Анатолий Иванов Тени исчезают в полдень 46 страница

Зина разделась в уголке, осталась в белой рубашке.

Христос Григорий подошел к топчану с ножом в руках, принялся ворошить свертки. Затем обернулся и произнес:

— Братья и сестры, дети Израилевы! Сегодня вместо молитвы я скажу вам вот что. Благочестивый патриарх Иаков, который похоронен в пещере Махпела, в земле Ханаанской, рядом с Авраамом, Саррой, Исааком, Ревеккой и Лией, много пророческих слов произнес на смертном одре. Мы отдаем должное уму Иакова, а также деяниям его. Но божественное завещание его не признаем: Иосиф, первенец его от возлюбленной Рахили, должен был быть источником благополучия всего дома его. А Иаков передал патриаршество кровосмесителю Иуде. Но, обиженный отцом, Иосиф прожил жизнь свою как святой праведник... И вот, братья и сестры, помянем сегодня в трапезе скромной Иосифа-праведника.

«Братья» и «сестры» завыли, застонали.

А Христос Григорий, окончив речь, снова занялся свертками. Он разворачивал бумагу, резал хлеб, селедку, вареное мясо, жареных кур и все это, не оборачиваясь, разбрасывал по грязному полу.

Кончив «накрывать стол», обернулся:

— Приступим, братья и сестры... И помните об Иосифе, нелюбимом сынке Иакова...

И сам первый встал на четвереньки, пополз, как собака, к ближайшему куску мяса. Все находившиеся в подвале завыли еще сильнее и тоже начали хватать ртами грязные куски. Потом кучами ползли к нарам, принялись расхватывать кружки. Григорий поставил ведро с нар на пол, открыл крышку, зачерпнул и выпил что то...

Скоро по подвалу разлился противный запах водки.

— Ну, а ты чего? — страшно закричал на Зину Григорий. — Уподобляйся зверю! Звери, сотворенные Богом, единственные праведники на земле. Живут они по законам, раз и навсегда данным Господом, неведом стыд им, не подвластны они лжи и обману. И ты... естество свое уподобляй сегодня им... Уподобляй!

Зина невольно опустилась на колени, коснулась ртом скользкого куска колбасы.

— Пей теперь. Запей, — ткнул ей в лицо кружку Григорий.

Она глотнула водки, обожглась, закашлялась...

— А теперь помолимся! — зычно провозгласил Григорий.

Тотчас мужчины сбились в одну кучу, женщины — в другую. И обе эти кучки двинулись с пением вдоль стен в разные стороны...

Зина стояла возле топчана, держалась за него, чтобы не упасть. У нее кружилась голова, звенело в ушах, больно рвало виски.

— Молись, молись! — кто-то бросил ее в женский хоровод.

И, подчиняясь той непонятной силе, которая всегда охватывала ее на радениях, она потащила с головы платок. Она уже не видела, не слышала, что кругом нее прыгали, вопили, бесновались люди в белых рубахах. Она так же прыгала, кричала, выламывала руки.

А радение шло своим чередом. Вот уж Евдокия, тяжело дыша, проковыляла в угол, обессиленно опустилась там на корточки, жадно хватая ртом спертый воздух. Вот какой-то мужчина упал и забился в истерике. Молодая женщина начала рвать на себе белую рубашку.

Хороводы рассыпались, мужчины ринулись к женщинам, женщины — к мужчинам.

Евдокия приподнялась, потянулась к лампе, висящей на стене, завернула до конца фитиль и уже в темноте снова опустилась на корточки.

— Греши, греши и ты! — заорал Зине в ухо Христос. — Богородицей сделаю... Зря, что ли, видение было мне!

Но Зина не понимала его слов, не соображала, что он делает с ней...

... И еще прошло полгода.

Первое радение всеобщего греха потушило окончательно все проблески ее сознания, если к тому времени они еще оставались у нее, сломило окончательно ее волю, если она еще где-то теплилась в ней.

На сына она теперь не обращала внимания. С ним все время возились старухи. Что они над ним шептали, когда и чем кормили — она не интересовалась. И когда брала на руки — брала машинально, бесчувственно, точно это был не живой ребенок, а комок тряпья, неизвестно как и зачем очутившийся в ее руках.

Потом были еще радения — и простые и всеобщего греха. Зина ходила на них, уже не удивляясь, что перед ней не только расступаются «братья» и «сестры», но и кланяются ей.

Но как-то незаметно кланяться перестали, перестали и одевать ее перед уходом с молений. Она догадалась, что Христос Григорий облюбовал себе другую богородицу — совсем молоденькую девчонку, почти девочку, недавно принятую в лоно Божье... Но отнеслась к этому совершенно равнодушно.

Однажды ей приснился Митька Курганов. Он стоял в кустиках, призывно улыбался и поманивал ее пальцем. Рядом валялся почему-то велосипед.

Зина застонала, заметалась на постели и проснулась. Первой ее мыслью было: задавиться, что ли? Но тут же ее окатил холодный пот, она испуганно подумала: «А Бог-то?! Простит разве?» И, лежа с открытыми глазами до утра, думала: а какой он, интересно?

Первый раз за все время она попыталась представить себе Бога и... не смогла. Однако это ничего не значило, Бог был, Зина это знала твердо... Вероятно, он чем-то походит на христа Григория...

Ночами она теперь подолгу и беспричинно плакала.

В это время редактора Петькина снимали с работы. Он ходил хмурый, небритый, обрюзгший. И несколько раз жаловался Зине:

— Вот, Никулина, значит, и с редакторов снимают. Отовсюду Петькина снимают. Да.

Смирнов, новый редактор, говорили, из бывших военных. И еще говорили, что он какой-то больной человек, припадочный. Зина его боялась.

А вскоре завздыхали тощие старушки, то одна, то другая: вот жизнь-то грешная нелегка, в магазинах все дорого, на базаре и того пуще. А ведь топливо на зиму припаси, обутку да одежду обнови. Белые рубахи для всеобщих радений тоже поизносились... И наконец сказали Зине прямо:

— Чего уж, доченька, второй год доживаешь. За жилье мы ни копеечки не брали. А теперь-то уж... ты не обессудь... Рубликов по сто хотя бы в месячишко...

— Да вы что?! — проговорила Зина. — Да за пятьдесят отдельную комнату снять можно!

— А это еще какие хозяева попадутся. А мы уж и за ребеночком твоим ходим, как за своим, и вообще удобства делали, — не отворачивая глаз, заявили старухи. — Ведь Ефимка-то когда Свищев похаживал, мы к суседкам сразу...

— Какой Ефимка?! — еще более удивилась Зина.

— Да Христос наш Гришка... В миру-то он Ефимка Свищев, на желдороге кладовщиком служит...

Зина непонимающе переводила глаза с одной старухи на другую.

— За прошлое-то мы ничего и не требуем. Ну, может, по старенькому платьишку дашь. Для тебя это не добро, а мы на базаре продадим, — как ни в чем не бывало продолжали старухи. — А уж наперед-то по сто рублей, не меньше. Бог-то, он справедливость любит...

Однажды, придя с работы, Зина увидела, что единственный ее чемоданишко пуст.

— Это... это как же? Это что же... — только и выговорила Зина. Больше слов у нее не было.

— Да ведь сама обещала нам кой-чего из тряпья... за квартирку, — помаргивая невинно, заявила Гликерия, — Мы с сестрой Евдокией на базар снесли.

— Чего я вам обещала? Как это снесли? — повысила было голос Зина.

Но тут вмешалась Евдокия, зловеще зашипела, пристукнув по столу костлявой ладошкой:

— Чего это ишшо! Ишь греховодница! Вот скоро причащение кровью Христовой будет. Живо подскажем Григорию, чтоб обмочил твою спину-то...

Зина тотчас представила себе, как корчился от боли парень, прижатый к полу, как наклонился над ним Григорий с бритвой в руках. И примолкла.

— То-то же! — удовлетворенно промолвила Евдокия. — Вот и не вздумай тут нам... богохульствовать.

И Зина осталась почти голой. А дальше пошло еще хуже. Старухи стали забирать ежемесячно всю зарплату. Сто рублей — за квартиру, остальное — за питание. Но кормили так, что Зина всегда была голодной.

— Божье слово душу смиряет, а глад — тело, — внушали старухи. — Так и сподобишься...

Зина частенько подумывала бросить пустой чемодан у старух и подыскать себе другую квартиру. Но боялась. Как она одна с ребенком?

Однажды, возвращаясь с работы, думала невеселые свои думы. Григорий недавно предупредил — скоро радение всеобщего греха. Зина давно замечала — на молениях обшаривает ее глазами какой-то угрюмый бородатый сектант. И, услышав предупреждение Григория, содрогнулась: она знала, что произойдет на этом радении...

В переулке, словно поджидая ее, стояла Марфа, опершись на суковатый костыль. Впрочем, она действительно поджидала Зину.

— Здравствуй, касатушка. Христос с тобой, моя доченька, — заговорила Марфа. — Приметила я — все ты по этому переулочку ходишь. Как живешь-можешь-то?..

— Какая жизнь... — И Зина невольно всхлипнула, ткнулась в плечо старухе.

— Ну-ну, люди ить кругом... То-то я замечаю — неласковая ты ходишь все. Айда ко мне, на заезжем ноне никого нет...

Приведя Зину в свою каморку, Марфа опять, как в первый раз, стала поить ее чаем.

— Бабушка, бабушка, к кому ты меня толкнула! — опять заплакала Зина. — Ведь говорила — хорошие люди.

— Да ведь с Богом в душе вроде... А так — кто их знал, что поганые хлыстовские обряды сполняют.

— Уйду я от них, — заявила Зина. — Пусть хоть зарежут потом, уйду. Не могу больше.

— И верно. И верно, чего тебе? — закивала Марфа, — От них, слышала я, многие уходят. Суровы шибко. — Марфа помолчала и добавила: — От них уйти можно, а от Бога-то не след. И так он уж не шибко милосерден к тебе.

Зина вздохнула глубоко, прерывисто, как ребенок, которого сильно и несправедливо обидели, а теперь вот он немного успокоился и пытается не сильным еще своим умом понять — за что же?

— Скажи, бабушка, ну вот ты... Ты счастливая, довольная жизнью. Благоденствие на тебе какое-то. Как это все... пришло к тебе? — спросила задумчиво Зина. — Как его, милосердие-то, заслужить?

Старуха, кажется, не ждала этого вопроса. И тем более обрадовалась, расцвела даже.

— И-и, касатушка ты моя! — воскликнула она. — Да кака ты еще молоденька!

— Что же, мне до старости, что ли, не понять ничего?

— Поймешь, поймешь, родимая, — заторопилась старуха. — Всякие обряды тяжелые — это тьфу, Богу-то они и не нужны вовсе. Христос свой крест отнес на Голгофу, своими страданиями заплатил за все грехи человеческие. Черным по белому это в святом писании объяснено все. А они, хлысты эти всякие, исусовцы... тьфу! — еще раз плюнула Марфа, — вроде и не понимают этого, все заставляют грехи людские страданием замаливать. А Богом надо проникнуться просто, понять его душой. Понять и принять единожды и навсегда.

— Да как, ка-ак? — взмолилась Зина. — Они — Гликерия с Евдокией... Григорий этот — тоже ведь все говорят: проникнуться надо. А как?

Марфа помолчала, будто прикидывая что-то в уме.

— А давай-ка вот что, перепелушка моя, исделаем. Я сведу тебя завтра в одну семью. Обрядов всяких они не совершают, молитв не поют. Они Библию только изучают. Они и приютят на время. А там видно будет...

... Так Зина попала в семью озерского иеговиста Митрофана Селиванова.

Семья состояла всего из двух человек — самого Митрофана да его жены, толстой, неповоротливой, но очень доброй женщины, Екатерины Сидоровны. Впрочем, и сам Митрофан, длинный, как жердь, рябоватый мужчина, был хотя и молчалив, но добродушен и прост.

— Ну-к что, милости просим к нам, — сказал он, поглядев на Зину, когда Марфа объяснила, в чем дело. — Мы завсегда рады помочь человеку в беде. Накорми-ка людей, Екатерина Сидоровна, чем Бог послал, — и засобирался на работу. Работал он где-то в промкомбинате. — А что сынок у тебя, это ничего. Это хорошо даже, сынок-то. Пока он неразумный, мы его в ясельки, в ясельки пристроим. У меня дальняя сродственница няней там работает, она поможет устроить.

На новой квартире Зине было хорошо. Хозяева дали постель (ее матрас, подушка да одеялишко с простынями так и остались у Евдокии с Гликерией, и она махнула на все рукой — пусть пропадет лучше, чем идти к старухам), раскладушку, отвели угол. Они ни о чем не расспрашивали, с первых же дней стали относиться так, будто Зина век жила с ними.

Мальчика Селиванов действительно устроил в ясли.

По вечерам, придя с работы, Митрофан доставал Библию, подолгу сидел с ней, шевеля губами. Видимо, грамоты он был небольшой.

А частенько говорил, прежде чем сесть за свои занятия:

— Ну-ка, мать...

И жена выходила из комнаты, возвращалась, запирала двери на крючок. И только тогда подавала мужу, вынув из-за пазухи, толстую, исписанную четким почерком тетрадь. И снова Митрофан читал, шевеля губами.

Однажды он протянул тетрадь Зине:

— На-ко, почитай.

В тетрадке были переписаны какие-то статьи. Зина остановила взгляд на одной из них. Статья называлась: «Религия в политике означает войну против Бога».

— Что это? — спросила Зина.

— Да ты читай, читай...

Зина стала читать. В статье рассказывалось, как в 607 году до рождества Христова иудеи подверглись нападению и жестокой расправе со стороны Навуходоносора, царя вавилонского. Навуходоносору помогал какой-то бог Иегова, и не только помогал, но и руководил всеми его действиями. Потом же разгневался и жестоко покарал самого Навуходоносора. Таким образом, великий бог Иегова использовал Вавилон, чтобы привести в исполнение суд над своим мятежным народом.

Затем неведомый автор статьи принимался толковать, что во время второй мировой войны коммунисты служили целям демократии, помогая свергнуть Гитлера, но все же это не делает их сторонниками демократии и не исключает того, что демократы когда-либо будут бороться против коммунистов, ибо коммунисты оказывают враждебность христианству. Вот бог Иегова использовал же в своих целях идолопоклонников, а потом уничтожил их...

— Да что это? — снова спросила Зина, ничего не поняв из статьи. — Кто это такой — Иегова? При чем тут... коммунисты?

— Э-э, дочка, — протянул Селиванов, взял у нее тетрадь. — Начнем-ка мы с тобой все сначала... Спрячь ка, мать, журнал.

— Зачем его прятать? — поинтересовалась Зина.

— Видишь ли... Истина — она всегда кровью омывается, — как-то непонятно проговорил Селиванов. — А это ведь не простая тетрадка. Это журнал наш — «Башня стражи». Увидит если его кто...

... Вскоре Зина узнала, что, оказывается, никакой не Иисус Христос, а великий Иегова «один всемогущий бог, вечно живущий и царь вечности», что этот самый Иегова «не рожден, но был создан, следовательно, не имеет начала». А Иисус Христос вовсе не равен Иегове, но является высшим его духовным созданием.

Узнала также Зина, что Сатана когда-то захотел сместить Бога на его небесном троне, за что и низвергнут был с небес. Но Сатана все равно поставил под сомнение всемогущество Иеговы и поклялся отвратить от Бога людей. Но Иегова изложил в Библии главные этапы, на протяжении которых люди убедятся в его всемогуществе и в бессилии Сатаны.

— И вот, — беспрестанно повторял и повторял Селиванов, — всяк, кто понял душевно эту главную идею Библии, будет на прямом и верном пути к своему спасению, а Сатана, как ни бесновался бы, бессилен будет. И придет Христос, и настанет великий день Иеговы, и разразится армагеддон, и будет, как сказал апостол Матфей, та скорбь, какой не было от начала мира доныне и не будет.

Что такое армагеддон, Зина поняла, пожалуй, раньше всего. Оказывается, произойдет рано или поздно в Палестине, близ горы Гар-Магеддон, великая битва между воинами Христа и Сатаны. Христос поразит Сатану и его темные силы, ввергнет их в бездну на тысячи лет, а затем уничтожит окончательно.

Тотчас после победы над Сатаной Христос начнет вершить праведный суд над людьми, тотчас будут уничтожены все, кто не верил в Иегову. Одновременно будут воскрешены все, кто жил праведно, верил и ждал при жизни второго пришествия Христа, хотя бы умерли они и тысячу и больше лет назад. И сотрутся все границы на земле, и будет одно справедливое теократическое государство, и будет управлять им сам Иисус Христос, сын Божий...

— Это как же — на земле? — спросила однажды Зина. — А разве не возьмет нас Христос к себе на небо?

— В том и сущность и величие нашего учения, Зинаида, — сказал Селиванов. — Именно на земле будет царство Божие. А небесный рай и ад — это все глупые сказки всяких иных, поганых религий. Вот, читай это место в «Башне стражи». Видишь, что им за эти сказки будет. «... Иисус Христос... вынесет свой приговор и совершит суд над всеми ложными формами богопоклонения, все ложные богопоклонения будут уничтожены. Нераскаявшийся и необратившийся старый мир идет к своей гибели...» Счастье твое, Зинаида, что успела ты к нам прийти...

«И их, Евдокию с Гликерией, и христа Гришку поразит Господь», — не без радостного удовлетворения подумала тогда Зина.

Понемногу Зина начала понимать, что Общество свидетелей Иеговы — большая организация, разветвленная по всей стране, что где-то, кто-то, откуда-то ею руководит и что она сама попала в один из рядовых иеговистских кружков.

В кружке действительно не было никаких молитв, никаких обрядов. Иногда, правда, собирались по вечерам у Селивановых члены кружка, или килки, как объяснила Зине Екатерина Сидоровна, но они не прыгали, не визжали, не рвали на себе волосы, не царапали лица. Они сидели и потихоньку читали Библию, рукописные журналы «Башни стражи» или безмолвно слушали разъяснения проповедника.

Чаще всего проповеди говорил брат Семен — низкорослый, с тупым подбородком человек. Селиванов пояснил Зине, что брат Семен уважаемый человек в обществе, что является слугой группы, которая объединяет несколько кружков в Озерках, и добавил, что этот Семен, однако, выполняет и еще кой-какие важные поручения общества.

Этот слуга нисколько не походил на Христа Григория. Приветливый, как и Митрофан, он однажды погладил даже отечески Зину по голове, спросил:

— Ну, дочка, нравится у нас?

— Нравится... — несмело ответила Зина.

— Значит, лучше, чем в Ефимкиной секте?

Оказывается, он про нее все знал.

— Ты, брат Митрофан, помогай постичь ей мудрость Иеговы, — сказал Семен Селиванову.

— Как же, как же... И не сомневайся, брат Семен, — ответил ее квартирный хозяин.

— Вот-вот... Журнал наш переписывать давай. Она грамотная, без ошибок размножать будет. А то у нас плохо с журналами, не хватает на всех...

И Зина переписывала, сперва не особенно вникая в смысл того, что переписывает. Но постепенно начала задумываться, особенно когда приходилось ей переписывать что-то вроде этого: «С 1914 года вспыхнули две мировые войны непосредственно в сердце христианства, и во всей земной системе положение вещей ухудшается, а беспорядок увеличивается. Поднялся безбожный коммунистический великан. Он приобрел власть над третью земли, а именно над 900 с лишним миллионами людей. Христианство делает отчаянные усилия держать великана под угрозой не только затем, чтобы он глубже не проник в христианство, но чтобы он не проглотил также нехристианские нейтральные народы мира».

Однажды Зина своим четким каллиграфическим почерком вывела в тетрадке:

«... С тех пор как в 1918 году пришла к концу первая мировая война, языческие народы под водительством бога этого мира — Сатаны находились в походе к их последней битве против царства Божьего. Это означает, что в 1958 году истекло сорок лет с того времени, как они находятся в походе, и ни Лига наций, ни ООН не удержали их от похода и не побудили их сложить оружие перед царством Божьим...»

Вывела и спросила:

— Дядя Митрофан... Так это что же? Эти языческие народы кто? Ведь это... об нашей стране, что ли?

— А ты пиши, пиши, дочка, — улыбнулся всем своим некрасивым, рябым лицом Селиванов. — Пиши да думай. И ответ придет. Ведь божье все это.

— Божье?

— Какое же еще?! Ты пиши знай! — сказал он построже. — Да не болтай... кому не надо. Большое дело тебе доверено.

Зина и без того уже знала, что болтать не положено, что журналы, которые она переписывает, приходят из за границы, из самой Америки, — недаром их так тщательно прячут. Иногда ей становилось от этого не по себе. Но...

Но, как бы там ни было, ей теперь было легко, во всяком случае, легче, чем до этого. А тут еще редактор газеты, Петр Иванович Смирнов, выхлопотал ей вдруг ордер на квартиру.

И Зине совсем стало хорошо. Теперь как страшный, кошмарный сон вспоминались ей Гликерия с Евдокией, Христос Григорий, эти проклятые радения всеобщего греха. А ведь новый-то редактор, оказывается, не такой уж... И напрасно она его боялась... Только сильно больной человек.

И Зина из своей корректорской прислушивалась к малейшему шуму в его кабинете. И чуть что — бежала туда...

Когда Зина прощалась с Селивановым, переходя в свою квартиру, Екатерина Сидоровна напихала ей в узел всяких кренделей да ватрушек, а сам Митрофан сказал:

— Что ж, Зинаида, ступай со Христом. Ежели чем обижали тебя тут, извиняй, по-простому ведь все у нас...

— Что вы, дядя Митрофан...

— Ступай, ступай, Зинаида. Как ни ласковы люди, а свой угол, понятно, лучше. С ребенком-то одной трудненько будет. Да иногда Екатерина Сидоровна и навестит, постираться там поможет, прибраться. Ну а... Библию на вот тебе, почитывай. На студии, понятно, приходи, как положено. С сынком приходи — нянек много тут.

— Конечно, конечно, дядя Митрофан. Как же я теперь не буду ходить... И переписывать журналы буду ходить...

Зина сказала это не только в порыве благодарности Селиванову за приют и человеческую ласку. В ту минуту она была уверена, что связана с обществом, с верой в Иегову теперь навсегда. И в первые месяцы действительно регулярно ходила вечерами к Селивановым.

Но то ли потому, что жила теперь одна и на нее никто и никак не влиял, то ли потому, что, не поняв, правда, до конца, в чем же конечный смысл учения иеговистов, побаивалась все-таки (в самом деле — собираются тайно, как и члены секты Гришки-христа, всю свою литературу, кроме разве Библии, прячут, имена руководителей организации скрывают). Зина ходила к Селивановым все реже и реже. А потом и вовсе перестала.

Она жила теперь в новом, будто никогда раньше не известном ей мире. Сын с того времени, как она ушла от старух, ни разу не болел, рос крепким, шаловливым, звонкоголосым. Вечерами, когда Зина приносила его из яслей, он наполнял ее маленькую комнатку смехом, беспорядком, суматохой. Часто по его требованию Зина садилась на пол, начинала какую-нибудь игру. Иногда она «заигрывалась» больше, чем сын, и приходила в себя лишь после того, как мальчик просился спать...

В это время Зина нет-нет да и задумывалась о Митьке, окидывая взглядом комнату, представляла, как бы она выглядела, живи Митька здесь.

Но тут же встряхивала испуганно головой: «Нет, нет, не надо...» И снова думала о Митьке, и снова прогоняла эти мысли.

После всего, что с ней произошло, Митьке она прощать не хотела. Но и не думать о нем, с удивлением обнаружила Зина, тоже не могла.

В душе ее вроде осталась еще какая-то вера в Бога. Но и веря, оказывается, можно сходить в кино или просто, уложив в кроватку сына, потихоньку включить радио и целый вечер лежать, слушать. Ни у тех старух, ни у Селивановых радио не было. А ведь какое это удовольствие! Сколько новостей, сколько музыки, сколько радости за один только вечер! Можно, оказывается, рассмеяться громко чему-нибудь (а в жизни над многим можно весело и беззаботно посмеяться!), и никто за это не осудит, не одернет.

И Зина время от времени смеялась в своей корректорской. Сперва потихоньку, по привычке глуша свой смех. Потом все громче и громче.

Библию, подаренную Селивановым, сперва почитывала иногда, пытаясь понять смысл туманных фраз. Но, может быть, больше всего потому, что понять их было нелегко, открывала эту увесистую книгу все реже и наконец спрятала на самом дне чемодана.

Несколько раз ее на улице будто случайно встречал Селиванов. Он всегда радовался и каждый раз говорил:

— А я, Зинаида, на работу иду (или: с работы). Так ты чего же... на студии-то не ходишь?.. Это ведь, знаешь...

— Приду, приду скоро, — отвечала виновато Зина и неловко старалась быстрее проститься с этим в общем-то добрым человеком.

Уходя, чувствовала, что Селиванов глядит и глядит ей в спину.

Боялась Зина теперь одного — как бы не встретиться где с Христом Григорием, как бы сам он не заявился к ней. Дома всегда сидела взаперти.

У Зины оборвалось сердце, едва послышался однажды поздним вечером осторожный стук в дверь: он, Гришка...

Но это был не Гришка-Ефимка.

— А это, Зинаида Антиповна, брат Семен, — проговорили за дверью. — На минуточку, по весьма важному делу...

Зина колебалась: открывать — не открывать?..

— Да што ты в самом деле? Или сама выйди.

Голос, мягкий, спокойный, подкупил. Зина решила выйти. Но едва открыла дверь, «брат» втолкнул ее обратно в комнату и по-хозяйски заложил крючок.

— Что вы делаете? Что вам надо?! — воскликнула Зина. — Ребенка разбудите...

— Я не шумливый, только сама не ори.

Прокудин бесцеремонно уселся на кровать и начал... стаскивать сапог. Электрический свет мягко поблескивал на его тупом, только сегодня выбритом подбородке.

Зина мгновение постояла, держась за край стола, и кинулась к дверям. Но «брат» Семен схватил ее на полдороге, зажал рот широкой и жесткой, как неоструганная доска, ладонью.

— К-куда! У Ефимки богородицей была, а тут брезгуешь...

... Уходил Семен Прокудин перед рассветом, не зажигая электричества.

— Заруби себе одно: из общества нашего добровольно люди не уходят, — говорил он и, кряхтя, натягивал сапоги. — Если мы их отпускаем когда, дык только на время — срок отсидеть. А сроки свидетелям Иеговы дают разные... Значит, в эту пятницу чтоб была на студии. Да гляди мне...

С этого-то времени и перестал звучать Зинин смех в корректорской, глаза ее снова заледенели. И на вопрос Петра Ивановича — что это опять с ней происходит, Зина закричала, морщась от боли: «Вам-то какое дело, если... если и опять?!» — а вскоре, чтобы раз и навсегда избавиться от расспросов редактора, прямо сказала: «Давайте говорить о служебных делах».

И Петр Иванович, пожав плечами, стал говорить с ней только о служебных. Он, насколько это было для него возможным, не упускал ее из поля зрения. И ничего необычного за ней не замечал. В редакцию она всегда являлась вовремя, работу свою выполняла аккуратно. А к ее молчаливости и ледяным глазам он привык.

И все-таки ему постоянно казалось, что с Никулиной надо бы суметь как-то поговорить не только о служебных делах. И сейчас вот, кажется, особенно необходимо...

Открылась дверь, вошла Зина с газетой в руке. Она, как Смирнов и предполагал, действительно молча положила на стол подписанный ею корректорский экземпляр и так же молча пошла назад.

— Одну минутку, — остановил ее Петр Иванович. — Ошибок нет?

— Я внимательно все прочитала. Нету.

— А вот это, посмотри, — Петр Иванович постучал карандашом по разостланной на столе газете. — В трех местах слово «бог» набрано с прописной буквы. Как же ты не заметила, Зина? Ни в гранках, ни в полосе...

Зина стояла возле стола, чуть склонив голову, печально, даже с какой-то жалостью, глядела на Петра Ивановича.

Ее шея, подбородок, голова были туго обмотаны черным платком.

Петр Иванович заметил, что повязывать платок таким образом она стала месяца два назад. И он все время хотел ей сказать, что зря она заматывается, как старуха, что шея и волосы у нее очень красивые. Но не решался. Ему казалось, он был уверен, что она снова закричит, морщась от боли.

Дата добавления: 2015-09-29