Он сознавал, что творит нечто великое. «Дело пойдет, дело пойдет», — припевом звучало в его ушах. Без сомнения, дело пойдет. Наконец-то, он создаст вещь, на которую набросятся журналы. Рассказ весь сверкал в его воображении, порой словно озаряемом вспышками молнии. Он оторвался от него только для того, чтобы занести в записную книжку последний абзац рассказа. Вся книга уже сложилась у него в голове, готовая во всех подробностях, и потому он мог написать заключение за несколько недель до ее окончания. Сравнивая свой еще не написанный рассказ с другими рассказами о морских приключениях, он почувствовал, что его произведение неизмеримо выше их.
«Один только человек мог бы сделать нечто подобное, — прошептал он вслух, — Джозеф Конрад. „Запоздалый“ заставил бы и его встать с места, пожать мне руку и сказать: „Молодец, Мартин, дружище!“»
Мартин усердно работал весь день и лишь в последнюю минуту вспомнил, что собирался обедать у Морзов. Благодаря Бриссендену его черный костюм был выкуплен, и он снова мог появляться на обедах в соответствующем виде. По дороге он соскочил с трамвая, чтобы забежать в библиотеку и поискать произведения Салиби. Он выбрал «Цикл жизни» и, снова сев в трамвай, принялся читать статью о Спенсере, о которой упоминал Нортон. По мере того как Мартин читал, его начала охватывать злость. Его лицо раскраснелось, зубы были стиснуты, а свободная рука бессознательно сжималась, разжималась и снова сжималась, словно он хотел схватить и раздавить какое-то ненавистное ему существо. Когда он вышел из трамвая, он пошел по тротуару, шагая, словно исступленный. Он пришел в себя только у двери Морзов, после того как со страшной злостью дернул за ручку звонка. В дом он вошел, уже добродушно улыбаясь над самим собой. Но не успел он очутиться в гостиной, как его охватило уныние. «Буржуазия», «берлога торгаша», — невольно вспоминались ему определения, расточаемые Бриссенденом. Ну и что ж из этого, сердито спросил он себя. Ведь он собирался жениться на Рут, а не на ее семье. Никогда еще Рут не была так прекрасна, казалось ему, такой одухотворенной и эфирной, как в этот вечер. На ее щеках играл румянец, и глаза ее притягивали его все больше и больше; это были те глаза, в которых он впервые прочел бессмертие. За последнее время он забыл о бессмертии — его научные занятия и чтение увлекли его далеко от подобных мыслей, но тут, в глазах Рут, он прочел безмолвное доказательство бессмертия, более убедительное, чем всякие словесные доводы. Он увидел в ее глазах то, перед чем должны были замолкнуть всякие споры и рассуждения: он увидел в них любовь. И в его глазах тоже светилась любовь, а против любви возражать было невозможно. Так всемогуща в его глазах была страсть.
После получаса, проведенного вдвоем с Рут перед обедом, Мартин почувствовал себя бесконечно счастливым и бесконечно довольным жизнью. Однако, когда он сел за стол, неизбежная реакция и усталость после целого дня упорного труда дали себя знать. Он почувствовал, что глаза у него утомлены и что сам он стал раздражителен. Он вспомнил, что за этим самым столом, за которым он теперь часто скучал и над завсегдатаями которого смеялся, он когда-то впервые пообедал с культурными людьми. Тогда они казались ему высокообразованными и утонченными. Ему представилась его собственная жалкая фигура; это было так давно; он чувствовал себя дикарем, обливался в ужасе потом, смущался и становился в тупик при виде множества вилок и ножей, его ужасал вид лакея, казавшегося ему каким-то людоедом. Тогда он хотел одним прыжком взобраться на те головокружительные высоты общественного положения, где обитали его хозяева; но под конец он решил быть просто самим собой и не делать вида, будто он человек светский, знакомый с приличиями, когда этого на самом деле не было.
Чтобы успокоиться, он взглянул на Рут, словно пассажир на пароходе при катастрофе: охваченный внезапным страхом, он ищет взглядом, где висит спасательный круг. Вот что это дало ему — любовь и Рут. Все остальное, под влиянием прочитанных книг, рухнуло. Лишь Рут и любовь уцелели после испытания. Для оправдания этой любви он подыскивал доводы в биологии. Любовь была самым возвышенным проявлением жизни. Природа создала его, Мартина, как и всех прочих нормальных людей, для того, чтобы он любил. Она посвятила десять тысяч столетий, нет! — больше, — сто тысяч, миллион столетий этой работе, и он был лучшим ее произведением. Она сделала любовь самым могучим из его свойств, увеличила ее силу на миллиарды процентов, одарила его воображением и кинула его в мир, где ему предназначено было трепетать, умиляться и любить.
Его рука нашла под столом руку Рут, сидевшей рядом с ним, и они обменялись страстным рукопожатием. Она быстро взглянула на него, и в ее глазах было сияющее, умиленное выражение. Все существо его затрепетало, и он ответил ей таким же взглядом; блеск и умиление в ее взоре были лишь отражением того, что она прочла в его глазах, но он не отдавал себе в этом отчета.
Против него, по ту сторону четырехугольного стола, по правую руку от мистера Морза сидел судья Блоунт, член Верховного суда. Мартин часто встречался с ним, но судья ему не нравился. С отцом Рут они обсуждали политику рабочих союзов, местные дела и вопрос о социализме; мистер Морз старался здесь уязвить Мартина. Наконец, судья Блоунт кротко и с выражением отеческого сожаления посмотрел на него. Мартин улыбнулся в душе.
— Со временем вы разочаруетесь в этом движении, молодой человек, — ласково сказал судья. — Время — лучшее средство от подобных юношеских болезней. — Он обратился к мистеру Морзу. — Я считаю, что в подобных случаях всякие рассуждения бесполезны. Они только развивают в больном упорство.
— Вы правы, — серьезно согласился с ним мистер Морз. — Но полезно иногда предостеречь больного относительно его болезни.
Мартин рассмеялся весело, но с некоторым усилием. День тянулся слишком долго, напряжение было слишком велико, и он очень страдал от наступившей реакции.
— Без сомнения, вы оба прекрасные врачи, — сказал он, — но если вы хоть немного интересуетесь мнением больного, разрешите вам сказать, что вы плохие диагносты. Собственно говоря, вы оба страдаете от той же болезни, которую, как вам кажется, вы нашли у меня. Что касается меня, то меня это не коснулось. Философия социализма, которая в полупереваренном виде бушует у вас в крови, прошла мимо меня.
— Умно, умно! — пробормотал судья. — Это отличный тактический прием поменяться местами с противником.
— Я говорю на основании ваших же слов. — Глаза у Мартина блестели, но он сдерживался. — Видите ли, господин судья, я слышал ваши речи во время выборной кампании. Каким-то образом вы убеждаете себя, будто вы верите в борьбу за существование и в выживание сильных, но вместе с тем вы изо всех сил принимаете и поддерживаете всевозможные меры, чтобы лишить этих сильных их силы.
— Молодой человек…
— Не забывайте, что я слышал ваши речи, — предостерег его Мартин. — Всем известна та позиция, которую вы заняли по вопросу о торговых сношениях между штатами; об урегулировании дел железнодорожного треста и компании «Стандарт-Ойл»; о сохранении лесов и по вопросу о введении тысячи других ограничительных мероприятий, всецело проникнутых духом социализма.
— Вы хотите сказать, что не верите в необходимость урегулирования всех этих возмутительных проявлений произвола?
— Не в этом дело. Я хочу вам сказать, что вы — плохой диагност. Я хочу вам сказать, что я вовсе не заражен микробом социализма. Я хочу вам сказать, что вы страдаете от расслабляющего, разрушительного действия этого самого микроба. Что касается меня, то я закоренелый противник социализма, точно так же, как я являюсь закоренелым противником вашего излюбленного псевдодемократизма; он не что иное, как псевдосоциализм, прикрытый личиной разных терминов, которые на самом деле — стоит только заглянуть в словарь — имеют совершенно противоположное значение. Я реакционер, настолько убежденный и цельный, что мои взгляды непонятны для вас; вы живете, весь окутанный ложью общественных отношений, и не обладаете достаточно острым зрением, чтобы разглядеть что-либо сквозь это покрывало. Вы притворяетесь, будто верите в победу и господство сильных. А я на самом деле верю. Вот в чем разница! Когда я был немного моложе, на несколько месяцев моложе, я верил в то же, во что и вы. Видите ли, ваши идеи и идеи окружающих вас произвели на меня впечатление. Но торгаши и купцы, в лучшем случае, оказываются лишь малодушными и подлыми правителями; они целыми днями валяются и хрюкают в своем свином корыте, стараясь заграбастать побольше денег и нажиться. Я же, прошу вас заметить, вернулся к индивидуализму. Я — единственный индивидуалист из всех здесь сидящих. Я ничего не жду от государства; я верю в сильного человека, который один только может спасти государство от его гнили и ничтожества. Ницше был прав… Я не буду отнимать у вас время и объяснять вам, кто такой Ницше. Но он был прав. Мир принадлежит сильным, — тем сильным людям, которые в то же время не лишены благородства и которые не коснеют в свином корыте торгашества и спекуляции. Мир принадлежит истинно благородным представителям человеческой породы, белокурым дикарям, неспособным на компромиссы, тем, кто всегда говорит «да». Они съедят вас, социалистов, боящихся социализма и воображающих себя индивидуалистами. Ваша рабская мораль смиренных и униженных вас не спасет. О, для вас все это китайская грамота, я знаю и больше не буду надоедать вам. Но прошу вас запомнить одно: в Окленде вряд ли можно насчитать с полдюжины индивидуалистов, но в их числе — и Мартин Иден.
Он дал понять, что спор окончен, и обратился к Рут.
— Я измучен сегодня, — сказал он вполголоса. — Я хочу только любить, но не разговаривать.
Он пропустил мимо ушей слова мистера Морза, который сказал:
— Вы меня не переубедили. Все социалисты — иезуиты. По этому признаку их и узнают.
— Мы как-нибудь еще сделаем из вас доброго республиканца, — сказал судья Блоунт.
— Сильный человек появится раньше, — добродушно возразил Мартин и повернулся к Рут.
Но мистер Морз был подавлен. Ему не нравилась в его будущем зяте эта лень и отсутствие склонности к настоящему, серьезному труду; он не понимал его и не уважал его образа мыслей. Мистер Морз завел разговор о Герберте Спенсере. Судья Блоунт поддержал его, и Мартин, настороживший уши при первом упоминании имени философа, стал слушать, как судья вежливо и серьезно излагал свои взгляды на Спенсера, — взгляды, собственно, сводившиеся к злой критике. Время от времени мистер Морз поглядывал на Мартина, словно желая сказать: «Вот, мой милый, вы видите!»
— Сороки болтливые, — едва слышно пробормотал Мартин и продолжал разговаривать с Рут и Артуром.
Но продолжительная дневная работа и «настоящая грязь», виденная им накануне, оказали на него свое действие; кроме того, у него не выходила из головы прочитанная в трамвае и рассердившая его статья.
— В чем дело? — вдруг спросила его Рут, испуганная тем, как он с трудом сдерживал себя.
— Нет Бога, кроме Непостижимого, и Герберт Спенсер пророк его, — говорил в это время судья Блоунт.
Мартин обратился к нему:
— Пошлое изречение, — спокойно заметил он. — В первый раз я услыхал его в парке городской ратуши от рабочего, которому не мешало бы воздержаться от таких фраз. С тех пор я часто слышу его, и каждый раз эти бьющие на эффект слова вызывают во мне омерзение. Стыдитесь! Когда вы произносите имя этого благородного человека, мне кажется, что я вижу чистую каплю росы, попавшую в грязную лужу. Что за гадость!
Слова эти произвели действие удара грома. Глаза судьи Блоунта сверкнули гневом, он покраснел так, словно с ним сейчас случится удар. Воцарилась тишина. Мистер Морз в душе был доволен. Он видел, что его дочь возмущена. Ему хотелось заставить этого человека, который ему не нравился, проявить свою врожденную грубость, и это ему удалось.
Рука Рут с мольбой искала под столом руку Мартина, но Мартин был раздражен. Его возмутило притворство и лживость этих людей, занимавших такое высокое положение. Член высшего суда! Недавно еще, несколько лет назад, когда Мартин сам жил в грязи, среди подонков общества, подобные важные особы казались ему чуть ли не богами.
Судья Блоунт пришел в себя и попытался продолжать разговор, обращаясь к Мартину подчеркнуто вежливо. «Благодаря присутствию дам, — подумал Мартин, и это разозлило его еще больше. — Неужели же на свете вовсе не существует честности?»
— Вы не можете говорить со мной о Спенсере! — воскликнул он. — Вы о Спенсере знаете не больше, чем его же соотечественники. Но это не ваша вина, я это признаю. Это просто одно из проявлений презренного невежества нашего времени. На один из его образчиков мне довелось наскочить сегодня. Я только что прочел статью Салиби о Спенсере. Вам тоже следовало бы ее прочесть. Она доступна всем. Вы можете купить ее в любом книжном магазине или взять в библиотеке. Вам станет стыдно из-за ваших нападок и узости сведений об этом благородном человеке, когда увидите, что собрал по этому вопросу Салиби. Его позорное отношение к Спенсеру побило всякий рекорд, и перед ним меркнут и ваши позорные выдумки. «Философ недоучек» — так назвал Спенсера философ-академик, который не достоин дышать одним с ним воздухом. Я думаю, вы не читали и десяти строчек из Спенсера; но бывали и критики, считавшие себя поумнее вас и знакомые с ним не больше, чем вы, а между тем они решились публично бросить вызов его последователям, предлагая им процитировать хотя бы одну-единственную оригинальную мысль из всех его сочинений — из сочинений Герберта Спенсера! Спенсера, печать гения которого украшает все научные искания и все современные идеи, этого отца психологии, человека, революционизировавшего всю педагогику, — сейчас дети французских крестьян учатся грамоте по методу Спенсера! Мелкие людишки стараются оскорбить его память, не понимая, что они и хлеб-то насущный имеют лишь благодаря применению его идей в области техники. Тем немногим, что у них есть ценного в голове, они обязаны ему. Можно сказать с уверенностью, что, не будь Спенсера, не было бы и большей части заученных ими знаний, идей, которые они повторяют, как попугаи. Тем не менее, Фэрбенкс из Оксфорда, человек, занимавший даже более высокое положение, чем вы, судья Блоунт, сказал, что потомство скоро забудет Спенсера, потому что он был не мыслитель, а поэт и мечтатель. Лгуны и выскочки — вот они кто, вся эта клика! Один из них сказал, что «Основные начала» не лишены известных литературных достоинств. Другие уверяли, что Спенсер скорее терпеливый компилятор, чем оригинальный мыслитель. Лгуны и выскочки! Лгуны и выскочки!
Мартин резко прервал свою речь. Наступила мертвая тишина. Все родные Рут считали судью Блоунта человеком заслуженным и относились к нему с почтением — они пришли в ужас от выходки Мартина. Конец обеда прошел в молчании, словно похороны; судья и мистер Морз говорили только между собой; общий разговор за столом не клеился. Позднее, когда Мартин и Рут остались наедине, между ними разразилась ссора.
— Вы невыносимы! — рыдала она.
Но его гнев еще не прошел и он продолжал бормотать:
— Скоты, скоты!
Когда она сказала, что он оскорбил судью, он возразил:
— Тем, что высказал ему правду в глаза?
— Мне безразлично, высказали ли вы правду или нет, — настаивала она. — Существуют известные границы приличия, и вы не имеете права оскорблять кого бы то ни было.
— А кто же дал судье Блоунту право оскорблять истину? — спросил Мартин. — Я думаю, что искажение истины — преступление более серьезное, чем оскорбление, нанесенное такому пигмею, как судья. Но он сделал нечто худшее — он забросал грязью имя великого, благородного человека, которого уже нет на свете. О, скоты, скоты!
Он снова воспылал гневом; Рут даже испугалась его. Она никогда не видала его таким разгневанным; его злость казалась ей непонятной и неразумной. И тем не менее, несмотря на испытываемый ею ужас, она ощущала прежнее влечение к нему, его обаяние, которое продолжалось и теперь; тут, в эту безумную и неожиданную минуту, оно заставило ее наклониться к нему и обвить руками его шею. Она была оскорблена и возмущена тем, что случилось, но все же, вся трепещущая, упала к нему в объятия, между тем как он продолжал бормотать: «Скоты, скоты!»
Она все еще лежала у него на груди, когда он сказал:
— Я больше никогда не буду у вас обедать, дорогая. Они не любят меня, и с моей стороны нехорошо навязывать им мое ненавистное присутствие. Впрочем, они мне столь же ненавистны, как и я им. Фу! Они прямо омерзительны! И подумать только! Ведь мне по моему неведению и невинности казалось, что люди, занимающие высокое положение, живущие в прекрасных домах, имеющие образование, обладающие банковскими счетами, представляют собой какую-то ценность!
Глава XXXVIII
— Пойдемте к социалистам на собрание! — сказал Бриссенден, хотя у него еще кружилась голова от слабости. За час до того у него шла кровь горлом — это было уже второе кровотечение за три дня. В руках он держал свой неизменный стакан виски, он осушил его. Руки его заметно дрожали.
— На кой мне шут эти социалисты? — спросил Мартин.
— Посторонним лицам разрешается говорить в продолжение пяти минут, — настаивал больной, — выступите с речью. Скажите им, почему вы противник социализма. Скажите им, что вы думаете о них и об их этике — этой этике гетто. Угостите их Ницше — в благодарность вас поколотят. Устройте генеральное сражение — это им полезно. Они любят рассуждать и спорить — и вы тоже. Видите ли, я хотел бы увидеть вас в рядах социалистов, прежде чем умру. Социализм даст вам смысл жизни. Это единственная штука, которая может спасти вас, когда наступит неизбежный момент разочарования.
— По-моему, кому-кому, а уж не вам быть социалистом, — недоумевал Мартин. — Вы так ненавидите толпу. Ведь на самом деле в ней нет ничего привлекательного, что могло бы удовлетворить ваш эстетический вкус.
Он с укоризной указал пальцем на стакан с виски, который Бриссенден снова наполнил.
— А вот вас-то и социализм, по-видимому, не спасет!
— Я очень болен, — последовал ответ. — Вы — другое дело. Вы обладаете здоровьем и еще многим, ради чего стоит жить, и вам следует иметь какую-то цель в жизни. Что касается меня… вы вот удивляетесь, почему я социалист. Я скажу вам. Социализм неизбежен; нынешний, прогнивший, нерациональный строй не может дольше существовать, а для вашего «сильного человека» время прошло. Рабы не будут стоять за него. Их слишком много, и volens-nolens они стащут этого мистического всадника с лошади даже раньше, чем он успеет на нее сесть. А избавиться от них нельзя, и вам придется проглотить пилюлю — эту их рабскую мораль. Это неприятно, согласен. Но это давно готовится, и проглотить пилюлю придется. Как бы то ни было, ваши ницшеанские идеи допотопны. Прошлое кануло в вечность, и люди врут, когда говорят, что история повторяется. Разумеется, я толпы не люблю, но что же прикажете делать? Нам негде взять «сильного человека», и все, что хотите, лучше тех трусливых свиней, которые сейчас стоят у власти. Но как бы то ни было — пойдем. Я здорово нагрузился. А если я останусь здесь дольше, то совсем напьюсь. Ведь вы знаете, что говорит доктор — черт бы его побрал! Я еще одурачу его!
Был воскресный вечер, и маленький зал был битком набит оклендскими социалистами, в основном рабочими. Оратор, умный еврей, вызвал восхищение Мартина, но при этом и какое-то чувство несогласия. Его сутулые и узкие плечи и впалая грудь свидетельствовали о том, что он воистину дитя гетто. Когда Мартин смотрел на него, мысли его обратились к вековой борьбе слабых, несчастных рабов против горсточки господствующих, которые правили ими и будут править до скончания веков. Для Мартина это поблекшее, похожее на тень существо являлось символом. Этот человек был представителем всей той несчастной массы слабых и неспособных людей, которые, опустившись на дно, погибают согласно законам биологии. К жизни они непригодны. Несмотря на их хитроумную философию и чисто муравьиную склонность к коллективному, природа отвергает их ради людей исключительных. Из многочисленных семян, которое она разбрасывает щедрой рукой, она выбирает только лучшее. Следуя ее же методу, подражая ей, люди выводят породистых лошадей, выращивают необыкновенные огурцы. Несомненно, будь у вселенной определенный создатель, он сумел бы изобрести более рациональный метод, но существа, населяющие нашу вселенную, должны мириться с ее порядками. Правда, им разрешается, погибая, извиваться, подобно червякам — вот так, как извиваются социалисты, как извивался оратор на кафедре и как извивается и теперь вся обливающаяся пóтом толпа тружеников, когда они стараются выискать новый способ для уменьшения тягот жизни и как-нибудь перехитрить природу.
Так думал Мартин и в таком духе он начал говорить с кафедры, когда Бриссендену, наконец, удалось убедить его выступить и «задать им жару». Повинуясь приятелю, он направился к помосту и обратился к председателю собрания, прося слова. Он начал негромким голосом, делая паузы, приводя в порядок мысли, пришедшие ему в голову во время речи еврея. На этих собраниях каждому оратору разрешалось говорить не больше пяти минут; но, когда истекло это время, оказалось, что речь его в полном разгаре и он успел лишь наполовину разбить учение социалистов. Мартину удалось заинтересовать слушателей, и они единогласно потребовали от председателя собрания продлить Мартину время. Они оценили его как противника, достойного их по силе мышления, и напряженно слушали его, следя за каждым словом. Мартин говорил пламенно, убежденно, не смягчая выражений, нападая на рабскую мораль, на действия рабов, и откровенно намекал, что под рабами подразумевает своих слушателей. Он цитировал Спенсера и Мальтуса и излагал биологический закон эволюции.
— Итак, — закончил он, кратко резюмируя свои доводы, — ни одно созданное рабами государство существовать не может. Древний закон эволюции все еще действует. Как я уже указывал, в борьбе за существование суждено выжить лишь сильным и их потомству; слабые же и их потомство будут раздавлены, и им суждено погибнуть. В результате выживают сильные и потомство сильных, и пока эта борьба продолжается, каждое последующее поколение становится все более и более могучим. В этом и состоит эволюция. Но вы, рабы, — признаю, что тяжело быть рабами, — но вы, рабы, мечтаете об обществе, в котором не действовал бы закон эволюции, где слабые и неспособные не были бы обречены на гибель. В этом обществе всякому, самому неприспособленному, будет обеспечена пища; он будет есть сколько захочет и как захочет; всем слабым наравне с сильными можно будет жениться и произвести потомство. Каков же будет результат? Мощь и жизнеспособность последующих поколений уже перестанут возрастать. Напротив, они будут уменьшаться. Вот Немезида вашей рабской философии. Ваше общество рабов — созданное рабами и для рабов — должно неизбежно ослабнуть и распасться, как слабеют и распадаются сами жизни, его составляющие. Не забывайте, я излагаю биологические истины, а не сентиментальную этику. Ни одно государство рабов долго существовать не может.
— А Соединенные Штаты? Они-то как же? — завопил кто-то из публики.
— Как они? — переспросил Мартин. — Тринадцать колоний когда-то восстали против своих правителей и образовали так называемую республику. Рабы стали сами себе господами. Не было больше господ, властвующих силой меча. Но вы не могли долго жить без господ, и вот появились новые господа — не могучие, мужественные, благородные люди, а хитрые, похожие на пауков, — торгаши и ростовщики. И они опять поработили вас, но не открыто, как это сделали бы настоящие благородные люди, — силой своего духа, а потихоньку, паучьими махинациями, подлизыванием, лестью и ложью. Они подкупили ваших судей-рабов, развратили ваших законодателей-рабов и превратили ваших сыновей-рабов и дочерей-рабынь в нечто худшее, чем бессловесные скоты. Два миллиона ваших юношей и девушек работают сейчас в Соединенных Штатах — в этой олигархии торгашей. Десять миллионов подобных вам рабов лишены теплого угла и сытной пищи. Но вернемся к сущности моей речи. Я показал вам, что общество рабов не может существовать, потому что по самой природе своей оно аннулирует закон эволюции. Не успеет такое общество рабов организоваться, как в нем сразу начнется разложение. Вам легко говорить об уничтожении закона эволюции, но где же новый закон эволюции, который мог бы вас поддержать? Формулируйте его. Быть может, он уже сформулирован? В таком случае изложите его.
Мартин вернулся на свое место под громкий шум голосов. Человек двадцать вскочили, требуя у председателя слова. Подбодренные громкими аплодисментами, они, один за другим, горячо и с воодушевлением возражали Мартину, взволнованно жестикулируя. Это было жестокое сражение, но сражение одних умов, — борьба идей. Некоторые ораторы уклонялись от темы, но большинство возражало прямо Мартину. Они поразили его новым для него образом мышления и дали ему возможность познакомиться не только с новыми биологическими законами, но с новыми способами применения старых законов. Они были слишком пылки и слишком увлечены, чтобы всегда соблюдать вежливость, и председателю собрания пришлось не раз стучать по столу, чтобы водворить порядок.
Среди публики случайно оказался репортер, мальчишка, настоящий щенок; этот день не принес ему сенсаций, а ему необходимо дать в газету что-нибудь очень интересное. Особым талантом он не отличался, только умел писать легко и развязно. Следить за прениями он не мог — для этого он был слишком туп. Собственно говоря, у него было приятное сознание своего превосходства над этими рабочими — маньяками слова. Он также питал глубокое уважение к лицам высокостоящим, дающим направление политике народов и руководящим прессой. Кроме того, его идеалом было сделаться первоклассным репортером, то есть научиться из ничего создавать кое-что, — подчас даже крупную сенсацию. О чем шла речь, он не понял. Да ему это и не требовалось. Ему хватило бы малейшего намека, например, услышанного два-три раза слова «революция». Как палеонтолог по одной кости животного, найденной при раскопке, может восстановить целый скелет, так и этот репортеришка мог по одному слову «революция» составить целую речь. Так он и сделал — сразу, и притом недурно. Поскольку больше всего шума вызвала речь Мартина, то он все и приписал ему, превратив его в самого ярого анархиста из всей компании и придав его реакционно-индивидуалистическим взглядам характер самого крайнего социализма. Репортеришка владел словом: придав картине местный колорит, он, не жалея, сгустил краски: описал длинноволосых мужчин с дикими глазами, неврастеников и дегенератов, с голосами, дрожавшими от страсти, с угрожающе поднятыми кулаками, — и все это на фоне гула, ругательств и воплей разъяренных людей.
Глава XXXIX
На следующее утро, сидя за кофе в своей маленькой комнате, Мартин читал утреннюю газету. Для него было непривычным увидеть свое имя на первой странице газеты. Из нее он с удивлением узнал, что является самым известным лидером социалистов в Окленде. Он пробежал горячую, резкую речь, которую репортер вложил ему в уста; сначала он разозлился из-за такой лжи, но потом рассмеялся и отбросил газету.
— Или репортер был пьян, или он злостный врун, — сказал Мартин, сидя на кровати, когда Бриссенден днем зашел к нему и, видимо, усталый и ослабевший, опустился на единственный имевшийся в комнате стул.
— А не все ли вам равно? — спросил Бриссенден. — Неужели вы заботитесь о мнении буржуазных свиней, которые читают газеты?
Подумав немного, Мартин сказал:
— Нет, на самом деле их мнение меня ни капельки не беспокоит, но, с другой стороны, это может поставить меня в несколько неловкое положение в семье Рут. Ее отец всегда считал меня социалистом, и написанная тут чепуха еще больше убедит его в этом. Не то чтобы я дорожил его мнением. Ну, да ладно! Я хочу прочесть вам, что написал сегодня. Это рассказ «Запоздалый»; я уже закончил половину.
Он начал читать, когда вдруг Мария отворила дверь и впустила молодого человека в чистеньком костюме. Пришедший быстрым взглядом окинул комнату, причем от его взгляда не ускользнули стоявшие в углу керосинка и посуда; лишь потом он взглянул на Мартина.
— Присядьте, — сказал Бриссенден.
Мартин потеснился на кровати, чтобы дать место молодому человеку, ожидая, пока тот заговорит.
— Я слышал вчера вечером вашу речь, мистер Иден, и пришел проинтервьюировать вас, — начал он.
Бриссенден весело расхохотался.
— Это кто, товарищ социалист? — спросил репортер, кинув в сторону Бриссендена быстрый взгляд и подметив мертвенный цвет лица больного.
— И он мог написать такую статью, — мягко проговорил Мартин. — А ведь он совсем еще мальчик!
— Почему вы не поколотите его? — спросил Бриссенден. — Я дал бы тысячу долларов, чтобы мне на пять минут вернули мои легкие.
Этот разговор о нем и замечания в его адрес привели репортера в некоторое смущение. Но его похвалили за блестящее описание митинга социалистов и поручили ему лично проинтервьюировать Мартина Идена, лидера организованных врагов общества.
— Вы ничего не будете иметь против того, чтобы вас сфотографировали, мистер Иден? — спросил он. — У меня фотограф, видите ли, ждет внизу, и он говорит, что лучше снять вас сейчас, пока солнце еще не зашло. Интервью можно начать потом.
— Фотограф! — задумчиво сказал Бриссенден. — Поколотите-ка его, Мартин, поколотите!
— Я что-то состарился, видно, — последовал ответ. — Я знаю, что следовало бы это сделать, но мне как-то лень. Да и не все ли равно?
— Это правильно, так и надо смотреть на это дело, — непринужденно заявил мальчишка, но при этом тревожно взглянул на дверь.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 30 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |