом появится в газетах.

И вот мы едем, и тут Иеремия просит остановиться, потому что ему надо пописать. Он выходит, углубляется в кустики, а Настоящий Джон отъезжает от обочины и медленно едет вперед. Иеремия бежит за нами, а он был толстый, бежать ему трудно. В общем, бежит и натужно смеется, как будто он оценил наш прикол. Через каждые ярдов сто Настоящий Джон притормаживает, но как только Иеремия приближается к нам, опять прибавляет газу. А потом Настоящему Джону это надоедает, он газует уже конкретно, и мы уезжаем. Все Иеремиены вещи остались в машине. Я не особенно разбираюсь в фотографии, но я отличу дорогую вещь от дешевой. Настоящий Джон ржет как лошадь, и я вместе с ним. Мы доезжаем до самой границы, заходим в бар выпить. Сидим, смеемся у изображаем, как Иеремия в отчаянии махал руками.

— Разве это смешно?! — возмущаюсь я.

— А разве нет? Мы целый час не могли отсмеяться. Мы даже решили вернуться обратно, чтобы еще раз взглянуть на Иеремию. Мы нашли его почти на том же месте, где и оставили. Он сидел у дороги и плакал. Без денег, без паспорта. Мы предложили ему обмен: мы вернем ему паспорт, если он отдаст нам свои брюки. «Хотите снова меня ограбить», — говорит он. «Нет, все честно. Ты нам — брюки, мы тебе — паспорт». Он отдает нам брюки, и мы уезжаем. «Мы ему делаем одолжение, — говорит Настоящий Джон. — Он, бля, должен быть нам благодарен. Он бы там не продержался и пяти минут, в Югославии». Я так и не понял: он сказал это, чтобы меня успокоить, или просто ему, как и всякому законченному мерзавцу, не нравилось думать о себе, что он мерзавец?

Мы добрались до границы. В нашу, сторону машин почти не было, зато в обратную — целый поток. Я пытался придумать, как заявить о своем намерении; «Я слышал, у вас тут война. Добровольцев берете?» Настоящий Джон говорит: «Предоставь это мне». Он помахал моим путеводителем: «Мы ресторанные критики. Приехали сделать обзор ресторанов». Пограничники посмотрели на нас как-то странно, но пропустили без слов.

В Загребе Настоящий Джон тут же продал машину — сказал, что оформлял прокат по кредитной карточке матери — и фотокамеры, и даже дал мне немного денег. Я был влюблен в Настоящего Джона. Пару дней мы бродили по городу, заходили в большие административные здания, пытались найти, кто тут за что отвечает, но никому не было до нас дела. Там продавались газеты на английском, так что мы знали, что война продолжается и положение ухудшается, но в остальном это было обычное жаркое лето.

Мы сидели в кафе. Я ел малиновое мороженое. За соседним столиком сидел какой-то крикливый иностранец из европейцев и возмущался, что его любимое мороженое закончилось. Через дорогу трое парней пытались приладить на крышу машины доску для серфинга и громко ругались, как это лучше сделать. Это был первый урок: если в стране война, то обычно все сводится к тому, что некоторое количество человек отправляют возиться в дерьме во имя родины, а так жизнь идет своим чередом.

«Ладно, — сказал Настоящий Джон, — хватит мучиться дурью. Мы сюда не за тем приехали». Он остановил такси: «Отвези нас на войну, дружище». Через пару часов мы приехали на окраину осажденного Осиека. Один офицер, который худо-бедно говорил по-английски, сказал, что тут в одной деревеньке неподалеку формируют что-то наподобие иностранного легиона. Обычно таксисты — гнилой народ, но справедливости ради надо сказать, что наш таксист привез нас туда, куда надо.

Подразделение расположилось в здании местной школы. У дверей обретался голый по пояс парень с «Калашниковым» за плечом. Вроде как охранник, только какой-то уж очень неорганизованный. У него на лбу была татуировка «Иди на х**», так что логично было бы предположить, что он говорит по-английски. «Мы добровольцы. Хотим записаться в отряд», — сказал Настоящий Джон. «Поздно, — ответил Нах**. — Мест уже нет. Уходите». «Не смеши, — сказал Настоящий Джон, проходя в здание. — Кто тут за старшего?» Если бы не Настоящий Джон, я бы, наверное, бросил все к черту и поехал обратно.

Да, это было жестокое разочарование: узнать, что я не такой уж и оригинальный со своими добровольческими порывами. В здании обнаружилось несколько дюжин таких же, как мы, добровольцев, причем, что особенно удручало, в основном это были законченные дебилы. Не считая Нах**, который был либо очень эмоциональным парнем, либо жертвой особенно изощренной злой шутки, все «достоинства» этого так называемого отряда нашли предельное выражение в Рико, который приехал аж из Америки. Сперва он прилетел в Белград, пробился к какому-то генералу из министерства обороны, рассказал ему очень подробно и обстоятельно, что он «ненавидит, бля, этих мудацких сербов» и готов «убивать этих мудацких сербов, пока не останется ни одного», потому что он «ненавидит их, бля, всей душой», Рико вежливо перенаправили в Хорватию и помогли с переездом, после чего он принялся рассказывать всем и каждому о своем приключении — что говорит само за себя. То есть я тоже раньше не знал, что Белград — столица Сербии, но когда покупаешь билеты, надо хотя бы взглянуть на карту.

Командный пункт располагался в помещении школьной канцелярии. На столе в кабинете были разложены какие-то карты, а за столом сидели двое в черном: оба худые, с неприятными лицами, очень сосредоточенные и серьезные, явные профессионалы, — и какой-то пузатый недомерок из тех, кто в школе всегда самые толстые в классе, и их все всегда лупят, и кончают они швейцарами в массажных салонах. Настоящий Джон отсалютовал мужикам в черном и объявил, что мы готовы немедленно приступать к исполнению своего долга. Те направили его к пузатому коротышке.

«Я Роберто Диас», — сказал коротышка. «Испанец?» — спросил Настоящий Джон, пытаясь оправиться от изумления.

«Он венгр», — сказал один из ребят в черном. «И тут нечего стыдиться», — добавил второй. «Испанец, — сказал Роберто, нехорошо глянув на этих двоих. — У меня испанский паспорт».

«Только один? — спросил Черный Номер Раз. — У меня их с полдюжины». Они с Номером Два заговорили о чем-то вполголоса, как я понял, на хорватском. Оба были предельно сосредоточены, и оба нервно теребили часы у себя на руке.

«Скажите, пожалуйста, — спросил Роберто, — есть ли на свете хотя бы один богатый и преуспевающий человек, который к тому же еще и порядочный? Который вам по-настоящему нравится?» Мы с Настоящим Джоном призадумались. Что за странный вопрос? И почему нам его задают? «Не волнуйтесь, — сказал Роберто. — Это не проверка. Просто мне нравится задавать этот вопрос».

В общем, нас взяли в отряд. На следующий день пришел грузовик снабжения, и нам с Настоящим Джоном выдали обмундирование. Исходя из военной мудрости и здравого смысла, о чем нам постоянно напоминали в лагере, у сербов не было никаких шансов. Из-за моей компетенции в этом деле — я все же учился на тренера по фитнесу — меня назначили старшим инструктором по физической подготовке, так что я гонял наших дебилов вверх по склону с канистрами, наполненными водой, в обеих руках, а потом они у меня приседали до посинения с этими же канистрами. Ломались все, даже самые что ни на есть крутые.

Я себя чувствовал на своем месте. При деле. Я был героем, я хорошо загорел. И в деревне у нас было вполне безопасно. Война была где-то там, далеко. Полное ощущение, что ты отдыхаешь где-нибудь на курорте, хотя и при полном отсутствии женщин, клубов, баров, бассейна, нормальной еды и общения — потому что все разговоры в отряде сводились к спорам, сколько ангелов поместится на кончике армейского ножа. Я познакомился с остальными ребятами: трое профессиональных охранников из Госворта — Бацца, Гацда и Лацца, кондуктор из Инвернесс, куча скандинавов и один немец, который привез с собой свою собаку и жил в отдельной палатке, заваленной всякими приспособлениями, включая нож для фигурной нарезки помидоров.

У каждого были свои причины приехать на эту войну. Бацца, Гацца и Лацца хотели устроить себе продолжительный отдых от жен. Было там несколько психов. Я, конечно, не психиатр, но то, что они сумасшедшие, было понятно и так. Нах**, например, и еще Доктор Смерть — продавец-консультант фотокопировальных устройств из Лилля, который не мог даже сделать десять выжиманий в упоре и которого на занятиях по рукопашному бою били все.

Конечно, никто нам об этом не говорил, но постепенно до меня начало доходить, что нас держат здесь, в тренировочном лагере, что называется, от греха подальше: чтобы мы не путались под ногами. Настоящие бои шли под Вуковаром и Осиеком, у больших городов. Никому не было дела до нашей крошечной деревеньки, стоявшей вдали от больших дорог, и если бы сербы пришли сюда, мы бы сумели их задержать минут на пять, не больше. Хорваты — Черный Номер Раз и Черный Номер Два — были здесь не для того, чтобы готовить нас к боевым действиям, — они были нашими няньками, которые следили за тем, чтобы мы ничего не напортачили сгоряча.

Настоящий Джон спросил насчет денег. «Денег здесь нет, — сказал Роберто. — Но что здесь хорошо: можно делать, что хочешь». Собственно, в этом и был весь прикол. Однажды к нам привезли шестерых пленных сербов. Ходили слухи, что Роберто купил их — вернее, обменял — на полную коллекцию сорокапяток студии «Stax». Пленников погрузили на вертолет, который Роберто взял напрокат в обмен на партию стиральных машин. Мне, Настоящему Джону и еще некоторым ребятам велели сесть в вертолет вместе с пленными. Сербы сидели унылые и безрадостные, но они себе даже не представляли, что их ждет впереди.

«Это научный эксперимент, — сказал мне Роберто. — Во многих странах есть поговорка: богатство притягивает богатство — в смысле богатые люди неизбежно становятся еще богаче. Многие думают, что это все потому, что богатство дает какие-то преимущества. А я утверждаю, что богатство — это второстепенный вопрос. Дело не в богатстве, дело в чем-то другом».

Роберто объяснил, что пятеро из этих пленных — самые обыкновенные неудачники, зато шестой — Кондитерский король Нови-Сада. Согласно теории Роберто, мироздание всегда поддерживает богатых. Произнося эти слова, он вытолкал из вертолета одного из сербов. Мы были на высоте футов в шестьдесят, так что какой-то шанс выжить у пленного был, хотя я бы лично не хотел оказаться на его месте.

«Чего вам надо?» — воскликнул один из сербов, ошибочно полагая, что это такая новая экстремальная техника допроса. «Хочу посмотреть, какой ты у нас везучий», — сказал Роберто и спихнул его с вертолета. Настоящий Джон вызвался ему помочь. У меня появились серьезные сомнения насчет Роберто и Настоящего Джона. Да, шла война, и сербы вытворяли ужасные вещи. Но… Я ничего не мог сделать, но я мог хотя бы сказать, что я по этому поводу думаю. Однако я ничего не сказал.

Роберто остался доволен результатами эксперимента. Пятеро неудачников разбились в лепешку, а богатый кондитер упал в бассейн. Он сломал обе ноги, но его спасли две молоденькие девицы в бикини «без верха», «За это мне надо дать Нобелевскую премию», — заявил Роберто.

Однако Черные, Оба Раза, были в ярости. Кто-то из неудачников упал на машину того человека, который поставлял нам свежие булочки. Они с Роберто долго и громко ругались на четырех языках.

— Так что, выходит, вас кормили не так уж и плохо? — спросила я.

— Кошмарно кормили. Каждый день — макароны с икрой. Наши как-то захватили сербский грузовик с икрой. Типа военный трофей. Сперва новичкам вроде меня и Настоящего Джона икры не давали, но потом стариков уже просто тошнило от этой икры, и они стали очень настойчиво нас угощать. Меня до сих пор мутит при одном только слове «икра».

А потом наши ряды поредели. Так сказать, первые потери. Был у нас один португалец, якобы профессиональный пирсер. Кое-кто из ребят решил проколоть сосок. Вроде как отличительный полковой знак. А через два дня у четверых пропирсованных началось заражение крови. Смотрелось все это кошмарно: как будто им под кожу впрыснули красно-фиолетовую краску. Их отвезли в Загреб, в больницу. Мы все пришли попрощаться, но им было уже все равно.

Теперь мы «держали позиции», это такой военный термин для обозначения безделья. Мы поставили дорожные заставы; соорудили импровизированные заграждения из бетонных плит и кусков арматуры, но потом местные жители заставили нас все это разобрать. Мы для них были досадной помехой, которая топчет их помидоры, и было бесполезно доказывать, что мы здесь для того, чтобы их защищать. Беда в том, что у нас все было тихо и мирно.

В общем, мы мучились от безделья, хотя у нас было чем заняться. Например, мы всем отрядом чинили часы Гильермо. Гильермо прилетел из Мадрида. Но в аэропорту, уже в Загребе, у него сломался ремешок на часах. На войне очень важно следить за временем, так что Гильермо сразу купил себе новый ремешок. Прямо в аэропорту.

Насчет этого ремешка у нас в отряде были серьезные разногласия. Одни утверждали, что продавщица обманула Гильермо и продала ему не тот ремешок. Другие держались твердого мнения, что с ремешком все нормально, но чтобы его закрепить, нужны специальные инструменты. Ремешок крепился к часам штырьком с убирающимися головками, и хотя штырек вроде бы подходил по размеру, никто не мог его закрепить. Времени было навалом, заняться особенно нечем — так что Гильермо часами возился со своим злосчастным ремешком. Но все без толку. Это особенно раздражало, потому что, казалось бы, что тут сложного? Каждый считал своим долгом презрительно фыркнуть и забрать у Гильермо часы на предмет моментальной починки, но никто так и не справился с ремешком. Все ходили насупленные и злые. Да и кому бы понравилось, что он не смог справиться с обыкновенным ремешком для часов?!

Еще одно замечательное занятие на предмет убить время: разузнавать про Роберто. Каждый, кого я пытался расспрашивать, — все говорили разное. Говорили, что раньше он служил в израильской армии. А также в испанской, венгерской и уругвайской. Что он работал на Русских. Что он работал на американцев. Роберто не было еще и тридцати, так что все это просто физически не могло быть правдой. Он, безусловно, работал на какую-то испанскую газету. Регулярно писал про себя героические репортажи или брал у себя интервью, под псевдонимом, понятное дело. И в статьях называл себя тоже вымышленным именем. Еще он писал критические обзоры берлинских ресторанов, пользуясь старым путеводителем: он писал в рестораны и просил их прислать ему их меню. Часто бывало, заходишь к нему в кабинет, а он встречает тебя вопросом: «А как тебе dicke Bohnen mit Rauchfleish?»

Роберто был толстеньким коротышкой с огромным пузом. И вообще у него был такой вид, как будто он до сих пор писается в постель. Но он был у нас командиром. Маркел, немец, живший в отдельной палатке, часто устраивал показательные выступления со своим псом: пес выделывал всякие трюки. И Роберто однажды ему сказал: «А почему ты с ним разговариваешь по-немецки? Все собаки говорят по-венгерски». Он прорычал пару фраз. Пес лег на живот и перевернулся на спину, встал на задние лапы, прошелся задом наперед. Маркел весь посинел от злости — ведь он всегда утверждал, что его пес предан хозяину беззаветно и слушается только его. Я даже слегка испугался за пса.

Когда мы уже все извелись от скуки, нам сообщили, что сербы активизировались в округе. Восьмерых человек, в том числе и меня, отправили в дальний разведывательный патруль. Главным назначили Нах**. Когда мы вышли, мне стало страшно. Собственно, я для того сюда и приехал — чтобы поучаствовать в настоящей войне, — но теперь, когда я добился, чего хотел, я вдруг понял, что мне это не надо. Одно дело, если тебя убьют в равном бою. Тут уж, как говорится, кому повезет… И совсем другое — если тебя убьют, потому что отрядом командует полный дебил, не способный отличить собственный локоть от собственной задницы. Я пытался свалить все на Нах**. Но мне было страшно. Дело было не в нем, дело было во мне.

Мы шли уже пару часов. Все было тихо, и мы немного расслабились. Это всегда ободряет: что ты еще жив. А потом мы прошли через деревню, где побывал неприятель. И я все время думал: насколько мое положение безопасно? Этот вопрос можно обсуждать бесконечно. Если отряд переходит улицу и есть вероятность, что где-то поблизости засел вражеский снайпер, ты бы хотел идти первым? Нет. Может быть, снайпер уже наготове. А вторым? Тоже нет. Если снайпер не успел навести прицел сразу, то теперь-то он наверняка готов выстрелить на поражение. Третьим? Нет. Снайпер готов уже точно. Четвертым? Нет. Может быть, снайпер хочет разбить отряд. Пятым? Нет. У снайпера было достаточно времени, чтобы прицелиться. Ты бы хотел быть шестым? На самом деле желание только одно: оказаться где-нибудь подальше отсюда. Мне было так страшно, что у меня даже живот разболелся. От страха.

Я не буду рассказывать, что мы увидели в этой деревне. Тебе лучше об этом не знать. Мы углубились в какой-то лесок, и тут вдруг — бабах! Понеслась. Все схватились за автоматы и принялись палить во все стороны. Как маньяки. Я вообще ничего не видел — только как щепки летели. Я повалился на землю. Грохнулся так, что набрал в рот земли. Нажал на курок. Автомат заклинило. Я прочистил затвор. Не помогло. Я собрался прочистить его еще раз и тут вдруг заметил, что все бегут.

Бежать с поля боя — это тоже надо уметь. С одной стороны, бежать надо быстро, чтобы тебя не убило или чтобы тебя не захватили в плен; но, с другой стороны, как-то не хочется обгонять всех своих, чтобы они задыхались в поднятой тобой пыли.

В ходе нашего беспорядочного отступления мы поднялись на вершину холма. Хотя я начал бежать последним, остановился я далеко не последним. Нам пришлось перегруппироваться, потому что все остальные уже не могли бежать.

И только тут мы заметили, что одного не хватает. Франки, американца. Его никто не видел. Никто не знал, с чего мы вдруг принялись палить. Никто не признался, что выстрелил первым. Кто-нибудь видел врага? Никто.

«И что будем делать? Ну, насчет Франки?» — спросил Нах** как-то совсем уж не по-командирски. Он ждал, что кто-нибудь предложит вернуться назад. Но никто не предложил. Вполне вероятно, что мы приняли за неприятеля вполне безобидный участок густого подлеска — но нельзя сказать наверняка. Тем более что мы расстреляли почти все патроны, и если там действительно кто-то был, то мы себя обнаружили и нас будут ждать. И потом, мы уже побежали. А стоит раз побежать, и все: это быстро входит в привычку. Настоящее мужество — это когда не срываешься и не бежишь.

Мы решили вернуться на базу и сообщить, что Франки пропал — просто пропал и все, потому что нам было бы стыдно признаться, что мы его попросту бросили. На всякий случай — а вдруг Франки жив — мы еще пару часов посидели в выжженной деревне, чтобы можно было потом сделать вид, что мы его честно искали. И пока мы там сидели, я открыл свою фляжку и выпил воды: тепловатой воды, отдающей пластмассой. Но ничего вкуснее я в жизни не пил. Потому что я был живой, мне хотелось пить… я еще никогда не пил воду с таким удовольствием.

Я решил, что пора завязывать. Я уже понял, что я — не Скаргилл. Скаргилл разобрался бы со всем этим делом за пять минут. Раз — и все. Я задумался, как мне отсюда выбраться. Война охватила уже всю страну, и пробираться к границе было, наверное, так же опасно, как и оставаться на месте. Мне хотелось укрыться в каком-нибудь из сожженных домов, чтобы не торчать на виду открытой мишенью, но больше всего мне хотелось укрыться в каком-нибудь доме в стране, где никакой войны нет и в помине, и желательно, чтобы между этой страной и страной, где война, было еще несколько стран, и где я мог бы спокойно пойти выпить в бар, не опасаясь, что меня застрелят. Например, в Англии. Мир, где я очутился, был сплошь из дерьма, и мне хотелось оттуда выбраться.

Мы думали, что Роберто будет беситься, когда мы вернемся без Франки. Но он был очень спокоен. «Что случилось?» — спросил он у Нах**. «На нас напали из засады. Пришлось пробиваться с боем». — «Сколько сербов?» — «Не могу сказать точно». — «Армейские? Четники?» — «Не могу сказать точно». — «Франки убило? Куда пуля попала?» — «Не могу сказать точно. Не видел». — «Я смотрю, ты вообще мало что видел». — «Я просто пытаюсь быть честным». — «Нет. Ты провалил операцию и пытаешься скрыть свой провал. Но получается у тебя плохо».

Новости до нас доходили самые неутешительные. Хорваты проигрывали. Даже Черные, Номер Раз и Два, которые раньше только и делали, что ржали как кони и резались в карты, теперь целыми днями угрюмо сидели в углу, где потолще стены. Они не снимали касок, не выпускали из рук автоматы и тряслись над ящиком апельсинов, которыми явно не собирались делиться ни с кем. Я раздобыл карту и принялся запоминать дорогу к границе. Утешало одно: мы сидим на отшибе и не представляем опасности для врага — так что, может, никто не захочет тащиться в такую даль, чтобы нас всех убить.

Это случилось в тот самый день, когда к нам приехал этот итальянец. Приехал на джипе, на такой четырехцилиндровой дуре. Дело было уже под вечер. Странно, что его не пристрелили на месте, как только он выбрался из машины — в него целилось человек тридцать, не меньше, и у всех нервы ни к черту. «Привет. Buon giorno. Guten Tag», — сказал он, сияя улыбкой. У него была раздражающая привычка повторять каждую фразу на трех языках.

Это был коммивояжер. Убиться веником. Торговал бронежилетами. Мы его встретили очень радушно, потому что он нам сказал, что приехал из Осиека, а это значило, что дороги свободны и мы еще не совсем отрезаны от мира.

И вот тут оно грянуло. На ужин снова была икра, мы стояли в очереди на раздачу, и я как раз потянулся за своей бутылочкой кетчупа. Я как-то спросил у Скаргилла, что самое главное для солдата. Есть ли какой-то секрет, который старики передают новичкам как завет на все годы службы. И он сказал: «Кетчуп». Сперва я подумал, что это такой мнемонический прием типа «Каждый, Если Ты солдат, Честь бойца блюди исправно, и Устав не нарушай, и Приказы выполняй». Но нет. Он имел в виду самый обыкновенный томатный кетчуп. «Пусть у тебя всегда будет с собой запас кетчупа. С кетчупом можно съесть все. Саранчу, крыс, переваренные овощи. В общем, все». В общем, я потянулся за своей бутылочкой кетчупа, а рядом стоял один финн, здоровенный такой мужик. И вдруг он упал. Я подумал, что с ним приключился удар, но потом я увидел, что у него в спине дырка, и из нее хлещет кровь. Мы были на войне, так что вывод напрашивался сам собой. Я выкрикнул: «Снайпер!» Тонко так, жалобно — как шестилетняя девочка. Совершенно не по-солдатски. Роберто уже командует: «Не стрелять! Всем оставаться на своих на местах до обнаружения снайпера!» Да, он был прирожденный лидер, хотя и маньяк-убийца.

Он по-быстрому вывел всех из столовой. Я остался с раненым финном. Из медикаментов у нас были только бинты и аспирин. Во всех учебниках пишут, что с ранеными надо разговаривать — успокаивать их, ободрять, — но вот с этим как раз было туго, потому что финн явно кончался. Даже если бы его подстрелили в непосредственной близости от лучшей на свете больницы, его все равно было уже не спасти.

Дата добавления: 2015-09-30