Мартин был вне себя от радости. Он обладал нежным любящим сердцем и более, чем кто-либо другой, нуждался в заботе. Он всей душой стремился к любви, но любовь означала для него прежде всего духовную близость. Между тем, он должен был убедиться, что симпатия, которую питала к нему Рут, носила сентиментальный характер и обусловливалась скорее нежностью ее натуры, нежели пониманием того, кто служил объектом этой симпатии. Поэтому, когда Мартин держал ее руку в своей и радостно говорил с ней, она тоже пожимала ему руку, побуждаемая к этому своей любовью, и глаза ее были влажны от слез, выступивших при виде его беспомощности и следов страдания, запечатлевшихся на его лице.
Но когда он рассказал ей о двух принятых рукописях, о своем отчаянии после получения первого письма из «Трансконтинентального Ежемесячника» и о радости, которую принес с собой ответ «Белой мыши», она выслушала его безучастно. Она слышала слова, которые он произносил, и понимала их буквальное значение, но не разделяла с ним ни его отчаяния, ни восторгов. Она не могла отрешиться от самой себя. Ее нисколько не интересовала продажа рассказов в различные редакции. Для нее было важно одно — брак. Однако она так же мало сознавала это, как и то, что ее желание заставить Мартина поступить на службу вызывалось инстинктивным и подготовительным импульсом материнства. Если бы ей прямо сказали это, она вспыхнула бы от стыда и возмущенно начала бы уверять, что ею руководит только интерес к человеку, которого она любит, и желание наставить его на правильный путь. Таким образом, пока Мартин изливал ей свою душу, взволнованный первым успехом, она рассеянно слушала его, оглядывая время от времени комнату, которая поражала ее своей бедностью.
Рут впервые в жизни заглянула в грязное лицо нищеты. Голодающие влюбленные всегда казались ей романтичными, но она не имела представления о том, как живут эти голодающие влюбленные. Ничего подобного она и не воображала. Ее взгляд то и дело переходил от этой жалкой обстановки на Мартина и обратно. Запах пара и грязного белья, проникший в комнату из кухни, вызывал у нее тошноту. Мартин, должно быть, пропитался им, решила Рут, если эта ужасная женщина часто устраивает стирку. Когда она смотрела на Мартина, ей казалось, что она видит грязь, оставленную на нем окружающей обстановкой. Она никогда не видела его небритым, и теперь борода, выросшая у него за три дня болезни, внушала ей отвращение. Она не только придавала ему тот же неряшливый и мрачный отпечаток, который лежал на всем доме Сильвы снаружи и внутри, но еще, казалось, подчеркивала ту животную силу, которую она ненавидела в нем. А он теперь еще больше утвердился в своем безумии после того, как две его вещи оказались принятыми, о чем он с такой гордостью сообщил ей. Еще немного, он сдался бы и взялся за работу. А теперь он еще несколько месяцев будет жить в этом доме, писать и голодать.
— Чем это пахнет? — спросила она вдруг.
— Должно быть, один из кухонных ароматов Марии, — ответил он.
— Нет-нет, не то, какой-то застоявшийся противный запах.
Прежде чем ответить, Мартин втянул воздух.
— Я не чувствую ничего, кроме застоявшегося табачного дыма, — заявил он.
— Вот именно. Это ужасно! Зачем вы так много курите, Мартин?
— Не знаю. Только я курю больше, когда чувствую себя одиноким. И притом это давнишняя привычка. Я начал курить еще мальчиком.
— Это скверная привычка, — заметила она укоризненно. — Пахнет отвратительно!
— Это оттого, что табак скверный. Ведь я могу позволить себе только самые дешевые сорта. Но подождите, когда я получу чек на сорок долларов, то куплю такой табак, что он понравится даже ангелам. А ведь, правда, недурно — две принятые рукописи в три дня? Эти сорок пять долларов покроют приблизительно все мои долги.
— Это за два года работы? — спросила она.
— Нет, меньше чем за неделю. Пожалуйста, передайте мне вон ту книгу, которая лежит на конце стола — расчетную книгу в сером переплете. — Он раскрыл книгу и начал быстро перелистывать ее. — Да, я был прав. Четыре дня на «Колокольный звон», два — на «Водоворот». Это составляет сорок пять долларов в неделю, сто восемьдесят долларов в месяц. Ни одна служба не даст мне такого жалованья. Да и это только начало. Ведь мне не хватит тысячи долларов, чтобы купить для вас все, что я хотел бы. Жалованья в пятьсот долларов будет слишком мало. Эти сорок пять долларов только начало. Подождите, пока я выйду на дорогу. Посмотрите тогда, как я закурю.
Рут не поняла этого выражения и подумала, что он говорит о папиросах.
— Вы и так курите слишком много. Сорт табака тут ни при чем. Курение само по себе неприятно, все равно, что бы вы ни курили. Вы настоящая дымовая труба, живой вулкан, и это отвратительно. Мартин, милый, ведь вы сами должны понять, что это отвратительно!
Она нагнулась к нему с мольбой в глазах, и, когда он взглянул на ее нежное личико, в ее чистые ясные глаза, его снова поразила прежняя мысль, что он недостоин ее.
— Я хотела бы, чтобы вы перестали курить, — прошептала она. — Пожалуйста… Ради меня.
— Хорошо, не буду, — воскликнул он. — Вы знаете, что я готов для вас на все, моя любимая, на все, на все, чего вы ни потребуете от меня.
В эту минуту она испытала сильное искушение. Настаивая на своем, она отметила его уступчивость, составлявшую одну из черт его характера, и подумала, что если бы она попросила его бросить писать, то он бы послушался ее. Какой-то миг эти слова уже готовы были слететь с ее губ. Но она не произнесла их. У нее не хватило мужества. Она не осмеливалась сделать это. Вместо того она прильнула к нему и пробормотала в его объятиях:
— Вы знаете, что я не для себя прошу об этом, Мартин, а для вас. Я уверена, что вам вредно курить. И притом нехорошо быть рабом чего бы то ни было, особенно какого-нибудь зелья.
— Я всегда буду вашим рабом, — сказал он улыбаясь.
— В таком случае я начинаю повелевать.
Она лукаво посмотрела на него, хотя в глубине души уже жалела о том, что не высказала своего главного желания.
— Моя жизнь в распоряжении вашего величества.
— Хорошо, в таком случае вот мое первое повеление: брейтесь каждый день. Посмотрите, как вы оцарапали мне щеку.
Таким образом, все кончилось веселым смехом и ласками. Но все же она достигла кое-чего, а на большее пока и не рассчитывала. Она по-женски гордилась тем, что заставила его отказаться от курения. В другой раз она убедит его поступить куда-нибудь на службу. Разве он не сказал, что сделает все, что она от него потребует.
Рут встала, чтобы осмотреть комнату, взглянула на заметки, висевшие над головой, ознакомилась с секретом блока, на котором висел велосипед, и огорчилась, увидев груду рукописей под столом, напоминающую о том, сколько времени он потратил даром. Керосинка привела ее в восторг, но, осмотрев пустые полки для провизии, она расстроилась.
— Бедняжка, ведь вам нечего есть, — сказала она с нежным состраданием. — Вы, должно быть, голодаете?
— Я держу свою провизию у Марии, в ее кладовой, — солгал он. — Она лучше сохраняется там. Не бойтесь, мне далеко до голодной смерти. Вот, посмотрите.
Она подошла к нему и увидела, что он согнул руку в локте, и мускулы, сократившись, образовали под рукавом рубашки твердый плотный узел. Этот вид отталкивал и привлекал ее в одно и то же время; она находила это отвратительным, но ее пульс, ее кровь, каждая клеточка ее тела стремились к этим мускулам, она, как и прежде, непонятно каким образом вместо того, чтобы отшатнуться, потянулась к нему. Но уже в следующий момент, когда он сжимал ее в своих объятиях, ее рассудок, не проникавший далее внешних проявлений, начал возмущаться, тогда как сердце ее, все женское в ней радостно возликовало. В такие минуты она особенно чувствовала всю силу своей любви к Мартину: ей доставляли неизъяснимое наслаждение эти сильные объятия, когда его мощные руки сжимали ее почти до боли. В такие мгновения она готова была оправдать себя за измену своим принципам и высоким идеалам, за свое молчаливое неповиновение матери и отцу. Ее любовь к этому человеку оскорбляла их. Да и сама она порой злилась на себя, особенно, когда вдали от него становилась холодным и рассудочным существом. Однако рядом с ним она не могла его не любить. Правда, временами это было мучительное чувство, доставлявшее ей много огорчений. Но все же это была любовь, любовь, которая сильнее ее.
— Этот грипп пустяки, — говорил он. — Немного неприятно, и голову порядком ломит, но что это за мелочи по сравнению с тропической лихорадкой!
— А вы болели лихорадкой? — рассеянно спросила она, все еще находясь под впечатлением блаженства, испытанного в его объятиях. Она продолжала все также рассеянно расспрашивать его, пока вдруг одно слово, которое он произнес, не заставило ее встрепенуться. Он перенес лихорадку в тайной колонии тридцати прокаженных на одном из Гавайских островов.
— Но как же вы туда попали? — спросила она.
Такое царственное равнодушие к собственному здоровью казалось ей преступным.
— Я не знал, — ответил он. — У меня и в мыслях не было никаких прокаженных. Когда я дезертировал со шхуны и высадился на берег, я направился в глубь острова, чтобы там укрыться. Три дня я питался гуавой, бананами и другими дикими плодами, растущими в лесах. На четвертый день я нашел тропинку, протоптанную ногами людей. Она вела в глубь острова и в гору. Это было как раз то направление, по которому я и хотел идти, и я заметил на ней свежие следы. В одном месте тропинка проходила по острому, как нож, кряжу горного хребта. Тропинка была шириной не более трех футов, и по обеим сторонам ее открывались пропасти глубиной в несколько сот футов. Один хорошо вооруженный человек мог бы противостоять там сотням людей.
Это был единственный путь в укромное место острова. Через три часа после того, как я нашел тропинку, я очутился в маленькой горной долине, лежавшей между вулканических скал. Все это место было расположено террасами, засеянными таро. Там росли также фруктовые деревья и стояло восемь или десять тростниковых хижин. Но, увидев их обитателей, я тотчас понял, куда попал. Достаточно было одного взгляда на них.
— Что же вы сделали? — спросила Рут, с замиранием сердца слушая его, точно Дездемона, испуганная и очарованная подвигами своего Отелло.
— Что же мне было делать? Старший у них был добрый старикашка, правда, достаточно подгнивший, но управлявший всем, как король. Это он открыл маленькую долину и основал в ней колонию, причем все это было противозаконно. Однако у них были ружья, много амуниции, а эти канаки, привыкшие охотиться на дикий скот и кабанов, очень меткие стрелки. Нет, бежать я не мог. Я остался и пробыл там три месяца.
— Но как же вы выбрались оттуда?
— Я бы до сих пор находился там, если бы не одна девушка, наполовину китаянка, на четверть белая и на четверть гавайянка. Она была красавицей, эта бедняжка, и хорошо воспитанна. Ее мать в Гонолулу слыла миллионершей. Эта девушка и помогла мне выбраться оттуда. Ее мать снабжала колонию деньгами, поэтому девушка не побоялась наказания за то, что помогла мне бежать. Но сначала она заставила меня поклясться, что я никому не открою их убежища. И я действительно в первый раз заговорил об этом сегодня. У этой девушки еще только появились первые признаки проказы. Пальцы ее правой руки были слегка сведены, а на руке повыше виднелось маленькое пятно. Вот и все. Я думаю, что теперь она уже умерла.
— Неужели вы не боялись? Воображаю, как вы были рады, что спаслись оттуда, не заразившись этой ужасной болезнью!
— Да, вначале было страшновато, но потом я привык. Мне было очень жаль эту бедную девушку, и это заставляло меня забывать о своем страхе. Она была прекрасна и душой и телом и только слегка затронута болезнью, но была обречена навсегда оставаться там, вести жизнь первобытных дикарей и медленно разлагаться. Проказа гораздо ужаснее, чем вы можете себе представить.
— Бедняжка, — тихо прошептала Рут. — Просто удивительно, как она отпустила вас?
— Что удивительно? — простодушно спросил Мартин.
— Ведь она, наверное, любила вас, — сказала Рут все так же тихо. — Ну, скажите откровенно, ведь любила?
Загар сошел с лица Мартина от работы в прачечной и постоянного пребывания в комнате, а голод и болезнь сделали его лицом даже бледным. Теперь же сквозь эту бледность медленно пробивалась волна краски. Он открыл было рот, чтобы ответить, но Рут остановила его:
— Не надо, не надо, не отвечайте, — засмеялась она, — это лишнее.
Ему показалось, что в ее смехе звучала металлическая нотка, а глаза сделались холоднее. И в эту минуту он невольно вспомнил о буре, которую перенес однажды в северной части Тихого океана. С необычайной яркостью предстала перед ним картина шторма, ночного шторма при ясном небе и полной луне, он увидел огромные волны, холодно блестевшие в лунном свете, и девушку из убежища прокаженных, которая из любви к нему помогла ему бежать.
— Она была благородна, — сказал он просто, — она спасла мне жизнь.
Разговор на этом закончился, но он заметил, что Рут подавила слезы и отвернулась к окну. Когда она снова повернулась к нему, лицо ее было спокойно, и в глазах уже не отражалось и следа бури.
— Я такая глупая, — жалобно сказала она. — Но я ничего не могу с собой поделать. Я так люблю вас, Мартин, так люблю. Со временем я сделаюсь спокойнее, но теперь я не могу удержаться от ревности к этим призракам вашего прошлого, а оно ведь полно призраков, вы сами знаете. Иначе и не могло быть, — остановила она его возражения. — А вот и бедняга Артур делает мне знаки. Ему надоело ждать. Ну, до свидания, дорогой… Говорят, есть какие-то капли, которые помогают отвыкать от курения, — сказала она уже в дверях, — я их вам пришлю.
Дверь закрылась, но через мгновение открылась снова.
— Люблю, люблю, — шепнула она и на этот раз скрылась окончательно.
Мария восхищенными глазами проводила Рут до экипажа, не упустив, однако, ни одной детали ее туалета и особенно отметив покрой костюма, который показался ей необычайно красивым. Толпа разочарованных уличных мальчишек провожала коляску, пока та не скрылась из виду, затем перенесла свое внимание на Марию, которая неожиданно превратилась в самую важную персону на всей улице. Но кто-то из ее же потомства разрушил этот ореол, объявив, что важные посетители приезжали к их жильцу. После этого Мария снова вернулась к прежнему состоянию неизвестности, зато Мартин стал замечать перемену в отношении к себе со стороны соседей. Что касается Марии, то Мартин возвысился в ее глазах по крайней мере вдвое, а если бы и португалец-лавочник увидел, что к его должнику приезжают гости в коляске, он несомненно открыл бы Мартину добавочный кредит еще на три доллара восемьдесят пять центов.
Глава XXVII
Звезда Мартина всходила все выше. Через день после визита Рут он получил чек на три доллара от нью-йоркского бульварного еженедельника в уплату за «Три триолета». Через два дня одна чикагская газета приняла его «Искателей сокровищ», обещая уплатить десять долларов по напечатании. Цена была невелика, но это была первая статья, написанная им, первая попытка выразить на бумаге свою мысль. В довершение же всего его вторая попытка — приключенческая повесть для юношества — была до истечения недели принята ежемесячным журналом для юношества, носившим название «Юность и зрелость». Правда, в повести была двадцать одна тысяча слов, а ему предлагали уплатить за нее шестнадцать долларов, что составляло приблизительно по семидесяти центов за тысячу слов, но это была всего лишь вторая литературная попытка, и он сам прекрасно сознавал, что статья никуда не годилась.
Однако даже самые незрелые произведения Мартина нельзя было назвать посредственными. Их неуклюжесть объяснялась скорее избытком силы, чересчур большой мощью — это была неуклюжесть новичка, пытавшегося стрелять из пушек по воробьям. Поэтому Мартин был рад продать свои первые работы хотя бы за гроши. Он знал им цену, и ему понадобилось немного времени, чтобы это узнать. Все свои надежды он возлагал на последние работы, стремясь к тому, чтобы сделаться настоящим писателем, а не журналистом. Мартин хотел вооружиться всеми ресурсами художественного творчества и сознательно старался приобрести еще больше силы, избегая при этом крайностей. В своих произведениях он стремился сочетать реализм с фантазией и вымыслом, искал реализма, проникнутого человеческими желаниями и верой. Для него главным было изображать жизнь как она есть, со всем ее духовным содержанием.
Читая, он выяснил, что существуют две литературные школы: одна из них изображает человека в виде божества, забывая о его земном происхождении; другая же смотрит на человека как на зверя, не признавая его духовности и огромных возможностей. Обе эти школы, по мнению Мартина, заблуждались, их взгляды и цели он считал односторонними. Однако, полагал он, существовал компромисс, который приближался к истине: он не льстил первой школе, рассматривавшей человека как божество, но отвергал животную грубость и примитивность, которую приписывала ему другая школа. Свой рассказ «Приключение» Мартин считал осуществлением идеала правды в беллетристике, а в статье «Бог и зверь» он излагал свои теоретические взгляды на этот предмет.
Однако «Приключение» и все, что он считал своими лучшими достижениями, по-прежнему странствовали от издателя к издателю. А первые работы, которые он ни во что не ставил, приносили ему деньги. Точно так же он невысоко ценил свои страшные рассказы, из которых два были уже проданы. Эти рассказы были чистейшим вымыслом, хотя и скрытым реальностью, — в этом и заключалась вся их сила. Такое правдоподобное изображение нелепого и нереального в рассказе он считал фокусом, в лучшем случае — искусным фокусом. Настоящая литература не могла ограничиваться этим. Правда, в художественном отношении такие произведения могли достигать высокого уровня, но Мартин отрицал значение художественности, если она расходилась с правдой жизни. Фокус заключался лишь в том, чтобы облечь художественную выдумку в маску живой жизни, что Мартин и делал в своих «страшных» рассказах, которые он написал, прежде чем достиг высоты такими произведениями, как «Приключение», «Радость», «Котел» и «Вино жизни».
Три доллара, полученные за триолеты, помогли ему кое-как просуществовать до получения чека от «Белой мыши». Он разменял этот первый чек у недоверчивого португальца, заплатив ему доллар в счет долга и разделив два оставшиеся доллара между булочником и торговцем фруктами. Мартин еще не был достаточно богат, чтобы позволить себе мясо, и питался очень скудно, когда, наконец, пришел чек от «Белой мыши». Он не знал, как разменять его. Ему ни разу в жизни не приходилось бывать в банке, тем более по делу, и теперь он испытывал наивное детское желание зайти в один из больших банков в Окленде и разменять там свой чек на сорок долларов. Но здравый смысл советовал ему разменять чек у бакалейщика, чтобы произвести на того впечатление, которое впоследствии, несомненно, отразится на кредите. Скрепя сердце Мартин подчинился здравому смыслу и разменял чек у бакалейщика. Он покрыл весь свой счет и получил на сдачу кучу звонких монет, которая наполнила его карман. Затем он расплатился и с другими торговцами, выкупил свой костюм и велосипед, заплатил за пишущую машинку и за комнату — за прошлый месяц и за месяц вперед. После этого у него осталось в кармане около трех долларов.
Эта маленькая сумма казалась ему целым состоянием. Получив свой костюм, он тотчас же отправился к Рут и по дороге не мог удержаться, чтобы не позвякивать в кармане серебром. Он так долго был без денег, что не мог решиться выпустить их из рук, как человек, спасенный от голодной смерти, не может оторвать глаз от пищи.
Мартин не был ни скуп, ни жаден, но эти деньги означали для него больше, чем столько-то долларов и центов. Они означали успех, и орлы, вычеканенные на монетах, были для него символами крылатых побед.
Незаметно к нему вернулось убеждение, что мир очень хорош. Теперь он, несомненно, казался ему значительно лучше, чем прежде. В течение многих недель мир представлялся ему скучным и мрачным, но теперь, когда почти все долги уплачены, в кармане весело позвякивали три доллара, а в душе жило сознание успеха, ему казалось, что солнце светит несравненно ярче и теплее, и даже дождь, внезапно окативший прохожих, показался ему забавным приключением. Когда он голодал, его мысли часто обращались к тем тысячам голодных, которые разбросаны по всему миру. Но теперь, когда он был сыт, мысль о тысячах голодных уже не зарождалась в его мозгу. Он забыл о них и так как был влюблен, то думал о бесчисленных влюбленных, живущих на свете. И невольно в его мозгу зашевелились мотивы любовной лирики. Увлекшись творчеством, он незаметно проехал в трамвае два лишних квартала.
У Морзов он застал многочисленное общество. Две кузины Рут приехали к ней в гости из Сан-Рафаэля, и миссис Морз, под предлогом организации для них развлечений, приводила в исполнение свой план окружить Рут молодежью. Военные действия начались во время вынужденного отсутствия Мартина и были теперь в полном разгаре. Мать Рут поставила себе целью собрать в своем доме молодых людей, делающих карьеру. Таким образом, кроме кузин Дороти и Флоренс, Мартин встретил у Морзов двух университетских профессоров, из которых один преподавал латынь, а другой английскую филологию. Там же находились молодой офицер, только что вернувшийся с Филиппинских островов, бывший школьный товарищ Рут, какой-то молодой человек по имени Мельвилл, личный секретарь Джозефа Перкинса, главы треста в Сан-Франциско, и, наконец, кассир банка Чарльз Хэпгуд, моложавый господин тридцати пяти лет, имевший ученую степень Стэнфордского университета, член Нильского и Соединенного клубов, оратор республиканской партии, выступавший во время последней избирательной кампании, — словом, во всех отношениях выдающийся молодой человек. Среди женщин одна была художница-портретистка, другая — профессиональная музыкантша и еще одна женщина — доктор социологии, известная в филантропических кругах своими трудами по организации приютов в трущобах Сан-Франциско. Но для планов миссис Морз женщины не имели большого значения и, в лучшем случае, являлись лишь необходимым аксессуаром. Надо же было как-нибудь привлекать в дом преуспевающих мужчин.
— Не горячитесь во время разговора, — наставляла Рут Мартина, прежде чем началась пытка представления.
Вначале он держался несколько натянуто, смущенный сознанием собственной неловкости, в особенности опасаясь за свои плечи, которые, неровен час, могли выкинуть прежний фокус и смахнуть какую-нибудь безделушку или украшение. Но это общество пробуждало в нем самоуверенность. Он никогда еще не сталкивался с такими благородными людьми, да еще в таком большом числе. Мельвилл, кассир банка, необычайно привлекал его, и он решил при первой возможности поближе с ним познакомиться. Ибо под робостью Мартина скрывалось его самоутверждающееся «я», и он чувствовал потребность помериться силами с этими мужчинами и женщинами и выяснить, чему они научились из книг и жизни, чего не знал он.
Рут часто поглядывала на него, наблюдая за тем, как он держит себя, и была удивлена и обрадована, увидев, как непринужденно он беседовал с ее кузинами. Он в самом деле не волновался, пока сидел, ибо тогда ему не приходилось беспокоиться за свои плечи. Рут знала своих кузин как светских и неглупых девушек, и ей казалось непонятным, почему они, ложась спать, так расхваливали Мартина. А Мартин, слывший в своей среде веселым шутником и всегда отличавшийся на танцевальных вечерах и воскресных пикниках, нашел, что и здесь можно легко шутить и перебрасываться остротами. В этот вечер успех стоял за его спиной и ободрял его, похлопывая по плечу. Поэтому он смеялся сам, заставлял смеяться других и нисколько не смущался.
Однако позднее опасения Рут оправдались. Мартин и профессор Колдуэлл разговорились друг с другом в укромном уголке, и хотя Мартин уже не размахивал руками, критический взор Рут подметил, что в глазах его слишком часто вспыхивают огоньки, что он слишком быстро и горячо говорит, слишком увлекается и что щеки его покраснели от волнения. Ему не хватало спокойствия и выдержки, и он представлял разительный контраст с молодым профессором английской филологии, который разговаривал с ним.
Но Мартин не придавал значения приличиям. Он сразу заметил развитой ум своего собеседника и оценил его знания. Больше того, профессор Колдуэлл, как оказалось, совсем не соответствовал тому представлению, которое Мартин составил себе вообще о профессорах английской филологии. Мартину хотелось, чтобы он заговорил о своей специальности, и хотя тот вначале, по-видимому, сопротивлялся этому, Мартину все же удалось втянуть его в разговор.
Мартин не понимал, почему человек не должен говорить на профессиональные темы.
— По-моему, — говорил он Рут за несколько недель перед тем, — все эти возражения против профессиональных разговоров просто нелепы и несправедливы. Для чего же в таком случае и собираются вместе мужчины и женщины, как не для того, чтобы обмениваться своими знаниями, лучшим, что у них есть? А лучшее — это то, чем они больше всего интересуются, то, чем они живут, в чем они специализировались, над чем просиживали дни и ночи и даже что видят во сне. Представьте себе, например, что мистер Бэтлер, подчиняясь общественному этикету, вдруг начал бы излагать свои взгляды на Поля Верлена, на немецкую драму или на роман Д'Аннунцио. Ведь он навел бы на всех смертельную тоску. Я, например, — если уж нужно слушать мистера Бэтлера, — предпочитаю, чтобы он говорил о юридических казусах. Это лучшее, что в нем есть. А жизнь так коротка, что я тороплюсь взять от каждого мужчины, от каждой женщины, которых я встречаю, то лучшее, что в них есть.
— Но, — возражала Рут, — ведь есть темы, представляющие общий интерес.
— В этом вы ошибаетесь, — перебил он. — Все люди в обществе, все общественные группы — или, во всяком случае, почти все — подражают своим лучшим представителям. Кто же эти лучшие? Лентяи, богатые лентяи. Они обычно не знают того, что знают люди, занимающиеся каким-нибудь делом. Им слушать разговоры о таких вещах смертельно скучно. Поэтому они и заявляют, что эти вещи представляют профессиональный интерес и говорить о них не принято. Они же устанавливают, какие темы не являются специальными, профессиональными и о чем прилично разговаривать. Это последние оперы, последние романы, карты, бильярд, коктейли, автомобили, конские состязания, ловля форелей, охота, парусный спорт и т. д. И заметьте, что все это хорошо знакомо праздным людям. В сущности, это профессиональный разговор лентяев. И самое забавное то, что многие умные люди и все желающие казаться умными позволяют лентяям командовать собой. Я же хочу, чтобы человек показал то лучшее, что у него есть, — пусть это называется специальностью, вульгарностью или как вам угодно.
Но Рут не поняла его. И эти нападки на общепринятое показались ей просто своенравной выходкой.
Мартин, однако, заразил профессора Колдуэлла своей серьезностью и заставил его высказать свои взгляды. Рут, остановившись позади них, услышала, как Мартин говорил:
— Вы, наверное, не высказываете такой ереси в Калифорнийском университете?
Профессор Колдуэлл пожал плечами.
— Что же, я честный гражданин и политик, — сказал он, — нас назначают, и нам, естественно, приходится считаться со взглядами тех, от кого мы зависим, а также с партийной прессой или даже с прессой обеих партий.
— Да, это ясно, — согласился Мартин. — Но вы-то сами? Вы, должно быть, чувствуете себя, как рыба на песке?
— Таких, как я, кажется, немного в университетском пруду. Порой я, действительно, чувствую себя, точно рыба, вынутая из воды, и мне кажется, что я был бы скорее на своем месте в Париже, или среди лондонской богемы в каком-нибудь кабачке, где пьют итальянское красное вино, или же в каком-нибудь дешевом ресторане в латинском квартале, где высказывают за обедом отчаянно смелые радикальные взгляды на мировые проблемы. В самом деле, я часто думаю, что рожден быть радикалом. Но существует так много вопросов, в которых я не чувствую уверенности. Когда я думаю о своей человеческой слабости, ограниченности, то становлюсь робким, и эта робость вечно мешает мне охватить умом все аспекты какой-нибудь общечеловеческой жизненной проблемы. Вы понимаете меня?
Пока он говорил, Мартин почему-то вспомнил слова «Песни пассата»: «Я сильнее всего в полуденный час…» Он едва удержался, чтобы не напеть мелодию; ему вдруг стало ясно, что профессор напоминает ему северо-восточный пассат, упорный, холодный и сильный. Он такой же жестокий, на него так же можно положиться, и вместе с тем в нем было что-то смущающее. Мартин подумал, что профессор никогда не высказывается до конца, точно так же, как пассаты никогда не проявляют всей своей силы и всегда сохраняют кое-что про запас. Богатое воображение Мартина работало, как всегда, интенсивно. Его мозг представлял собой как бы склад всевозможных всегда доступных фактов и фантазий. Благодаря этому Мартин тотчас же находил в этом складе для всякого явления аналогию или контраст, немедленно воплощая все в образы. Процесс этот совершался чисто автоматически, и образы тут же отражали впечатления действительной жизни. Как тогда лицо Рут в минуту внезапной ревности вызвало перед ним образ бури в лунную ночь, так теперь профессор Колдуэлл напомнил ему окрашенную закатом поверхность океана и белые гребни волн, гонимые северо-восточным пассатом. И так, ежеминутно, нисколько не нарушая течения его мыслей и даже скорее классифицируя и распределяя их, все новые видения проходили перед его глазами или мелькали на экране его сознания. Эти видения порождались впечатлениями и поступками прошлого, событиями, вещами и книгами, прочитанными вчера или на прошлой неделе, и создавали как во сне, так и наяву бесконечный материал для игры его воображения.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |