- Видимо, так, сэр.
- А как люди прощаются, Джен? Научите меня, я не совсем знаю как.
- Они говорят до свиданья или другое слово, какое им нравится.
- Ну, тогда скажите его.
- До свиданья, мистер Рочестер, скоро увидимся.
- А что я должен сказать?
- То же самое, если вам угодно, сэр.
- До свиданья, мисс Эйр, скоро увидимся. И это все?
- Да.
- А мне такое расставание кажется сухим, и скучным, и недружественным.
Мне хотелось бы чего-нибудь другого. Маленького прибавления к этому ритуалу.
Что, например, если бы мы пожали друг другу руку? Но нет, это меня тоже не
удовлетворило бы. Значит, ничего больше вы не скажете мне, Джен, кроме
вашего «до свиданья»?
- Этого достаточно, сэр. Иногда одно слово может прозвучать теплее, чем
множество слов.
- Возможно. Но все-таки это звучит очень сухо и холодно: «до
свиданья... «
«Сколько еще он будет стоять, прислонившись к двери? - спрашивала я
себя. - Мне пора укладываться». Но в это время зазвонил колокол к обеду, и
мистер Рочестер сорвался с места, не прибавив ни слова. Больше я его в
течение этого дня не видела, а на другое утро уехала до того, как он встал.
Первого мая, в пять часов пополудни, я подъехала к сторожке у ворот
Гейтсхэда. Прежде чем войти в дом, я заглянула в сторожку. Здесь было очень
чисто и уютно. Решетчатые окна были завешены белыми занавесочками, пол
безукоризненно чист, каминные щипцы весело сверкали, и жарко пылали дрова.
Бесси сидела у огня, укачивая малютку, а Роберт и его сестра тихонько играли
в углу.
- Слава богу! Я была уверена, что вы приедете! - воскликнула миссис
Ливен, когда я вошла.
- Да, Бесси, - сказала я, целуя ее. - Надеюсь, я не опоздала? Как себя
чувствует миссис Ряд? Жива еще?
- Да, жива. И сейчас, пожалуй, чувствует себя лучше. Доктор говорит,
что она еще протянет недели две. Но совсем она едва ли поправится.
- Она вспоминала обо мне?
- Миссис говорила о вас еще сегодня утром. Ей хотелось, чтоб вы
приехали. Но сейчас она спит, - по крайней мере, спала десять минут назад,
когда я была в доме. Она обычно впадает в забытье после обеда и приходит в
себя только к шести-семи часам. Отдохните часок, мисс, а потом я пойду
вместе с вами.
Вошел Роберт. Бесси положила уснувшего младенца в колыбель и подошла к
мужу поздороваться. Она потребовала, чтобы я сняла шляпку и вылила чаю, так
как я бледна и утомлена с дороги. Я с радостью приняла ее гостеприимство и
покорно дала раздеть себя, как в детстве, когда Бесси укладывала меня спать.
Прошлое властно нахлынуло на меня, когда я смотрела, как она хлопочет,
ставит на поднос свои лучшие чашки, делает бутерброды, поджаривает к чаю
сладкий хлеб, награждая маленьких Роберта и Джен то подзатыльником, то
ласковым шлепком, как награждала когда-то меня. Бесси осталась такой же
проворной, вспыльчивой и доброй.
Чай был готов, и я хотела подойти к столу. Но Бесси потребовала прежним
своим повелительным тоном, чтобы я оставалась там, где сижу. Она все подаст
мне к камину, заявила она. Придвинув круглый столик, Бесси поставила на него
чашку чаю и тарелку с поджаренным хлебом, совершенно так же, как делала это
когда-то, когда я еще сидела в детском креслице и ей удавалось похитить для
меня какое-нибудь необычное лакомство; и я, улыбаясь, подчинилась ей, как в
былые дни.
Она расспрашивала меня, счастливо ли я живу в Торнфильдхолле и что за
человек моя хозяйка. А когда я сказала ей, что у меня есть только хозяин, -
то хороший ли он человек и нравится ли мне? Я ответила, что он скорее
некрасив, но настоящий джентльмен, что он очень добр ко мне и я довольна.
Затем я начала описывать ей веселое общество, гостящее у нас в доме. Бесси
слушала с интересом. Это было как раз то, что она любила.
Так, в разговорах, незаметно прошел час. Бесси принесла мне мою шляпку
и верхнюю одежду, мы вдвоем вышли из сторожки и направились к дому. Точно
так же сопровождала она меня около девяти лет назад, но тогда мы из дома шли
к воротам. В холодное, пасмурное январское утро я покинула этот постылый
кров с отчаянием и горечью в сердце; изгнанная теткой и всеми отверженная, я
должна была искать убежища в негостеприимном Ловуде, в далеком, неведомом
краю. И вот тот же постылый кров снова передо мной. Мое будущее все еще было
неопределенным: я вступала на этот порог со стесненным сердцем, все еще
чувствуя себя странницей на земле, но теперь меня поддерживала более твердая
вера в себя и в свои силы и я меньше трепетала перед угнетением. Нанесенные
мне когда-то мучительные раны зарубцевались, и пламя ненависти погасло.
- Пройдите сначала в маленькую столовую, - сказала Бесси, входя со мною
в дом, - барышни, наверно, там.
Через мгновение я оказалась в знакомой комнате. Каждая вещь в ней имела
такой же вид, как и в то утро, когда я была впервые представлена мистеру
Брокльхерсту. Даже коврик перед камином, на котором он стоял, был тот же
самый. Взглянув на книжный шкаф, я увидела, что оба тома Бьюика «Жизнь
английских птиц» занимают то же место, на третьей полке, а «Путешествия
Гулливера» и «Арабские сказки» стоят на четвертой. Неодушевленные предметы
остались теми же, зато живые существа изменились до неузнаваемости.
Я увидела перед собой двух молодых девушек; одна была очень высокая,
почти такого же роста, как мисс Ингрэм, но крайне худая и угрюмая, с
нездоровым, желтоватым цветом лица. В ней было что-то аскетическое, и это
еще подчеркивалось крайней простотой ее черного шерстяного платья с
крахмальным белым полотняным воротничком, гладко зачесанными волосами и
монашеским украшением на шее в виде черных четок с распятием. То была, без
сомнения, Элиза, хотя в этом удлиненном, уже очерствевшем лице почти не
осталось никакого сходства с прежней девочкой.
Другая была, разумеется, Джорджиана, но уже не та Джорджиана, которую я
помнила, не та тоненькая, похожая на ангелочка девочка одиннадцати лет. Это
была вполне расцветшая, пышная барышня, с румяным, как у куклы, лицом, с
красивыми, правильными чертами, томными синими глазами и золотистыми
локонами. На ней также было черное платье, но такого элегантного и
кокетливого покроя, что рядом с ним платье ее сестры казалось монашеским.
Каждая из сестер чем-то напоминала мать, однако каждая по-разному: у
худой и бледной старшей сестры были материнские желтоватые глаза; младшая,
цветущая и пышная, унаследовала ее челюсть и подбородок, может быть, слегка
смягченные, но все же придававшие какую-то странную жесткость ее
чувственному, сдобному личику.
Когда я приблизилась, обе девушки поднялись, чтобы поздороваться со
мной, и обе назвали меня «мисс Эйр». Элиза приветствовала меня отрывисто и
резко, без улыбки; затем она снова села и уставилась на огонь в камине,
словно совершенно забыв о моем присутствии. Джорджиана прибавила к своему
«здравствуйте» несколько общих замечаний о моем путешествии, о погоде и так
далее; она говорила с растяжкой, цедя слова сквозь зубы. Эти замечания
сопровождались недружелюбными взглядами, которыми она искоса мерила меня с
головы до ног, то рассматривая мой скромный коричневый плащ, то задерживаясь
на моей простенькой дорожной шляпке. Молодые особы отлично умеют дать вам
понять, что считают вас «чудачкой», не прибегая к словам. Они делают это с
помощью высокомерных взглядов, холодности в обращении, небрежности тона,
выражая таким образом свои чувства в полной мере и обходясь при этом без
единого грубого выражения или жеста.
Однако теперь насмешка, скрытая или явная, уже не имела надо мной
власти. Сидя между моими кузинами, я изумлялась тому, как свободно я себя
чувствую, невзирая на полное пренебрежение одной и полусаркастическое
внимание другой: Элиза уже не могла унизить меня, а Джорджиана - оскорбить.
Дело в том, что я была занята совсем другим. За последние несколько месяцев
я пережила настолько глубокие чувства, мои страдания и радости были так
сильны и утонченны, что кузины уже не могли ни опечалить, ни обрадовать
меня, а их тон не мог вызвать во мне ни добрых, ни злых чувств.
- Как здоровье мисс Рид? - спросила я, спокойно взглянув на Джорджиану,
которая сочла необходимым гордо выпрямиться при этом прямом вопросе, словно
я позволила себе неожиданную вольность.
- Миссис Рид? Ах, вы хотите сказать - мама. Она в очень плохом
состоянии. Сомневаюсь, чтобы вы могли повидать ее сегодня.
- Если бы вы поднялись наверх и сказали ей, что я приехала, я была бы
вам очень благодарна.
Джорджиана даже вскочила, так она была поражена, и в изумлении широко
раскрыла синие глаза.
- Я знаю, что она высказывала настойчивое желание повидать меня, -
добавила я, - и не хотела бы откладывать исполнение ее желаний дольше, чем
это необходимо.
- Мама не любит, когда ее вечером беспокоят, - заметила Элиза.
Тогда я спокойно поднялась, сняла, хотя и без приглашения, шляпку и
перчатки и заявила, что пойду поищу Бесси, которая, вероятно, в кухне, и
попрошу ее узнать, расположена ли миссис Рид принять меня сегодня вечером
или нет. Я вышла, отыскала Бесси и, попросив ее исполнить мое поручение,
продолжала и дальше действовать столь же решительно. Обычно я стушевываюсь
при всякой грубости. Еще год тому назад, будь я встречена так, как сегодня,
я, вероятно, решила бы уехать из Гейтсхэда завтра же утром. Но теперь я
сразу же поняла, что это было бы нелепо: я приехала за сто миль, чтобы
повидать мою тетю, и должна остаться при ней до ее выздоровления или же
смерти; что касается глупости или гордости ее дочерей, то лучше по
возможности не замечать их. Поэтому я обратилась к экономке, сообщила, что,
вероятно, прогощу здесь неделю или две, попросила ее отвести мне комнату и
отнести мой чемодан наверх и отправилась с ней сама. На площадке я встретила
Бесси.
- Миссис Рид проснулась, - сказала она. - Я сообщила ей, что вы здесь.
Пойдемте посмотрим, узнает ли она вас.
Мне не нужно было указывать дорогу в эту столь знакомую мне комнату,
куда меня столько раз вызывали в былые дни для наказания или выговора. Я
опередила Бесси и тихонько открыла дверь. На столе стояла лампа под
абажуром, так как уже темнело. Я увидела ту же кровать с золотистыми
занавесками, тот же туалетный стол, и кресло, и скамеечку для ног, на
которую меня сотни раз ставили на колени, принуждая просить прощения за
грехи, которых я не совершала. И я невольно заглянула в тот угол, где
когда-то маячила страшная тень гибкого хлыста, который выглядывал оттуда,
только и ожидая случая, чтобы выскочить с бесовским проворством и отхлестать
меня по дрожащим рукам или вытянутой шее. Я приблизилась к кровати,
отдернула занавеси и наклонилась над горой подушек.
Я хорошо помнила лицо миссис Рид и теперь пристально вглядывалась в
знакомые черты. Какое счастье, что время уничтожает в нас жажду мести и
заглушает порывы гнева и враждебности! Я покинула эту женщину в минуту
горечи и ненависти, а вернулась с одним лишь чувством жалости к ее великим
страданиям и с искренним желанием забыть и простить все нанесенные мне
обиды, примириться с ней и дружески пожать ей руку.
Знакомое лицо было передо мной: такое же суровое, жесткое, как и
прежде. Те же глаза, которых ничто не могло смягчить, и те же слегка
приподнятые властные и злые брови. Как часто они хмурились, выражая угрозу и
ненависть, и как живо вспомнились мне печали и ужасы детства, когда я
рассматривала теперь их суровые очертания. И все же я наклонилась и
поцеловала ее. Она посмотрела на меня.
- Это Джен Эйр? - спросила она.
- Да, тетя Рид. Как вы себя чувствуете, милая тетя?
Когда-то я поклялась, что никогда больше не назову ее тетей; но сейчас
мне не казалось грехом, если я нарушу и забуду эту клятву. Мои пальцы сжали
ее руку, лежавшую поверх простыни. Если бы она их ласково пожала в ответ, я
испытала бы в эту минуту истинную радость. Но черствую натуру трудно
умилостивить, и нелегко рассеять закоренелые предубеждения. Миссис Рид
отняла свою руку и, отвернув от меня лицо, заметила, что сегодня хорошая
погода. Затем она снова взглянула на меня таким ледяным взглядом, что я
сразу поняла: ее мнение обо мне и ее чувства остались неизменными и
непреклонными. Я догадалась по ее каменным глазам, непроницаемым для
нежности, не знающим слез, что она твердо решила считать меня неисправимой:
найдя во мне перемену к лучшему, она не испытала бы бескорыстной радости, а
только унижение.
Мое сердце сжалось болью, а затем гневом; но я решила покорить миссис
Рид, взять верх над ее природой и ее упорством. Слезы душили меня, как в
детстве, я подавила их усилием воли и, поставив стул у изголовья, села и
склонилась над подушкой.
- Вы посылали за мной, - сказала я, - и вот я здесь. Я останусь до тех
пор, пока вам не станет лучше.
- О, разумеется! Ты видела моих дочерей?
- Да.
- Ну так скажи им: ты останешься здесь, пока я с тобой не переговорю
кое о чем, что у меня на душе; сегодня уже поздно и мне трудно вспомнить...
Что-то я хотела тебе сказать... подожди...
Ее блуждающий взгляд и затрудненная речь свидетельствовали о том, какое
крушение постигло это некогда мощное тело. Она беспокойно заворочалась в
постели, натягивая на себя простыню. Мой локоть, опиравшийся на край
кровати, придерживал одеяло. Она сразу рассердилась.
- Сядь прямо, - сказала она, - не раздражай меня и не держи одеяло. Ты
Джен Эйр?
- Да, я Джен Эйр.
- Никто не поверит, каких хлопот и неприятностей стоил мне этот
ребенок. Взвалить на меня такое бремя! Сколько она мне причиняла огорчений
каждый день, каждый час своим непонятным характером, своими вспышками
раздражения и этой дикой манерой - следить за каждым моим движением. Один
раз она говорила со мной прямо как сумасшедшая, уверю вас, или как дьявол, -
никогда не видела такого ребенка! Конечно, я рада была избавиться от нее.
Что с ней сталось в Ловуде? Говорят, там была эпидемия тифа и многие девочки
умерли; однако она осталась жива. Но я сказала, что Джен умерла. Я хотела,
чтобы она умерла.
- Странное желание, миссис Рид. За что вы так ненавидите ее?
- Я всегда терпеть не могла ее мать; она была единственной сестрой
моего мужа, и он очень любил ее. Когда семья отреклась от этой женщины после
ее недостойного брака, Рид один был на ее стороне, а когда пришла весть о ее
смерти, он плакал, как дурак. Потом он послал за ребенком, хотя я
настаивала, чтобы отдать его кормилице и платить за содержание. Я
возненавидела эту девчонку с первой минуты, как увидела ее, - болезненное,
вечно ноющее создание. Она хныкала все ночи напролет в своей колыбели;
никогда она не плакала, как нормальный, здоровый ребенок, нет, - обязательно
ноет и пищит. Рид жалел ее, нянчился и возился с ней, точно она была его
родной дочерью, - какое там, своих в этом возрасте он куда меньше замечал.
Он старался, чтобы и дети мои полюбили эту нищенку, но мои малютки терпеть
ее не могли, а он сердился на них, так как они не скрывали этого.
Когда он окончательно слег, то постоянно требовал, чтобы ее приносили к
нему, и за час до смерти заставил меня поклясться, что я не оставлю ее. Это
было все равно, что навязать мне какое-нибудь нищее отродье из работного
дома; но он был от природы слабого характера. Джон совсем не похож на отца,
и я этому рада. Джон весь в меня и в моих братьев, он настоящий Гибсон. О,
если бы он перестал мучить меня этими письмами с вечными требованиями денег.
Нет у меня никаких денег; мы разоряемся с каждым днем, придется отпустить
половину прислуги и запереть часть дома или сдавать ее. Но я никогда не
соглашусь на это. А с другой стороны, как нам жить? Две трети моих доходов
идут на погашение процентов по закладным. Джон отчаянно играет и вечно
проигрывает. Бедный мальчик, он окружен негодяями; он пьянствует, опустился,
выглядит ужасно, - мне стыдно за него, когда я его вижу.
Возбуждение все больше овладевало ею.
- Мне кажется, лучше оставить ее одну, - сказала я, обращаясь к Бесси,
которая стояла по другую сторону кровати.
- Может быть, и лучше, мисс. Но она так много говорит по вечерам, утром
она спокойнее.
Я поднялась.
- Постой! - воскликнула миссис Рид. - Есть еще одна вещь, которую я
хочу сказать тебе. Он угрожает мне, он постоянно угрожает, что убьет себя
или меня. Иногда мне снится, будто он лежит на столе с огромной раной на шее
или с распухшим, почерневшим лицом. Положение ужасное, у меня тяжелые
заботы. Что мне делать, как раздобыть денег?
Бесси едва уговорила миссис Рид выпить успокаивающих капель. Скоро
больная затихла и, наконец, задремала. Я вышла.
Прошло свыше десяти дней, прежде чем у нас состоялся новый разговор.
Она или бредила, или находилась в забытьи, и доктор запретил все, что могло
бы болезненно взволновать ее. Я старалась кое-как наладить мои отношения с
Джорджианой и Элизой. Сначала обе держались очень холодно. Элиза проводила
полдня за шитьем, чтением или письмом и едва удостаивала нескольких слов
меня или сестру. Джорджиана часами болтала всякий вздор своей канарейке и не
замечала меня. Но я твердо решила, что сама сумею и развлечься и заняться; я
привезла с собой принадлежности для рисования, и они теперь послужили мне
для того и для другого.
Запасшись карандашами и несколькими листами бумаги, я обычно садилась в
стороне от сестер, возле окна, и делала кое-какие наброски, изображавшие
мимолетные картины, которые возникали в калейдоскопе моего воображения:
полоску моря между двумя скалами; диск восходящей луны с вырисовывающимся на
нем черным силуэтом корабля; заросли камышей и кувшинок, среди которых
появляется головка наяды, увенчанная лотосами; эльфа, сидящего на краю
птичьего гнезда, под цветущей веткой боярышника.
Однажды утром мне захотелось нарисовать голову. Я еще точно не знала
какую и не хотела об этом думать. Взяв мягкий черный карандаш, я углубилась
в работу. Вскоре на бумаге передо мной появился широкий выпуклый лоб и
угловатые контуры лица; довольная началом, я принялась заполнять эти
контуры, вписывая в них отдельные черты. Под таким лбом следовало нарисовать
густые горизонтальные брови и правильный нос с прямой переносицей и широкими
ноздрями; затем выразительный рот, конечно не тонкогубый, и решительный
раздвоенный подбородок. И, разумеется, черные усы и черные, как вороново
крыло, волосы, приглаженные у висков и волнистые надо лбом. Оставались еще
глаза. Я нарочно приберегла их под конец, так как они требовали особой
тщательности исполнения. Я нарисовала их большими, придав им красивую форму,
а ресницы сделала длинными и темными, зрачок крупным и блестящим. «Хорошо,
но еще не совсем то, что нужно, - сказала я себе, рассматривая свою работу.
- Надо придать глазам больше силы и выразительности». Я навела тени резче,
чтобы оттенить их блеск; два-три удачных штриха помогли мне достичь моей
цели. И вот передо мной было лицо друга, - так не все ли мне равно, что эти
молодые особы повертываются ко мне спиной? Я смотрела на портрет и
радовалась его сходству с оригиналом. Я была целиком поглощена рисунком и
испытывала большое удовлетворение.
- Это что - портрет вашего знакомого? - спросила Элиза, которая подошла
ко мне незамеченной. Я ответила, что нет, - это просто так, моя фантазия, и
поспешила заложить рисунок среди других листов бумаги.
Я, конечно, солгала: это было на самом деле очень похожее изображение
мистера Рочестера. Но какое это имело значение для нее или для кого-нибудь
еще, кроме меня самой? Джорджиана тоже подошла, чтобы посмотреть. Рисунки ей
очень понравились, но про этот она сказала: «Какой некрасивый мужчина».
Сестры, казалось, были удивлены моим искусством. Я предложила сделать их
портреты. И вот обе они позировали мне по очереди для карандашного наброска.
Затем Джорджиана извлекла свой альбом. Я обещала ей написать в нем акварель.
Это сразу привело ее в хорошее настроение; она предложила прогулку по парку.
Не прошло и двух часов, как мы уже увлеклись чрезвычайно откровенным
разговором. Джорджиана рассказывала мне о той восхитительной зиме, которую
провела в Лондоне два года назад, о всеобщем восторге, который она вызывала,
о том внимании, которое ей было оказано; она сделала мне даже некоторые
намеки на одержанную ею победу над некой титулованной особой.
В течение второй половины дня и вечера эти намеки становились все
прозрачнее; она пересказывала мне чувствительные беседы и описывала
сентиментальные положения, - словом, в этот день я выслушала от нее
импровизацию романа из жизни высшего общества. День за днем она возобновляла
свои излияния; их тема всегда была одна и та же: она сама, ее увлечения, ее
горести. Казалось странным, что она ни разу не упомянула ни о болезни
матери, ни о смерти брата или о тех мрачных перспективах, которые ожидали
семью. Казалось, ее душа целиком захвачена воспоминанием о былых
удовольствиях и мечтами о новых развлечениях. Она заходила каждый день на
пять минут в комнату матери, вот и все.
Элиза по-прежнему была немногословна; у нее, видимо, не было времени на
разговоры. Я никогда не встречала более занятой особы, хотя было очень
трудно определить, что именно она делала, или, вернее, обнаружить результаты
ее усердных трудов. Она вставала по будильнику. Я не знаю, что она делала до
завтрака, но все остальное время у нее было расписано по часам, и каждый час
был посвящен определенным занятиям. Три раза в день она читала маленькую
книжку, - как я потом выяснила, это был обыкновенный молитвенник. Я однажды
спросила, что больше всего привлекает ее в этой книжке, и она сказала:
«Литургия». Три часа она отдавала вышиванию золотыми нитками роскошной каймы
на куске пунцовой материи, которая могла бы быть ковром. На мой вопрос,
каково назначение этой вышивки, она пояснила мне, что это покров на алтарь в
новой церкви, только что построенной близ Гейтсхэда. Два часа она отдавала
своему дневнику, два - работе в саду и один час - подведению счетов. Она,
видимо, не нуждалась ни в каком обществе, ни в каких разговорах. Вероятно,
она была по-своему счастлива: этот раз навсегда заведенный порядок
удовлетворял ее; и ничто не могло раздражить Элизу сильнее, чем какое-нибудь
неожиданное событие, вторгавшееся в ее расписание.
Однажды вечером, когда Элиза была настроена общительнее, чем обычно,
она сказала мне, что поведение Джона и нависшая над семьей угроза разорения
глубоко подействовали на нее; но теперь, добавила моя кузина, выводы ею
сделаны и решение принято. Свое собственное состояние она сумела сохранить,
и когда мать умрет, - совершенно невероятно, чтобы она поправилась или
протянула долго, спокойно пояснила Элиза, - она, наконец, выполнит давно
взлелеянный план: отыщет себе тихую обитель, где ей удастся поставить
прочную преграду между собою и легкомысленным миром. Я спросила, будет ли
Джорджиана сопровождать ее.
Конечно нет. Между нею и Джорджианой нет ничего общего и никогда не
было. Она ни при каких условиях не стеснит себя обществом сестры. Пусть
Джорджиана идет своей дорогой, а она, Элиза, пойдет своей.
Джорджиана, когда не изливалась передо мной, проводила большую часть
дня на диване, негодуя на уныние родительского дома и мечтая все вновь и
вновь, что тетя Гибсон, наконец, пригласит ее в Лондон.
- Насколько было бы лучше, - говорила она, - если бы мне удалось уехать
месяца на два, пока все будет кончено.
Я не спросила, что она имеет в виду под этим «все будет кончено», но
думаю, что она намекала на предполагаемую кончину матери и мрачный
похоронный обряд. Элиза обычно не обращала никакого внимания на безделье и
вечные жалобы сестры, как будто это ноющее, томящееся создание не находилось
у нее перед глазами. Но однажды, когда она захлопнула свою приходо-расходную
книгу и принялась за вышивание, она вдруг обратилась к Джорджиане со
следующей тирадой:
- Джорджиана! Мне кажется, свет не видывал более тщеславной и глупой
обезьяны, чем ты. Ты не имела никакого права родиться, ты только зря небо
коптишь. Вместо того чтобы жить для себя, и в себе, и собой, как должно жить
разумное создание, ты только и ищешь, как бы повиснуть на другом, более
сильном человеке, а если не находится никого, кто бы согласился обременить
себя таким толстым, слабым, рыхлым и бесполезным существом, ты начинаешь
вопить, что ты несчастна, что с тобой дурно обращаются и тобой пренебрегают.
И потом существование для тебя должно быть постоянной сменой удовольствий и
впечатлений, иначе мир кажется тебе темницей. Тебе нужно, чтоб тобой
восхищались, за тобой ухаживали, льстили, чтобы вокруг тебя была музыка,
танцы, общество, а если этого нет, ты начинаешь томиться и впадаешь в
уныние. Неужели ты не можешь устроиться так, чтобы не зависеть ни от чьих
прихотей и ни от чьих желаний, кроме своих собственных?
Когда ты не знаешь, чем заполнить день, подели его на части, каждую
часть займи чем-нибудь, не сиди без дела и четверти часа, десяти минут, пяти
минут, пользуйся каждым мгновением, делай намеченное тобою методически, с
суровым постоянством, - и день пройдет так быстро, что ты не заметишь, как
он кончился. И ты не будешь зависеть ни от кого и ждать, чтобы тебе помогли
провести время. Тебе не придется искать ни общества, ни разговоров, ни
сочувствия, ни поддержки - словом, ты будешь жить, как должно жить
независимое существо.
Послушайся моего совета - кстати, он будет первым и последним, - и
тогда, что бы ни случилось, ты не будешь нуждаться ни во мне, ни в
ком-нибудь другом. А если не послушаешься, ты так все и будешь томиться,
ныть, бездельничать и страдать от последствий собственной дурости, как бы
они ни были тяжелы и мучительны. Говорю тебе это прямо; и потом -
предупреждаю: больше ты не услышишь от меня того, что я скажу тебе сейчас,
но действовать я буду сообразно этому. После смерти нашей матери я в
отношении тебя умываю руки; с той минуты, как ее гроб будет опущен в склеп
под гейтсхэдской церковью, мы с тобой разойдемся, как будто никогда и не
знали друг друга. И, пожалуйста, не воображай, что, если мы родились от
одних родителей, я допущу малейшую уступку твоим притязаниям. И опять-таки,
говорю тебе прямо: если бы весь род человеческий, за исключением нас двух,
погиб и мы очутились бы с тобой одни на всей земле, я бы предоставила тебе
гибнуть со всем старым миром, а сама ушла бы в новый.
Она смолкла.
- Ты могла бы обойтись без этой бесполезной тирады, - отозвалась
Джорджиана. - Всякому известно, что ты самое эгоистическое, бессердечное
существо в мире. И я знаю, как ты меня ненавидишь. Ты показала это своей
безобразной проделкой с лордом Эдвином Виром. Ты не могла стерпеть, чтобы я
была вознесена над тобой, чтобы у меня был титул, чтобы меня принимали в тех
кругах, куда ты носа показать не смеешь. Поэтому ты взяла на себя роль
шпиона и доносчика и навсегда погубила все мои надежды.
Джорджиана извлекла носовой платок и целый час после этого судорожно
сморкалась. Элиза продолжала оставаться холодной и бесстрастной и усердно
занималась своим делом.
Великодушные чувства значат очень мало для некоторых людей, но здесь
передо мной были два совершенно противоположных характера. В одном было
кислоты хоть отбавляй, зато другой был невыносимо пресен. Чувство без разума
не слишком питательная еда; но и разум, не смягченный чувством, - горькая и
сухая пища и не годится для человеческого потребления.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |