Но и этого мало; навязанный из правительственной ложи спектакль в определенной степени "перешел дорогу" булгаковскому "Мольеру", о чем свидетельствует сам Булгаков в адресованном П.С. Попову письме от 14 марта 1935 года:
"Кстати, не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят "Мольера"? Сейчас мы репетируем на Большой Сцене. На днях Горчакова оттуда выставят, так как явятся "Враги" из фойе. Натурально, пойдем в Филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков (с пьесой Корнейчука...)" 7.
В этом отрывке уже сама форма обращения к не имевшему никакого отношения к МХАТ П.С. Попову с вопросом "когда выпустят?" носит иронический смысл. К тому же, это словечко — "явятся"... Булгаков явно относился к горьковской пьесе без должного пиетета. Что же касается "Мольера", то здесь действительно все шло не гладко. Как свидетельствует дневник Елены Сергеевны,
"... 15-го [мая 1934 г.] предполагается просмотр нескольких картин "Мольера". Должен был быть Немирович, но потом отказался.
— Почему?
— Не то фокус в сторону Станиславского, не то месть, что я переделок тогда не сделал. А верней всего — из кожи вон лезет, чтобы составить себе хорошую политическую репутацию. Не будет он связываться ни с чем сомнительным!" 8.
И почти через год, 5 марта 1935 года:
"Тяжелая репетиция у Станиславского. "Мольер". М.А. пришел разбитый и взбешенный. К.С., вместо того, чтобы разбирать игру актеров, стал при актерах разбирать пьесу. Говорит наивно, представляет себе Мольера по-гимназически. Требует вписываний в пьесу" 9.
Через два месяца, 15 мая 1935 года Булгаков пишет своему брату Николаю Афанасьевичу в Париж:
"Ты спрашиваешь о "Мольере"? К сожалению, все нескладно. Художественный театр, по собственной вине, затянул репетиции пьесы на четыре года (неслыханная вещь!) и этой весной все-таки не выпустил ее. Станиславскому пришла фантазия, вместо того чтобы выпускать пьесу, работа над которой непристойно затянулась, делать в ней исправления. Большая чаша моего терпения переполнилась, и я отказался делать изменения. Что будет дальше, еще точно не знаю" 10.
Зато 11 или 12 июня Немирович-Данченко направляет Горькому очередную телеграмму: "Дорогой Алексей Максимович, рад сообщить Вам об очень большом успехе "Врагов" на трех генеральных репетициях. На последней публика поручила мне послать Вам ее горячий привет. Все участники и я испытывали глубокую радость в этой работе и теперь счастливы ее великолепными результатами. Немирович-Данченко" 11.
Через неделю вдогонку телеграмме в тот же адрес пошло письмо, в котором Немирович-Данченко, явно чуя "цвет нового времени", сообщает: "После трех генеральных репетиций мы сыграли "Враги" 15-го числа, обыкновенным, рядовым спектаклем, взамен другого ("У врат царства"). Мне хотелось показать Иосифу Виссарионовичу до закрытия сезона и до обычной парадной премьеры (выделено мною — А.Б.) [...]. Рад Вам обо всем этом рапортовать" 12.
И, как в насмешку, — "... МХАТ, вместо того, чтобы платить за просроченного "Мольера", насчитал на М.А. — явно неправильно — 11 800 руб" 13. Эта запись сделана Еленой Сергеевной 28 января 1936 года, когда "Враги" победоносно шли уже целых полсезона.
Буквально через две недели после этой записи Елены Сергеевны, 4 февраля, Немирович-Данченко пишет Горькому: "... Должен признаться Вам, что с работой над "Врагами" я по-новому увидал Вас как драматурга. Вы берете кусок эпохи в крепчайшей политической установке и раскрываете это не цепью внешних событий, а через характерную группу художественных портретов, расставленных, как в умной шахматной композиции. Мудрость заключается в том, что самая острая политическая тенден..." — Господи, хватит — этому конца нет! Каково же было Булгакову знать все это!.. 14
Но вот, наконец, 5 февраля Елена Сергеевна записывает: "... после многочисленных мучений, была первая генеральная "Мольера", черновая [...] Великолепны Болдуман — Людовик и Бутон — Яшин [...] Аплодировали после каждой картины. Шумный успех после конца. М.А. извлекли из вестибюля (он уже уходил) и вытащили на сцену. Выходил кланяться и Немирович — страшно довольный" 15.
9 февраля — "Опять успех и большой. Занавес давали раз двадцать. Американцы восхищались и долго благодарили".
11 февраля — "Первый, закрытый, спектакль "Мольера" — для пролетарского студенчества [...] После конца, кажется, двадцать один занавес. Вызвали автора, М.А. выходил" 16.
15 февраля — "Генеральная прошла успешно. Опять столько же занавесов. Значит, публике нравится?"
16 февраля — "Итак, премьера "Мольера" прошла. Сколько лет мы ее ждали! Зал был, как говорит Мольер, нашпигован знатными людьми [...] Успех громадный. Занавес давали, по счету за кулисами, двадцать два раза. Очень вызывали автора".
17 февраля — "В подвале "Вечерки" ругательная рецензия некоего Рокотова — в адрес М.А. [...] Короткая неодобрительная статья в газете "За индустриализацию". Вечером — второй спектакль "Мольера" [...] — восемнадцать занавесов 17.
21 февраля:
"Общественный просмотр "Мольера". Успех. Занавесов — около двадцати. 24 февраля. Дневной спектакль "Мольера" [...] Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленное количество занавесов.
Болдуман сказал, что его снимают с роли из-за параллельных "Врагов".
Лучший исполнитель в спектакле!" 18.
Добавлю, исполнитель одной из центральных ролей — Людовика. "Цвета нового времени" потребовали от Булгакова очередной жертвы.
4 марта — "МХАТ требует возвращения трех тысяч за "Бег" на том основании, что он запрещен".
9 марта:
"В "Правде" статья "Внешний блеск и фальшивое содержание", без подписи.
Когда прочитали, М.А. сказал: "Конец "Мольеру"... Днем пошли во МХАТ — "Мольера" сняли" 19.
9 сентября:
"Из МХАТа М.А. хочет уходить. После гибели "Мольера" М.А. там тяжело.
— Кладбище моих пьес" 20.
15 сентября:
"Сегодня утром М.А. подал письмо Аркадьеву, в котором отказывается от службы в Театре и от работы над "Виндзорскими". Кроме того — заявление в дирекцию. Поехали в Театр, оставили письмо курьерше.[...] М.А. говорил мне, что это письмо в МХАТ он написал "с каким-то даже сладострастием" 21
5 октября:
"Сегодня десять лет со дня премьеры "Турбиных". Они пошли 5 октября 1926 года. М.А. настроен тяжело. Нечего и говорить, что в Театре даже и не подумали отметить этот день" 22.
И, наконец, снова "стычка" — теперь уже заочная — с горьковскими "Врагами" — запись от 10 мая 1937 года: "Федя... подтвердил: Сталин горячо говорил в пользу того, что "Турбиных" надо везти в Париж, а Молотов возражал. И, — прибавил Федя еще, — что против "Турбиных" Немирович. Он хочет везти только свои постановки и поэтому настаивает на "Врагах" — вместо "Турбиных" 23.
Так что, как можно видеть, весь нелегкий путь булгаковского "Мольера" постоянно пересекался с горьковскими "Врагами". Не в пользу "Мольера"... Впрочем, ему не повезло еще раньше, о чем свидетельствует письмо Булгакова П.С. Попову от 13 апреля 1933 года:
"Ну-с, у меня начались мольеровские дни. Открылись они рецензией Т. [А.Н. Тихонов]. В ней, дорогой Патя, содержится множество приятных вещей. Рассказчик мой, который ведет биографию, назван развязным молодым человеком, который верит в колдовство и чертовщину, обладает оккультными способностями, любит альковные истории, пользуется сомнительными источниками и, что хуже всего, склонен к реализму!
Но этого мало. В сочинении моем, по мнению Т., "довольно прозрачно выступают намеки на нашу советскую действительность"!!... Т. пишет в том же письме, что послал рукопись в Сорренто" 24.
В комментарии к этому письму сообщается: "Рукопись романа была послана Горькому, который отвечал: "Дорогой Александр Николаевич, с Вашей — вполне обоснованно отрицательной — оценкой работы М.А. Булгакова совершенно согласен. Нужно не только дополнить ее историческим материалом и придать ей материальную значимость, нужно изменить ее "игривый стиль". В данном виде это — несерьезная работа и — Вы правильно указываете — она будет резко осуждена" 25.
..."Ненавистен мне людской крик..."
И последнее. Об отношении семьи драматурга Булгакова к драматургии Горького вообще.
"9 сентября 1933 г. В 12 часов дня во МХАТе Горький читал "Достигаева". Встречен был аплодисментами, актеры стояли. Была вся труппа. Читал в верхнем фойе. [...]
По окончании пьесы аплодисментов не было. Горький: — Ну, говорите, в чем я виноват? Немирович: — Ни в чем не виноваты. Пьеса прекрасная, мудрая" 26. Здесь мнение В.И. Немировича-Данченко явно расходится с мнением труппы. Коллективу явно недоставало "чутья к цвету нового времени"...
"8 октября 1933 г. Вечером М.А. был дежурным по спектаклю "В людях" в филиале. Пошли. Какой актер Тарханов! Выдумал трюк — в рубашке до пят — делает реверансы, оскорбительные — молодому Пешкову" 27.
"5 февраля 1934 г. Третьего дня были на генеральной "Булычева" во МХАТе. Леонидов играет самого себя. Изредка кричит пустым криком. Но, говорят, что репетировал изумительно иногда! Спектакль бесцветный" 28.
Горькому-драматургу явно не везет на оценки. Теперь уже — семьи Булгакова.
"6 февраля 1934 г. Премьера в МХАТ "Егора Булычева" [...]. 10 февраля 1934 г. — 2-й спектакль, который посетили руководители партии и Правительства" (Летопись жизни и творчества Горького. Изд. АН СССР, М., 1960, т.4).
А вот как это сухо изложенное официальной "Летописью жизни и творчества Горького" событие отражено в семейном дневнике Булгаковых:
"11 февраля 1934 г. Вчера в МХАТе была премьера "Булычева". Оля сегодня утром по телефону:
— На спектакле были члены Правительства, был Сталин. Огромный успех. Велели ставить "Любовь Яровую" 29.
"Велели ставить..." — "цвета времени"?..
"15 апреля 1937 г.... Пошли в Камерный — генеральная — "Дети солнца". Просидели один акт и ушли — немыслимо. М.А. говорил, что у него "все тело чешется от скуки". Ужасны горьковские пьесы. Хотя романы еще хуже" 30.
К этой дневниковой записи В.И. Лосев дает следующий комментарий: "В 1-й ред.: "... генеральная "Дети солнца", и видели один акт, больше сидеть не было сил. Миша сказал, что у него чешется все тело, сидеть невозможно! Вот постарался Таиров исправиться! Но как ни плоха игра актеров, — пьеса еще гаже" 31.
Сравнение приведенной В.И. Лосевым записи в ее первоначальном виде с откорректированным в послевоенные годы вариантом показывает, что с течением времени у Елены Сергеевны появилась тенденция к "антигорьковским" обобщениям. Тем не менее, оба варианта свидетельствуют о глубокой негативной реакции Булгакова, и это обстоятельство можно рассматривать как побудительный мотив для включения в фабулу романа характерной фразы о гомункуле из так не понравившейся пьесы.
А как должен был реагировать Булгаков на такие изданные в 1936 году в издательстве "Academia" строки В.И. Немировича-Данченко: "И в то время, когда пишутся эти строки (и когда изгоняли Булгакова из Театра — А.Б.), Художественный театр играет лучшие свои спектакли — "Воскресенье" Толстого и "Враги" Горького"?.. 32
Приведенные в этом разделе материалы показывают, что, кроме объективных и вполне веских оснований, были обстоятельства и чисто субъективного плана для той интерпретации в романе личности Мастера-Горького, какой ее сделал Булгаков.
И в то же время... "Но вот что я считаю для себя обязательным упомянуть при свете тех же звезд — это что действительно хотел ставить "Бег" писатель Максим Горький. А не Театр!" Это — из письма М.А. Булгакова Елене Сергеевне от 6-7 августа 1938 года 33.
Благородно. Интеллигентно. А разве в образе Мастера есть только негативные черты?
Глава XIX. Если нечего есть — есть ли все-таки человеческое мясо?
Очень тяжелые мысли о Горьком.
А.А. Блок4
Не могу отнестись к Горькому искренне, сам не знаю почему, а не могу. Горький — злой человек... У него душа соглядатая.
Л.Н. Толстой5
Поиск на сайте
«Несимпатичен мне Горький, как человек...» — эта дневниковая запись Булгакова 6 требует осмысления, поскольку речь идет об оценке мотивов писателя, показавшего Основоположника и Корифея в далеко не однозначном образе Мастера. К сожалению, относящиеся непосредственно к Булгакову доступные документальные материалы этот вопрос практически не раскрывают. То, что удалось найти, приведено в предыдущих главах применительно к частным аспектам. Ввиду ограниченности объема такого материала вряд ли было бы методологически корректным интерполировать его на точку зрения Булгакова в целом. Или, говоря юридическим языком, использовать его с расширительным толкованием. Ведь подлежащий выяснению вопрос имеет принципиальный характер — были ли у Булгакова основания для изображения Горького в таком откровенно сатирическом плане; то есть, заслуживает ли фигура Горького того пафоса, который Булгаков вложил в образ центрального героя своего романа.
В принципе, задача не настолько безнадежна, как это может показаться вначале.
Во-первых, при оценке позиции Булгакова следует иметь в виду, что в вопросах свободы творчества он имел совершенно четкую позицию, от которой не отступал, и которая далеко не всегда соответствовала официальным установкам Системы.
Во-вторых, Булгаков был интеллигентом старой школы. То есть, интеллигентом не по наименованию должности в совучреждении, не в силу полученных на рабфаковских курсах бессистемных обрывков знаний, и тем более не по принадлежности к советскому истэблишменту. А интеллигентом по своему мировоззрению. И по воспитанию. Да и по происхождению, если угодно — слава Богу, теперь это уже никого не шокирует.
В этом плане можно с достаточной степенью достоверности интерполировать на его точку зрения по рассматриваемому вопросу мнения других известных интеллигентов, чья гражданская позиция общеизвестна. Пусть Булгаков не со всеми из них был знаком лично и даже не мог знакомиться с их воспоминаниями; неизбежны и определенные поправки на индивидуальность точек зрения в отношении каких-то частностей. Все это так. Но если по каким-то принципиальным вопросам такие мнения имеют достаточно недвусмысленный характер, то не будет большой ошибкой допустить, что такую же точку зрения мог иметь и интеллигент Булгаков. Тем более что мнения эти, как можно будет убедиться, в ряде случаев выражены в настолько острой форме, что даже при самых осторожных оговорках на "долю" Булгакова все-таки остается вполне достаточно...
...30 июля 1917 года А.А. Блок, включенный в число членов "Лиги Русской Культуры", позитивно принял этот факт, но с одной оговоркой (в письме к П.В. Струве): "... Только одно обстоятельство могло бы служить для меня препятствием: это обстоятельство выражается конкретно и символически в отсутствии среди учредителей имени Горького... Нужно изыскать какие-то чрезвычайные средства для обретения Горького, хотя бы для того, чтобы его имя прошло через "Лигу Русской Культуры..." 7
Такое отношение поэта должно бы являться превосходной характеристикой личности Горького. Но тогда почему же через четыре года, 12 августа 1921 г., К. Чуковский вносит в свой дневник следующую запись о Блоке: "В последнее время он не выносил Горького, Тихонова — и его лицо умирало в их присутствии..." 8
Дневник — не мемуары, впечатления в нем свежи и свободны от конъюнктуры. О том, что "тяжелые мысли о Горьком" — не просто реакция по какому-то частному вопросу, а серьезное обобщение, характеризующее отношение поэта к Горькому, свидетельствует другая, сделанная за полгода до этого (22 декабря 1920 года) запись в дневнике Чуковского:
"Читали на засед. "Всемирной Лит." ругательства Мережковского — против Горького. Блок (шепотом мне): — А ведь Мережк. прав" 9. Это событие нашло отражение и в дневнике самого Блока (17 декабря): "Правление Союза писателей. Присутствие Горького (мне, как давно уже, тяжелое)" 10.
А "ругательства" Мережковского содержались в его статье "Открытое письмо Уэллсу", где имеются такие слова: "...Вы полагаете, что довольно одного праведника, чтобы оправдать миллионы грешников, и такого праведника вы видите в лице Максима Горького. Горький будто бы спасает русскую культуру от большевистского варварства.
Я одно время сам думал так, сам был обманут, как вы. Но когда испытал на себе, что значит "спасение" Горького, то бежал из России. Я предпочитал быть пойманным и расстрелянным, чем так спастись. Знаете ли, мистер Уэллс, какою ценою "спасает" Горький? Ценою оподления...
Нет, мистер Уэллс, простите меня, но ваш друг Горький — не лучше, а хуже всех большевиков — хуже Ленина и Троцкого. Те убивают тела, а этот убивает и расстреливает души. Во всем, что вы говорите о большевиках, узнаю Горького..."
Это Мережковский писал уже в эмиграции. Но еще до выезда, буквально через две недели после большевистского переворота, его мнение было не менее резким. Вот как оно видится в дневниковой записи его супруги (6/19 ноября 1917 года):
" У Х. был Горький [...] Он от всяких хлопот за министров начисто отказывается. — Я... органически... не могу... говорить с этими... мерзавцами. С Лениным и Троцким [...] Я прямо к Горькому: никакие, говорю, статьи в "Новой жизни" не отделят вас от б-ков, "мерзавцев", по вашим словам. Вам надо уйти из этой компании [...] Он встал, что-то глухо пролаял:
— А если... уйти... с кем быть? Дмитрий живо возразил: — Если нечего есть — есть ли все-таки человеческое мясо?" 11 Итак, уже в первые дни после захвата большевиками власти Чуковский, Блок и Мережковский видели в Горьком то, что позже описал Булгаков: служение Системе, которое в романе символизирует связка ключей от палат-камер в клинике Стравинского. Давайте посмотрим, в какой форме проявлялось то, что Мережковский охарактеризовал как "цена оподления".
Корней Чуковский, запись от 12 ноября 1918 года: "Вчера заседание — с Горьким [в редакции "Издательства Всемирной Литературы"]. Горький рассказывал мне, какое он напишет предисловие к нашему конспекту, — и вдруг потупился, заулыбался вкось, заиграл пальцами.
— Я скажу, что вот, мол, только при Рабоче-Крестьянском Правительстве возможны такие великолепные издания. Надо же задобрить. Чтобы, понимаете, не придирались. [...] Нужно, понимаете ли, задобрить..." 12.
А вот его же дневниковая запись от 13 ноября 1919 года: "Вчера встретился во "Всемирной" с Волынским. Говорили о бумаге, насчет ужасного положения писателей. Волынский: "Лучше промолчать, это будет достойнее. Я не политик, не дипломат"... — А разве Горький — дипломат? — "Еще бы! У меня есть точные сведения, что здесь с нами он говорит одно, а там — с ними — другое! Это дипломатия очень тонкая!" Я сказал Волынскому, что и сам был свидетелем этого: как большевистски говорил Г. с тов. Зариным, — я не верил ушам, и ушел, видя, что мешаю" 13.
Еще через четыре дня, 17 ноября 1919 года: (К.И. Чуковский приводит слова Мережковского): "Горький двурушник: вот такой же, как Суворин. Он азефствует искренне. Когда он с нами — он наш. Когда он с ними — он ихний. Таковы талантливые русские люди. Он искренен и там и здесь" 14.
В том же дневнике 4 января 1921 года приводится изложение выступления Горького на заседании "Всемирной литературы":
"Мерили литературу не ее достоинствами, а ее политич. направлением. Либералы любили только либеральную литературу, консерваторы только консервативную. Очень хороший писатель Достоевский не имел успеха потому, что не был либералом. Смелый молодой человек Дмитрий Писарев уничтожил Пушкина. Теперь то же самое. Писатель должен быть коммунистом. Если он коммунист, он хорош. А не коммунист — плох. Что же делать писателям не коммунистам? Они поневоле молчат [...] Потому-то писатели теперь молчат, а те, к-рые пишут, это главн. обр. потомки Смердякова. Если кто хочет мне возразить — пожалуйста!" Никто не захотел. "Как любит Г. говорить на два фронта", — прошептал мне Анненков" 15.
Об этой склонности "говорить на два фронта" знали и Бунины в Одессе:
"Жена Плеханова говорила, что Горький сказал, что "пора покончить с врагами советской власти". Это Горький, который писал все время прошлой зимой против советской власти..." 16
Слова Мережковского о том, что Горький "азефствует искренне", подтверждаются еще одной дневниковой записью Чуковского — от 3 октября 1920 года. Корней Иванович по свежим впечатлениям зафиксировал очень характерное высказывание Горького: "Я знаю, что меня должны не любить, не могут любить, — и я примирился с этим. Такая моя роль. Я ведь и в самом деле часто бываю двойственен. Никогда прежде я не лукавил, а теперь с нашей властью мне приходится лукавить, лгать, притворяться. Я знаю, что иначе нельзя". Это откровение прокомментировано Чуковским следующими словами: "Я сидел ошеломленный" 17.
Следовательно, Горький "азефствовал" вполне осознанно, у него для самооправдания была наготове целая концепция. Как здесь не вспомнить "муки совести" булгаковского Мастера — "И ночью при луне мне нет покоя"...
Еще более резкая оценка "азефству" Горького содержится в критической статье П. Пильского: "Умилительно: в горьковской книге Скиталец поруган, но в "Красной Нови" этот Скиталец почтительнейше поместил "Воспоминания о Горьком". Впрочем, так ведь и было с двумя братьями, — и один из них звался Авелем, и его убил Каин" 18.
Психологическую подоплеку такого поведения раскрывают воспоминания А. Штейнберга: "Однажды в канун нового, 1918 года собравшиеся затеяли игру: пусть каждый напишет на бумажке свое заветное стремление, подписываться не обязательно. Горький начертал: "Власть" — и подписался". Иванов-Разумник, рассказавший это эпизод Штейнбергу, оценил его так: "Алексея Максимовича интересует власть, но не политическая, и не полицейская, не дай Господь! а власть чисто духовная, основанная на духовном авторитете писателя". Штейнберг добавляет, что Горький мечтал "о расширении империи его литературной власти". Он передает слова Ольги Форш, хорошо понимавшей Горького: "Горький должен избавиться от своего тщеславия... (Не отсюда ли "Я — мастер"? — А.Б.). Он же необыкновенно честолюбив. Подумайте только, что он делает? Он хочет прибрать к рукам все, и прежде всего литературу: как Ленин правил Россией, так Горький старается править литературой... Горький как бы проявляет необыкновенную широту и терпимость, на самом же деле за этим кроется не что иное, как стремление к самоутверждению" 19.
Не может не вызвать прямой ассоциации с романом Булгакова и такое свидетельство В.Н. Буниной, сделавшей 24 февраля/9 марта 1919 года в занятой белой армией Одессе такую запись в своем дневнике: "Был у нас Гольберштадт. Это единственный человек, который толково рассказывает о Совдепии. Много он рассказывал и о Горьком. Вступление Горького в ряды правительства имело большое значение, это дало возможность завербовать в свои ряды умирающих от голода интеллигентов, которые после этого пошли работать к большевикам [...] Горький вступил в правительство, когда в одну ночь было казнено 512 человек" 20.
Поистине, если нечего есть, есть ли все-таки человеческое мясо?..
"Горький [...] заявил вызывающе, что ему до царства божия нет дела, а есть дело лишь до царства человеческого; что за чечевичную похлебку материальных, физических благ он с радостью отдаст все бездны и прорывы в нездешнее, которыми так счастливы другие; что накопление физических удобств и приятностей жизни есть венец и предел его грез" 21.
Итак, мы ознакомились с мнениями о Горьком целой плеяды русских интеллигентов — Блок, Бунины, Мережковский и Гиппиус, Чуковский, Форш... Интеллигентов, единодушных в резко негативном отношении к тому, чье имя позже было канонизировано бесчеловечной Системой.
Так будет ли методологически некорректным считать, что такого же мнения придерживался и Булгаков?
Глава XX. «Неужели, неужели?..»
Горький — высшая и страшная пошлость.
Д. Мережковский1
Придет день, я восстану открыто на него. Да не только, как на человека, но и как на писателя. Пора сорвать маску, что он великий художник. У него, правда, был талант, но он потонул во лжи, в фальши.
И. Бунин2
Поиск на сайте
Приведенные выше слова И.А. Бунина процитированы Верой Николаевной в ее дневнике. Далее она продолжает от своего имени: "Мне грустно, что все так случилось, так как Горького я любила. Мне вспоминается, как на Капри [...] Ян сделал Горькому такую надпись в своей книге: "Что бы ни случилось, дорогой Алексей Максимович, я всегда буду любить вас" [...] Неужели и тогда Ян чувствовал, что их пути могут разойтись, но под влиянием Капри, тарантеллы, пения, музыки душа его была мягка, и ему хотелось, чтобы в будущем это было бы так же. Я, как сейчас, вижу кабинет на вилле Спинола, качающиеся цветы за длинным окном, мы с Яном одни в этой комнате, из столовой доносится музыка. Мне было очень хорошо, радостно, а ведь там зрел большевизм. Ведь как раз в ту весну так много разглагольствовал Луначарский о школе пропагандистов, которую они основали в вилле Горького, но которая просуществовала не очень долго, так как все перессорились, да и большинство учеников, кажется, были провокаторами. И мне все-таки и теперь не совсем ясен Алексей Максимович. Неужели, неужели..."
Этими словами "Неужели, неужели..." с авторским отточием Веры Николаевны обрывается мучивший ее вопрос. В общем, для дневника, который она вела в Одессе, такой обрыв фразы не является характерным. Должны ли были эти слова развить предшествовавшую им мысль о том, что большинство из обучавшихся на вилле Горького социал-демократов были провокаторами охранки? Если так, то тогда переход "Мне все-таки и теперь не совсем ясен Алексей Максимович" достаточно красноречив. В общем, подозрения эти, если они действительно зародились у Буниных, отнюдь не парадоксальны. Там, на вилле "Спинола", действительно была особа, причем весьма близкая к Горькому, которая ссорила между собой представителей различных направлений российской социал-демократии. О ней и ее роли речь ниже — в разделе, посвященном прототипу образа Маргариты. Здесь же, в словах Веры Николаевны можно усмотреть наличие подозрений в отношении самого Горького.
О том, что такая направленность мыслей о Горьком не является чем-то необычным для Буниных и их окружения, свидетельствует сделанная через полгода (23 февраля/18 марта 1919 года) запись в этом же дневнике:
"Тут перешли к большевикам, а от них к Горькому. Куликовские говорили, что когда Бурцев написал, что "откроет им, кто был на службе у немцев, то все содрогнутся", многие подумали о Горьком".
Примечательно: "многие" подумали. То есть, уже не Бунины, как это предполагается в отношении содержания предыдущей выдержки, а именно "многие". Причем Бурцев явно имел в виду не Ленина, связь которого с германскими властями ни у кого в то время сомнений уже не вызывала. Чтобы уяснить всю серьезность утверждения Веры Николаевны, следует учитывать неординарность личности В.Л. Бурцева, знаменитого своей деятельностью по выявлению провокаторов охранки ("ассенизатор партий" — так его называли). Разоблачение таких крупнейших провокаторов, как Азеф и Малиновский — его личная заслуга. В 1928 году, когда сам Бурцев в это время был уже в эмиграции, в СССР даже была издана его книга "В погоне за провокаторами" (переиздана в 1989 году издательством "Современник"). В 1917 году Бурцев выступил против антивоенной, "пораженческой" позиции Горького, обвинив писателя в измене родине.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 43 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |