— Чего мне кланяться...
— Как же, как же... Не прогневала ты Господа на судилище этом, не стала со своими пытчиками разговаривать. Благостно это Господу, он не забудет...
— Отстаньте вы со своим Господом! — вскрикнула вдруг Зина. — Надо все рассказать, все.
— Зинаида! — Старуха даже пристукнула костылем о мерзлую дорогу. И вскрик у нее получился такой же сухой, скрипучий, похожий на звук от удара палки об мерзлый снег. — Одумайся, Зинаида! — Марфа тяжело дышала. — То-то у меня сердце не на месте. Дай, думаю, поговорю с Зинушкой.
— Не надо говорить со мной, бабушка, — произнесла Зина, глядя в сторону. — Думаете, легко мне говорить будет... все это... рассказывать, что они со мной делали? А в себе носить еще тяжельше.
Старуха почти вплотную прижалась к Зине, задышала ей в лицо тяжело и смрадно:
— Не губи ты себя, Зинаида. Молчи. Мы не простим, ежели...
— Кто это «мы»?! — Зина в испуге отшатнулась. — Чего ты меня пугаешь? Чем?
— Господь с тобой, господь с тобой! — забормотала старуха сразу каким-то глухим голосом. Чувствовались в нем нотки обиды и растерянности. — Кто тебя пугает, неразумная? Я, можно сказать, больше от добра к тебе... советую... Ить молодая ты еще, и дитё у тебя. Подумай об нем...
— Не касайтесь хоть ребенка... грязными руками, — сказала Зина.
Марфа по-прежнему стояла посреди улицы, загораживая Зине дорогу, по своему обыкновению опираясь обеими руками на клюку. Она смотрела теперь на Зину глазами-щелочками внимательно и спокойно, время от времени незаметно помаргивая.
Зина тоже молчала. Неяркое, низко висевшее над землей зимнее солнце освещало двух этих женщин, старую и молодую. Голова старухи, видимо, мерзла, она запустила руку под шаль, пониже на лоб сдвинула платок, затем потуже затянула шаль. Зина вспомнила, что этот синий в крапинку платок она подарила когда-то старухе в благодарность за то, что та помогла избавиться от проклятых старух Евдокии и Гликерии и устроила ее на квартиру к Селивановым. Наконец Зина встрепенулась, сделала несколько шагов, намереваясь обойти старуху.
— Ну, ин ладно, ступай, — тотчас произнесла Марфа, однако не трогаясь с места, не меняя своей позы. — А только помни наш разговор. Худо бывает тому, кто, по слабости души не вытерпев божьих испытаний, ведает об них нехристям, глумится над деяниями божьими, продает нашего Господа, как Иуда проклятый. Тяжки бывают божьи испытания, но еще тяжельше божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея...
Зина обошла наконец старуху и побежала, не оглядываясь, вдоль улицы. Марфа двинулась к своей калитке, тыча перед собой, как слепая, костылем...
В клуб Зина зашла подавленная, напуганная этой встречей с Марфой, ее последними словами. Она села на свое обычное место и в течение всего дня озиралась по сторонам, надеясь отыскать в просторном клубном зале, битком набитом людьми, добродушно-восторженное, усеянное мелкими веснушками Мишкино лицо. Под вечер он все-таки попался ей на глаза. Увидев, что Зина смотрит на него, улыбнулся во весь рот, привстал и помахал рукой.
— Что же ты, Миша, не зашел утром за мной? — спросила Зина, когда окончилось заседание.
— Да мне показалось...что я тут со своими стихами тебе...
— Нет уж, ты заходи, пожалуйста, — попросила она. И, помолчав, добавила: — Мне надо поговорить с тобой... посоветоваться. Очень надо...
Через несколько дней на суде Зина рассказала обо всем, что видела, что ей пришлось испытать в секте Григория-христа, у иеговистов. Она также призналась, что кляузу на редактора ее заставили написать Меньшиков с Прокудиным. Но потом она опомнилась и в тот же день забрала ее у секретаря райкома.
Процесс кончился поздно вечером. Михаил подхватил Зину у самого выхода из клуба, закричал:
— Вот и все! Вот и все!! Ты понимаешь, что это все кончилось? — И зашептал в ухо: — А знаешь что? Давай до самого утра ночные поезда смотреть. Мы с Ксенькой уже договорились, — вон она стоит, ждет,
— Давай, — покорно сказала Зина, еще не пришедшая в себя от всего, что ей пришлось перенести.
И они втроем бродили по райцентру до рассвета, неизменно выходя к вокзалу, чтобы проводить очередной ночной поезд. Зина ни о чем не говорила в течение всей ночи, и Мишка с Ксенькой ни о чем ее не спрашивали, занятые, казалось, только сами собой. Мишка почти беспрерывно читал различные стихи. О чем-то, наверно, очень веселом, рассказывала Ксенька, потому что Мишка то и дело заразительно смеялся. Но Зина никак не могла вникнуть в эти рассказы, не могла удержать в памяти хотя бы одну строчку из Мишкиных стихов. Приветливо мигали в вышине звезды, в ночном сумраке чернели обжитые, уютные дома, в лицо дул легонько освежающий ветерок. И уплывали в темноту поездные огоньки, затихал медленно стук вагонных колес.
— А ведь хорошо, — сказала она, уставшая, успокоенная, когда они остановились возле ее квартиры и смотрели на просачивающийся на горизонте рассвет. — Спасибо, Миша. И тебе, Ксения. Я отдохнула возле вас. Вы ведь любите друг друга? Да, я поняла...
Хорошо, что было еще темно, а то бы Ксенька и Мишка, наверное, разбежались в разные стороны. А так оба догадались, что хлынувшая в лицо краска незаметна.
— Вот еще! С чего бы это мы? — неестественным голосом произнесла Ксенька.
Мишка же лишь долго и старательно кашлял.
— До свидания, ребята, — улыбнулась Зина, подала им руку. Ксенька пожала ее молча. Михаил же сказал:
— Слушай, а что тебе Озерки? Чего в них? Возвращайся домой, а?
— Не-ет, — покачала головой Зина.
— А я знаю — вернешься! Вот посмотришь! Да ты же не можешь не вернуться! — окончательно оправившись от смущения, воскликнул он с такой же горячностью, с какой недавно закричал, что она, Зина, не может верить в Бога. — Я говорю — вернешься! И это будет здорово!
... И Михаил оказался прав. Вот она возвращается в Зеленый Дол. Что заставило ее это сделать? Ее уговаривала вернуться сестра, несколько раз заводил об этом речь председатель колхоза, дважды, кажется, приезжал в последние дни с такой же целью даже Фрол Курганов. Она слушала их, отрицательно мотала головой, но — странно! — в ушах ее звенел Мишкин голос: «Ты же не можешь не вернуться!»
И в душе она была согласна с этим. Кроме того, ей было страшно одной тут, в Озерках, где жила Марфа Кузьмина. В ушах Зины все еще звучали слова старухи: «Тяжки бывают божьи испытания, но еще тяжельше божья кара за отступничество да за предательство. Таких-то Господь карает, не щадя, не жалея...»
В конце концов она сказала вчера председателю, случайно встретившись с ним возле редакции:
— Я подумаю, Захар Захарович... Может быть, попозже, летом...
А сегодня утром ворвался к ней Мишка Большаков — шумный, возбужденный.
— Чего попозже?! Чего летом?! — закричал он с порога. — Где у тебя сын? В яслях? Айда за ним!.. Хотя нет, постой, сходим потом. Сейчас укладывай чемодан. Бери пока самое необходимое, а переправа через Светлиху наладится — я все твое барахло в тот же день перевезу... Хотя постой и с чемоданом, — сперва в редакцию, увольняться. Пиши заявление! Бумага, чернила есть? Нету! Ну, в редакции напишешь. Да не стой ты, чего стоишь?! На, одевайся... Светлиха вот-вот может тронуться...
Перед таким натиском Зина не устояла, надела пальто. Да, откровенно говоря, она ждала Мишку, почему то была уверена, что он немедленно явится за нею.
Редактор не удивился, когда она положила ему на стол заявление с просьбой об увольнении.
— Ну что же, Зина, желаю тебе счастья, — сказал Петр Иванович, накладывая резолюцию.
... Через Светлиху они перебрались еще засветло, прошли по улицам деревни, не обращая внимания на удивленные и откровенно любопытные взгляды зеленодольцев, остановились возле крыльца, на котором стоял Антип.
— Зинка! — воскликнул тот. — Ты домой, что ли? Значит, правду говорил Захар...
— А он что, обманывал тебя когда? — ответил за нее Михаил. — Держи, папаша, чемодан.
— Да, Зинушка! Да эт-то ведь... — воскликнул Антип, прослезившись. — Да ты прости старого отца-дурака! Он ведь все, Устинка Морозов, науськивал. И на тебя. И на Клавдию. Заходи, чего же... Обои заходите...
— Мне в гараж надо еще сбегать, там машину ремонтирую. И так Сергеев, наверное, шкуру спустит, что долго... А я вообще-то зайду, Зина. До свиданья...
Мишка побежал, уже на ходу оборачиваясь и махая рукой. А Зина стояла на низеньком крылечке, держала на руках уморившегося за дорогу сынишку, смотрела вслед Михаилу и думала, что она безмерно благодарна за что-то этому бесхитростному, чистому парнишке, и пусть он будет очень, очень счастливым...
Наступала весна.
Снега на зареченских лугах осели, сделались крупитчатыми и грязными. Пастухам, выгнавшим скот на просохший, хотя и не зазеленевший еще увал, было видно, что среди снежных равнин там и сям стали проступать черные пятна воды. Эти лужи с каждым днем увеличивались, съедая снежные берега, в полдень отсвечивали жаркой медью. На них вольготно и безопасно чувствовали себя дикие утки, пролетающие ежедневно над деревней длинными вереницами.
Вешние лужи разлились и по всем улицам деревни. Утки на них, правда, не садились, только ошалевшие воробьи крутились у самой воды, беспрерывно затевая неизвестно из-за чего жестокие драки.
Целый день кругом все текло, сверкало, стучало, гремело. Текли ручьи, сверкали под солнцем огромные разводья на Светлихе и чисто промытые окна домов, стучали кузнечные молотки, гремело железо в колхозной механической мастерской...
На пашнях протаивали высокие места, и от черных лысин шел пар, точно они перегрелись под снегом за долгую зиму...
На этот раз с поезда, сделавшего на полустанке минутную остановку, сошел только один человек. Не дожидаясь, когда состав тронется, он закинул на плечи тощий мешок и быстро пошел той же дорогой, что и Фрол с Клавдией, Егор Кузьмин с Варварой и Михаил с Зиной.
Звали человека Митька Курганов. Он возвращался домой, в Зеленый Дол. Но откуда возвращался — этого он и сам не знал.
... События последних месяцев оглушили его, запутали, сбили обычную его бесшабашность и самоуверенность.
Все началось с ухода отца к Клавдии Никулиной. Митька, как и Степанида, узнал об этом ранним утром, когда им кто-то сообщил, что Фрол ночевал у Клавдии. Едва осмыслив случившееся, он остолбенел и онемел. Как?! У Клашки?! О которой у самого Митьки нет-нет да мелькали вороватые мыслишки...
А мать стонала и причитала, болтая растрепанной головой:
— Сыночек мой! Отец-то... Видано ли! Позор-то какой! Уж я ли не берегла дом? Что заработано, что с огороду когда продано — все в дом, в свое гнездо... а он сам, вертопрах, к вертопрахе и ушел...
Митькины уши были словно заложены ватой, голос матери доходил еле-еле. Сорвавшись, он побежал к дому Никулиной, схватил отца за грудь:
— Ты что устраиваешь, отец?! Ты к кому это...
От отцовского удара он отлетел в угол, стер рукавом с подбородка просочившуюся полоску крови. Вату из ушей отец тоже, вероятно, выбил, потому что Митька отчетливо услышал:
— Сопляк еще мне... чтобы понимал!
— За... за что?! — прохрипел Митька, нагнул голову, готовясь ринуться на отца.
— За все. Половину — за внучку Шатрова. Но, но, охолони-ка, не то и остаток получишь! Другая половина потяжельше будет.
Митька, может, и не «охолонул», но повел головой, будто прислушавшись к чему-то.
— При чем тут Шатрова?
— При том... На станцию-то к кому бегал? Зачем?
— А-а! — Митька нехорошо ухмыльнулся. — Так за этим же, за чем ты сюда вот. Только я холостой вроде...
Отец поглядел на него и произнес:
— Вроде и другая половина тебе... не лишняя будет.
В голосе его было такое, отчего Митька снова повел головой.
— Интересно рассуждаешь, батя. Тебе можно, а мне... Не вижу логики...
— Молоко-то еще на губах висит, чтоб увидеть. Оближи сперва их...
Эти слова смертельно обидели Митьку. Он снова наклонил голову, но, не решаясь броситься на отца, весь вздрагивал, топтался на месте.
— Молоко?! Облизать, значит? — переспросил он. — Что ж, ладно... Я с Зинкой жил, ты с Клашкой живи. Обратаем сеструх...
Фрол как стоял, так и продолжал стоять, не шелохнувшись. Он только начал медленно бледнеть.
По мере того как Фрола заливала бледность, все черты его крупного лица становились резче, отчетливее — Курганов будто бы каменел на глазах.
— Что-о?! — спросил он, не шевеля губами.
— Вот тебе и что... Оно складно у нас получится, в лад.
— Значит... сын у Зинки...
— Что — сын?! — Митька еще раз, но теперь глуповато усмехнулся. — И у тебя теперь будет.
— Дмитрий?!
Митька опомнился, когда уже висел в воздухе. Отец держал его на весу, то поднося поближе к глазам, то отстраняя подальше, словно выбирая, с какого расстояния можно лучше всего рассмотреть сына.
— Батя... батя... — хрипел Митька.
— Гляди мне в глаза! Гляди!! — закричал Фрол.
Митька было посмотрел, но, моргнув виновато раз-другой, отвел взгляд. Из отцовских глаз, больших, усталых, мутных, выкатились крупные слезы, упали вниз, оставив на шершавой коже щек две впалые полоски.
— Эх ты... сын, — через силу, еле слышно, произнес Фрол, проглотил тяжелый комок, поставил Митьку на пол, отвернул от себя и толкнул к двери.
Митька не то чтобы не понял, он упрямо не хотел понимать, что означали слова отца. Он постоял маленько на улице, поднял воротник тужурки, сунул руки в карманы и двинулся прочь.
По переулку торопилась куда-то Ирина. Митька глянул на нее и с тем же упрямством подумал, что надо бы завтра смотаться на полустанок, к докторше.
Однако следующий день был чем-то занят, еще следующий — тоже. А потом известие из Ручьевки, пурга, пожар, арест какого-то Меньшикова... И разговоры, пересуды всколыхнувшейся деревни...
Всем этим Митька был ошарашен, оглушен и, кажется, напуган. Он слушал все деревенские разговоры, на своего отношения к случившемуся никак и никому не высказывал.
Однажды мать спросила у него осторожно:
— Что, Митенька... Правда, что докторшу собаки шибко изувечили? Болтают — страшно. А может, и не сильно? Ты бы узнал...
— Узнаем, — буркнул Митька. А у самого мелькнуло где-то торопливо: «Может, хорошо, что больше не пошел к ней».
Краснова была очень плоха, нужно было срочно доставить ее в районную больницу. Но путь из Ручьевки до Озерков на автомашине она могла не выдержать.
Вера Михайловна разрешила на автомашине привезти ее лишь на полустанок, а дальше — обязательно поездом.
Дорога из Ручьевки до полустанка только через Зеленый Дол. И в Зеленом Доле больной потребовались отдых и перевязка.
Вера Михайловна спросила, у кого дом попросторнее и почище. Корнеев кивнул на Иринку, но Шатрова уже сама показывала шоферу на свой дом.
В Зеленом Доле больной стало хуже, пришлось заночевать.
Женщины, помогавшие врачам на квартире у Шатровых, охали потом и стонали:
— Вместо личика-то кусок мяса. Пропала девка...
Ирина, выплескивая на помойку окровавленную воду, была заплаканной.
«Хорошо, что не пошел тогда...» — опять подумал Митька. Но вспомнил две мокрые полоски на щеках отца, и ему стало неловко от своих мыслей, он нахмурился. Однако тут же отмахнулся от всего: «А-а, что я, жених, что ли, ей...»
И снова стал веселым и беспечным.
Наутро Краснову увезли. Вера Михайловна попросила для помощи в дороге одного человека. И снова вызвалась Иринка.
Потом она ездила в Озерки каждую неделю, привозя неутешительные вести.
Из райцентра вообще в эти дни поступали малоприятные известия. По делу Меньшикова, Прокудина и Уваровых началось следствие, арестовали какого-то Ефима Свищева. Из колхоза в район вызывали то председателя, то Наталью Лукину, то Егора Кузьмина. Следователи опять наезжали в Зеленый Дол, подолгу толковали о чем-то с деревенскими старухами баптистками.
Но Митьке до всего этого не было теперь ровно никакого дела. У него возникло в эти дни вдруг неодолимое желание — обязательно помириться с Ириной. Ему почему-то стало казаться, что Ирина, даже если и догадалась о Зинкином сыне, не придала этому особого значения. Подулась маленько и простила. Или готова простить при первом же намеке, что он, Митька, желает такого прощения. И, распушив чуб, искуривая папиросу за папиросой, не обращая внимания на многозначительные ухмылки окружающих, он бродил вечерами близ ее дома или вокруг телятника, не решаясь, однако, войти ни туда, ни сюда. А может быть, не шел сознательно. Он все-таки надеялся, — да что там надеялся — был уверен, что Ирина сама, пробегая мимо, приостановит шаг и, склонив голову, бросит ему какое-нибудь слово. Ведь он не кто-нибудь, а Митька все-таки, и она не слепая, не глупая, понимает, чего он ходит. Оба они гордые, но Митькино тщеславие, едва только Шатрова обронит какое-нибудь слово, будет удовлетворено, он тотчас подойдет к ней, поступясь остатками своего превосходства. К женщинам надо проявлять иногда великодушие.
Но Иринка, пробегая мимо, хотя и склоняла голову, но шагов не приостанавливала, ничего не говорила. Да она, кажется, не столько склоняла голову, сколько отворачивалась.
Сперва это Митьку забавляло. «Ну, ну, поглядим, на сколько характеру хватит!» Потом начало удивлять: «Эко, даже ученая докторша вроде... А тут?» Затем повергло в недоумение, разозлило. И в конце концов его опять охватило прежнее смутное беспокойство и тревога.
А Иринка ни разу так с ним и не заговорила. Правда, иногда она поднимала голову. Только на ее лице было написано такое, что лучше бы она и не глядела на него.
— Ты... чего это? — невольно спросил Митька однажды, забыв, что первых слов ждал от нее.
Но девушка только губы скривила презрительно.
«Ну и ладно!!» — как обычно, взорвался Митька про себя и перестал ходить к ее дому и к телятнику.
Однако беспокойство и тревога на этот раз не проходили.
Он сделался раздражительным, утрами вставал с постели мятым и, сидя на кровати, подолгу наблюдал, как мать подметает забросанный его ночными окурками пол.
— Да чего уж, сыночек! — сказала она как-то и вздохнула, — Чего уж так казнить себя? Хорошая жена подворачивалась, да ведь... Богу, видно, не угодил ты чем-то. Всяк тянется повыше, а берет, что ближе... пока другой не схватил наперед...
— Это о чем ты? — спросил он, поводя головой, как во время разговора с отцом. Слова матери еще больше испугали Митьку, обозлили.
— Так об ней же, об Шатровой... Чего, говорю, уж казниться... А с калекой если жить, тоже...
— Замолчи! — гневно оборвал ее Митька....
Прошла еще неделя. И вдруг... Вдруг Иринка сама зашла к Кургановым.
— Ирка! Давно бы так! — воскликнул Митька, чувствуя, как разливается у него где-то внутри торжество. Еще у него мельком пронеслось в сознании: «Надо бы посдержаннее, не ронять себя... Да ладно, чего уж там...»
Но в следующую секунду испарилось это торжество, а его щедрое великодушие обернулось какой-то дурацкой глупостью.
— С Леной плохо, — сказала Иринка от порога, не глядя на Митьку, протирая варежкой дверную скобу. — Она просит тебя... приехать к ней.
В лицо Митьке кинулся жар. Он почувствовал, что сгорает, — от стыда за самого себя. И, столбом торча посреди комнаты, не знал, что ей ответить, молчал.
— Что это еще за Лена? — с холодной неприязнью спросила мать. — Чем это ее Митька утешить может? И почему он должен...
— Вот... именно, — произнес Митька, хотя и не собирался говорить такого. Губы произнесли эти слова сами собой...
Ирина боком ударилась о дверь, выскочила на улицу так, будто ее с невероятной силой вышвырнули вон.
А Митька бухнулся на стул и начал думать: что же это с ним происходит? Он, кажется, теперь уверен, что происходит. Происходить начало с того момента, как отец звезданул по морде со словами: «Половину — за внучку Шатрова». Но — что?
Митька был не глуп. Он ясно понял, отчего покраснел, выслушав Иринку. И он понимал, что происходит с ним. Но боялся признаться, что понимает. Гордость его не позволяла признаться...
И не позволяла еще долго. И увела его далеко...
Из этого «далеко» он и возвращался сейчас, топая по раскисшей дороге к Зеленому Долу, невесело и нелестно размышляя о самом себе.
... Все время после прихода в их дом Ирины и до позавчерашнего дня он жил в каком-то полусне и будто уже не подчинялся самому себе. Через неделю после ее посещения с ним разговаривала по телефону врач Вера Михайловна Смирнова. Она говорила спокойно, по-матерински, называя его «Митенька»:
— Митенька, Лене очень тяжело. Сейчас ничего страшного уже нет, она будет жить. Но ей будет намного легче, если вы придете. Приезжайте, вы облегчите ее страдания. Слышите, Митя? Я прошу вас...
Митька слышал. Но он не сказал ни «да», ни «нет», пробормотав что-то невразумительное.
— Так ждем, Митя, — сказала Вера Михайловна, закончив разговор.
Телефонная трубка словно прикипела к его уху. Он оторвал ее с трудом.
В Озерки он не поехал. Его ждали, а он не ехал. Кругом только и говорили, что о приближающемся судебном процессе — а он не слышал. Потом обсуждали вынесенный приговор — он, кажется, даже не поинтересовался, кому это расстрел, кому тюрьма.
Даже когда мать сказала однажды как бы между прочим: «А ведь про докторшу-то эту твою говорят — ничего, дескать, Смирнова, мол, сколько-то операций сделала ей на лице. Вроде и рубцов заметно не будет. Да лицо что? С лица не воду пить...» — Митька пропустил это между ушей.
К этому времени в его мозгу вновь зашевелилась одна и та же мысль: не может быть, чтоб Шатрова так вот и отбросила его прочь, как истрепавшуюся вещь, его, Митьку?! Зашевелилась, подогревая все более и более.
И вот на прошлой неделе он все-таки, не понимая, как это случилось, оказался в доме Шатровых.
Старик Анисим лежал, укрытый, на кровати. Рядом, на табуретке, стояли пузырьки с лекарствами.
— Вот, Ирка... — тяжело дыша, выдавил Курганов, опускаясь и лавку. — Я пришел... сам пришел.
— Незачем тебе приходить сюда.
Анисим шевельнулся, с трудом повернул землистое, осунувшееся лицо.
— Почто же, поговорите, — сказал он уже явно через силу. — Хорошо, что пришел... Вы поговорите, а я послушаю.
Митька вынул было папиросу.
— Не кури, пожалуйста, — предупредила Ирина. Она поправила деду подушки, одеяло, отошла в глубь комнаты и оттуда произнесла: — Ну?
— Так почему же... незачем мне? — спросил Митька, не поднимая головы. — Я же не глупый и вижу, что я тебе... И вот я — сам... Ты это... понимаешь?
— Понимаю, — тихо произнесла Иринка.
— Ну...
— А вот что... Хорошо, что раньше не пришел. Я ведь поверила бы тебе, как...
— А сейчас — не веришь разве? — быстро спросил, почти выкрикнул Митька.
— А что сейчас! — повысила голос Ирина. — Тебе потянулся навстречу цветок, а ты под сапог его... Да тебе не в первый ведь раз.
— Как... под сапог?
— Молчи! Все ты понимаешь! — уже сквозь слезы выкрикнула Ирина, отвернулась. Но тут же справилась с собой, заговорила спокойнее: — А потом... потом я до конца узнала и про Зину, и вообще, какой ты... какая душонка у тебя гадкая и мизерная.
— Мелкая, может? — усмехнулся Митька, чувствуя, что опять может взорваться его оскорбленное самолюбие.
— Нет, мизерная. И тогда словно другим сапогом ты...
Митька помолчал, обдумывая, как ее разубедить в этом. Но придумать ничего не мог и спросил:
— И что теперь?
— Ничего. Погляди, что там, под сапогами твоими...
Митька поднялся.
— Я и помру теперь спокойно, — проговорил вдруг Анисим. — Поговорила, Иринушка, ты хорошо...
— Значит, все? — спросил Митька, шумно дыша. — И с концом?
— Все, — по-прежнему не глядя на него, ответила Иринка.
Только на улице Митька заметил, что вспотел, что от пота он весь мокрый. И только здесь, кажется, осознал до конца, что это ведь, собственно, ему от ворот поворот...
Он растоптал вынутую еще там, у «них», папиросу, так, что от нее ничего не осталось. Он стремительно зашагал по улице, не видя ни встречных, ни поперечных...
Опомнился он уже на краю деревни, сообразил, что идет не туда. Повернулся, побежал домой, схватил новый костюм, переоделся.
— Ты куда, Митенька? — с беспокойством спросила мать.
— Я ей покажу, я покажу! — закричал Митька, рассовывая в карманы деньги. — Я вот возьму и на калеке женюсь! Пусть тогда от зависти порычит!
Митька не соображал, что говорит. Зато Степанида отлично соображала и все понимала.
— И то, и то... — поспешно закивала она.
— Что «и то»? — повернул к ней Митька взлохмаченную голову.
— Да, сказывают, вылечили ее, и рубцов...
— А пусть хоть вся в рубцах! Пусть хоть страшилище страшное...
Митька выскочил из дому, крупно зашагал на полустанок.
... В поликлинике Вера Михайловна встретила Курганова с некоторым удивлением. Затем сухо сказала:
— Я думаю, теперь-то незачем. Нет надобности.
— Нет есть! — решительно отрубил Митька. — Мне — есть! Пустите, или... я сам.
Вера Михайловна пожала плечами:
— Что ж... пожалуйста.
... Елена Степановна лежала в четырехкоечной палате возле окна и глядела в потолок.
— Здравствуйте, — несмело сказал Митька, останавливаясь возле койки.
Краснова медленно повернула к нему голову, в глазах ее что-то дрогнуло.
Митька ожидал ее увидеть забинтованной, похудевшей, как старик Анисим, с глубокими шрамами на щеках. Никаких бинтов, никаких шрамов не было. Только на правом виске расходились лучиками бледноватые полоски да на лбу, у самых волос была наклеена пока тоненькая полоска пластыря.
Рядом с кроватью стояла белая тумбочка, на ней лежало несколько журналов, книг, овальное зеркало с целлулоидной ручкой.
Елена Степановна долго смотрела на Митьку, точно никак не могла узнать его.
— Это вы? — еле слышно проговорила наконец.
— Я. — Митька улыбнулся. И подумал, что улыбка его, видимо, жалкая и ненужная.
А девушка снова принялась не мигая глядеть в потолок. Глаза ее заблестели, потом наполнились слезами. Митька стоял, как истукан, не зная, не соображая, что ему теперь делать, что говорить.
А Елена Степановна, как и тогда, зимой, в станционном медпункте, тихо произнесла:
— Уходите.
... Как Митька вышел из поликлиники, как добрался домой — он не помнил. Вагонные колеса всю дорогу отстукивали и отстукивали: «У-хо-ди-те... У-хо-ди-те...» Совсем почти не подмерзшая за ночь снежная жижа от самого полустанка до Зеленого Дола чавкала под сапогами, издевалась: «Уй-дешь? Уй-дешь?»
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |