Он так и сделал. Вскоре венская императрица получила от него письмо (начиналась политика). Король предлагал ей мир. Он угрожал и льстил «дражайшей кузине». Перечислив в послании свои громкие победы, Фридрих писал далее:
«Вы губите свое государство; вся пролитая кровь падет на Вашу душу... не в Ваших силах победить того, кто, будучи Вашим врагом, заставляет трепетать весь мир!..»
Отсюда, из Бреславля, Фридрих безжалостно грабил оккупированные земли, непомерными контрибуциями выжимал из городов последние их соки. По всем немецким пределам шли спешные наборы в армию. Питт помогал ему из Англии золотом... Все было хорошо. Тихий снежок сыпал на острые крыши. Садились голуби на подоконник. Приятное тепло разливалось от печей.
Король спускался на кухню, потирая руки, спрашивал вожделенно:
– Ну, а чем меня покормят сегодня?
...Он не знал, что пройдет лишь несколько дней, и он (король!) покатится по коврам, весь корчась от бессилия, весь в спазмах бешенства, и он (король!) будет выть и рыдать, он изгрызет себе костяшки пальцев, он (король!) станет тогда самым жалким и ничтожным человеком на свете.
И потом он уже никогда не будет счастлив в своей жизни.
И это произойдет очень скоро!
Бал после обморока
Из допросов Апраксина становилась ясна картина предательства «молодого двора». Инквизиция нащупывала причины бегства армии: великий канцлер Бестужев-Рюмин, этот зарвавшийся карьерист, русские штыки, приставленные к сердцу врага, развернул внутрь России, дабы устрашить ими своих личных врагов...
Был зван ко двору (скорее для полноты впечатления) и генерал Виллим Фермор.
– В чем суть бесславной ретирады? – гневно спрашивала его Елизавета. – Как человек непридворный, генерал, ты отвечай по совести: почто Кенигсберг не взят, а моя армия на зимних квартирах обретается? Почто слава армии русской на весь божий свет омрачена стала бегством обратным?
Фермор, у которого тоже рыльце было в пушку, начал отстаивать Апраксина – грязная рука мыла грязную руку:
– Как перед богом, по сущей правде скажу: недостаток лошадиной субсистенции – единая причина тому, что лошади, в совершенную худобу придя, не дозволили ваше величество викториями возрадовать. А уж как мы желали того – бог видит и все знает. Лошади вот... беда с ними!
То есть Фермор попросту свалил все на лошадей...
Воронцову императрица сказала потом:
– Что же мне так и оставаться теперь в дурах?
А через несколько дней до Петербурга дошло известие о полном разгроме австрийских войск под Лейтеном и Лиссой. Это было уж слишком: сначала Россбах, потом Лейтен.
Елизавета стояла возле туалетного столика. Банки с помадами вдруг полетели, звеня, на пол, и она осела, тяжело и грузно, на турецкие пуфы. К ней сразу подбежали, стали кричать:
– Кондоиди сюда... Фуассодье зовите!
Елизавета открыла глаза, чуть двинула рукой.
– Ы-ы... ы-ы-ы... а! – промычала.
С нею случился обморок, очень похожий на тот, что был в Царском Селе. Но она скоро оправилась. Ряды придворных сильно поредели, и она это заметила:
– Где князь Трубецкой, жаба старая?
Ей доложили: отбыл к великой княгине, дабы поздравить с новорожденной. Елизавета велела звать вельможу обратно.
– Слушай, князь, – сказала она ему, – ты бы хоть постыдился. Высох уж весь, душа корсетом только и держится, а наперед удочки кидать умеешь... Да подохнешь ты раньше меня! Не спешите вы невестке моей кланяться. Еще успеете накланяться.
– Матушка, – заползал Трубецкой у нее в ногах, – дозволь ручку тебе поцеловать... красавушка ты наша... херувимная!
– Иди ты к черту, князь, нужны мне твои поцелуи... А это у тебя откуда? – спросила она, заметив на кафтане вельможи польский орден Белого Орла.
Выяснилось, что по указке Бестужева польские ордена раздает в Петербурге граф Понятовский, – дело уже совсем нечистое.
– Ах, этот «партизан» еще не убрался?
– И не уедет, – подсказал из-за плеча Шувалов, – ибо канцлер Бестужев свой личный интерес в нем соблюдает.
– Кроме интересов государственных в столь грозное время не мочен канцлер личных интересов иметь!
Нарастала гроза. За стенкой тихо и жалобно, словно мыши в амбаре, попискивали фрейлины. Лакеи передвигались с посудою «на воздусях». Камергеры попрятались за лестницами... У-у-ух!
Явился лейб-медик Кондоиди с пузатой чашкой:
– Васа велицества, декокт отлицный... выпейца!
– Выпей уж сам, коли ты так меня любишь.
Отмахнувшись от лекарств, Елизавета Петровна залпом осушила бокал с венгерским вином. И – объявила:
– Бал! Назло всему – балу быть завтрева. Дамы чтобы в мужнем явились, а мужья чтобы в юбках были. Тех же, кои от бала отлынят, того штрафовать в сто рублев... взыщу!
Пять часов провела в духоте туалетной комнаты, пока массажи и эликсиры не вернули ей очарования молодости. Нос вот только сплоховал! А так-то она была – хоть куда. Правда, нос этот (под страхом наказания) писался художниками исключительно анфас, с лучшей его стороны. А в профиль портретов Елизаветы почти не существует, кроме случайного медальона на кости работы Растрелли...
В костюме голландского матроса плясала императрица. Летела в присядке, сшибая кадки с деревьями померанца. В показной веселости был и немалый смысл: то, что случилось после царскосельского припадка, уже не должно повториться! Лопиталь был почти влюблен в этого «матроса», но остерегался повторить роман, погубивший когда-то маркиза Шетарди. Россбах был неважной картой в игре французов, и Елизавета, чтобы утешить посла, самолично взбила ему сливки с клубникой:
– Кушайте, маркиз. Военное счастье, как и счастье любви, всегда переменчиво... Граф Николя, – позвала она Эстергази, – идите к нам. Сознайтесь, что после Лейтена кошки скреблись в вашей душе?
В самый разгар куртага она сознательно удалилась в одну из задних укромных комнат, где бил из полу прохладный фонтанчик. Сопровождали ее только Лопиталь и Эстергази. Лакеи подали напитки и вина – удалились тоже.
– Я понимаю, – проговорила она, – что не Апраксин виноват в ретираде, а персоны умней его и значительней... Но вот что делать с Бестужевым – право, не придумаю!
Между тем де Еон оставался в зале среди танцующих. Издали он наблюдал за поведением вельмож. Мрачный и полупьяный, великий канцлер Бестужев озабоченно терся возле запертых дверей, за которыми укрылась с дипломатами императрица. Тут же прохаживался, фыркая, великий князь, а поодаль блуждал Воронцов... Три человека, столь враждебные друг другу, изнывали от страха: что происходит за этими дверями? О чем беседует Елизавета с послами?.. Какая-то буря назревала над этим веселым балом, и Воронцов не выдержал – сказал великому князю:
– Почему бы вам не пройти к своей тетушке?
– Вот еще! – отвечал урод. – Я не желаю быть в обществе этих арлекинов... Боже! – схватился он за лысенькие виски. – За что меня наказала судьба, осудив прозябать в этой проклятой стране? Почему не отпустят меня на родину? Чин прусского поручика – большего я не желаю!
– Вы станете русским императором, – приблизился Воронцов.
– Но командовать батальоном в Потсдаме гораздо занятнее, нежели управлять страною попов, подъячих и бездельников... Капут России! Фридрих велик, Фридрих непобедим!
О чем беседовала императрица с послами – можно было только догадываться. Но и Лопиталь и Эстергази вышли от нее довольные.
Коалиция Австрии и Франции разваливалась, неспособная выдержать железных ударов Пруссии, и теперь Россия должна была спасать положение.
* * *
Конференция при дворе усиленно трудилась. Споров не было, все сошлись на едином мнении, которое звучало примерно так:
– С горечью примем за правду: король Пруссии силен, и от успехов своих в немалое фурийство приходит. Далее воевать таким побытом нельзя. Союзники наши более мародерствуют да контрибуции с городов взыскивают. Война же – не грабеж, а суть единоборство политическое. Посему, судари, России надобно силой вмешаться в общую стратегию Европы, как в свои дела собственные, и – не мешкать ныне!
Таково рассуждали в Петербурге, и Фридрих был обескуражен, когда неожиданно пронюхал, что русские войска вновь зашевелились в заснеженных до пояса лесах Ливонии.
– Безумцы! Уж не собираются ли они воевать со мною? Но зимою сидят дома, а не воюют...
Да, зимою воевать не принято. Зимой армии готовятся к звону мечей по весне. По зеленой свежей травке армии спешат умирать по планам, предначертанным полководцами в темные зимние ночки. Но русские, со свойственным им «варварством», кажется, хотят нарушить эту давнюю священную традицию?..
Главнокомандующим над армией вместо Апраксина был назначен Виллим Виллимович Фермор – странный англичанин из Замоскворечья. Апраксина выдвинул сам Бестужев, а Фермора усиленно толкал к славе вице-канцлер Воронцов.
– Фермор, – утверждал Воронцов, – и местность прусскую знает, и при дворе не вельможен! Оттого-то, связей при дворе не имея, изветов тайных слушать не станет, а сделает лишь то, что высокая Конференция ему повелит...
Фермор выехал в армию с протестантским капелланом, по прибытии на место разбил шатер походной церкви, собрал всех немцев из своего штаба и начал усердно молиться.
Солдаты сразу возроптали:
– Апраксин – хоша русак был, яво Степаном по-божески звали. Он, бывалоча, крестился часто и нас к тому понуждал... А эти што? Собрались тамо, фонарь зажгли, и воют, как собаки...
Слухи о недовольстве Фермором дошли до ушей Елизаветы.
– Глаз да глаз! – сказала она.
Конференция усердно обмозговывала один вопрос: в какой из дней лучше всего приводить к присяге на верность России жителей Кенигсберга и всей Восточной Пруссии? Воронцов такой день отыскал.
– Имеется отличный день! – сказал он. – Двадцать четвертого января 1758 года королю Фридриху сорок шесть годков стукнет. Я думаю, что неплохо бы ко дню рождения его и закрепить Пруссию за Россией – на времена вечные, неизбытные!
...Мело за окнами, мело. Коптя, догорали свечи в высоких бронзовых жирандолях.
Зима – лето русское
Из глубокого рейда по землям Пруссии вернулась конная русская разведка. «В краю все спокойно», – доложили Фермору.
И пошли двумя колоннами: одна, правая, – из Мемеля, другая, левая, из тихой Жмуди. Вел левую колонну – прямо на Тильзит! – генерал Петр Румянцев, а Фермор ему палки в колеса вставлял, ибо завидовал юной славе.
Трещали лютейшие морозы, снег был искрист и хрупок, солнце светило вовсю. Черные вороны не спеша срывались с дерев и, распластав крылья, недвижимо и мертво уплывали в лесную жуть. Кошёвка генерала плыла на полозьях как воздушный корабль, почти неслышно, только всхрапывали кони. Снега лежали высоко, по сугробам катили пушки, ставленные на лафеты-санки. Конница шла на рысях, вся в изморози, вся в паре, вся в нетерпении.
Редко-редко попадется корчма. Тишина, безлюдье. И вот она, Пруссия! Впереди армии пошел гулять манифест к населению: «Не мешать... Не противиться... Не пужаться!» Войска были приструнены заранее, еще в канун похода. Апраксин армию разложил, но теперь солдатам внушили твердо: никого из пруссаков пальцем не тронуть... упаси бог взять что-либо из дома прусского!
Кошёвка Румянцева плыла и плыла...
– Стой! – Шумно вздохнули лошади, стало тихо; генерал выглянул наружу. – Кто-то едет... тащится. Надобно бы поспрашивать!
Навстречь эшелону ехал обоз с товарами из Кенигсберга на Ковно. Румянцев подошел, хрустя снегом, к стеганому возку, где сидели купцы, греясь водкой. Рванул на себя дверцу. Увидев русского генерала, никто из купцов не удивился (время военное).
– Что в Кенигсберге, господа? – спросил Румянцев.
Ему ответствовали, что в Кенигсберге и в Пиллау гарнизоны боя не хотят и уходят; жена фон Левальда, застрявшего с войсками в Померании, сбирается ехать к мужу.
– К мужу сбирается ехать или от нас убегает? – уточнил Румянцев, и ему сказали, что, верней всего, убегает. – Благодарю вас, – захлопнул он дверцу. – Пропустите негоциантов!..
Петр Александрович ночевал в селении Тавроги, когда из Тильзита прибыла депутация мещан. Городской секретарь просил у Румянцева протекции и защиты от обид.
– Обид не учиним, – отвечал Румянцев. – Протекцию же посулю не от себя, а от имени всей матушки-России...
С ходу, не раздумывая, Румянцев взял Тильзит, велел варить щи с убоинкой, строить баню с паром, разбить лазарет, лекарям велел ног и рук солдатам раненым не отрезать.
– Я вам головы поотрезаю, – сказал. – Лечить надо!
А сам сел за стол и написал рапорт в Конференцию о взятии Тильзита: «...нашел оной город от войск прусских совсем испражнен и отверстым к приятию войск ея императорского величества...»
Русские войска и сами не заметили, как оказались уже в самой середке Пруссии. Пока все было спокойно. Солдаты объяснялись с пруссаками на пальцах. Местные помещики-юнкеры с удивительной благожелательностью приглашали офицеров на свои фольварки, где было тепло и уютно. Первая скрипка прозвучала где-то в глуши прусской, как робкий призыв к любви. И был, наверное, первый смельчак, который подошел к дочери хозяина фольварка и вывел ее, цветущую от смущения, на жеманный и ходульный котильон!
января 1758 года русская армия вступила в столицу Пруссии – Кенигсберг (город, кстати, тогда был дурной и бестолково раскидан по островам и поймам Прегеля). Члены магистрата, сам бургомистр, камералии и президент трибунала, при шпагах и в мундирах, торжественно вышли навстречу. Под гулкие возгласы литавр русские полки входили в город с распущенными знаменами – с тяжелой парчи осыпался снег. Неистово гремели барабаны. Фермор въехал в Кенигсберг следом за войсками. Ему вручили ключи от столицы и ключи от крепости Пиллау, ограждавшей Кенигсберг со стороны моря.
«Все улицы, окны и кровли домов усеяны были бесчисленным множеством народа. Стечение оного было превеликое, ибо все жадничали видеть наши войски; а как присовокуплялся к тому и звон колоколов во всем городе и играние на всех башнях и колокольнях в трубы и в литавры, продолжавшееся во все время шествия, то всё сие придавало оному еще более пышности и великолепия...»
Музыка, пушечная пальба и взлетающие к небу фейерверки – эта праздничная суета длилась всю ночь. И до утра топали войска, располагаясь на постой, полыхали костры на перекрестках – для обогрева публики, крутились в седлах крикливые калмыки в остроконечных шапках, звеня колчанами.
Наутро все церкви Пруссии гремели от благодарственных молебнов россиян. Одноглавый прусский орел сшибался с крыш и зданий; крепили теперь повсюду орла российского, орла двуглавого. В книжной лавке университета шла бойкая торговля: продавались русские книги, манифесты и портреты Елизаветы Петровны (гравированные, конечно). С сомнением – впервые в жизни! – пруссаки попробовали чаю, завезенного русскими; русские же офицеры сразу стали учить бюргеров, как надо варить крепкий пунш.
Вообще русские повели себя удивительно. Объявлена была свобода веры, свобода торговли, свобода печати. Сохранили весь прежний чиновный аппарат, но – естественно – лишили Фридриха налогов с прусских земель. Были не тронуты архивы и регистратура. Почта в Пруссии продолжала работать без перебоя, только письма теперь принимались в пакетах незаклеенных (очевидно, для перлюстрации).
Частных библиотек русские не касались, а публичной тут же составили точную опись. Студенты продолжали учиться, профессуре русские оказывали особые знаки внимания и почтения. И немцы всё смелее сходились с победителями, уже не гнушаясь проситься на русскую службу. Никаких контрибуций не взималось! Никаких повинностей не вводилось! И это понятно: России ведь было совсем невыгодно беднить население Пруссии, которая отныне входила в состав империи на правах новой для нее губернии.
Покорив мужчин, русские дружно взялись за женщин, и началась любовная «оккупация» Пруссии, не имевшая равной себе в истории. Никогда так горячо не пылали щеки милых Гретхен! Кенигсберг, говоривший при Фридрихе языком грубых реляций, вдруг заговорил о любви, о свиданиях и розах Гименея... Крылатый божок любви порхал в том году над острыми крышами Кенигсберга!
Немецкий историк Архенгольц (страстный поклонник Фридриха) писал об этом необыкновенном времени:
«Никогда еще самостоятельное царство не было завоевано так легко, как Пруссия. Но и никогда победители, в упоении своего успеха, не вели себя столь скромно, как русские».
января (в день рождения короля прусского) все население Пруссии дало присягу на верность новой отчизне – России! После чиновников подходили к пастору ученые университета, положил на Библию плоскую, иссушенную руку и великий Иммануил Кант; в жизни этого германского философа, в жизни поразительно скучной и неинтересной, этот факт – самый исключительный и яркий!..
А к берегам Пруссии тянулись от Мемеля русские корабли и галеры, груженные золотистым русским хлебом.
* * *
Читатель прочел все это – и наверняка не поверил мне. Слишком идиллическая картина нарисована автором.
Пруссия – этот оплот оголтелого юнкерства, этот кипящий котел, из которого кайзеры и фюреры черпали идеи и кадры для своих изуверств, – как же могла эта Пруссия так спокойно и почти равнодушно отдать себя в лоно России!
Отвечаю:
История зачастую состоит из парадоксов. Но эти парадоксы вполне объяснимы, если мы, читатель, накинув мундир армии Елизаветы, въедем с тобою в Кенигсберг и посмотрим на Пруссию как бы изнутри ее царства – глазами самих пруссаков...
Когда затхлое полунищее курфюршество Бранденбург захватило под свою власть сытую и обильную область Пруссии, Кенигсберг тогда отвечал Берлину восстанием! Это первый факт.
Война, которую затеял Фридрих, свирепо выгребала из Пруссии пушечное мясо, мясо натуральное, хлеб и лошадей для кавалерии. Налоги росли, их выколачивали из юнкера, а юнкер брал палку и колотил своих крестьян. Русские же, придя в Пруссию, ничего не брали, сами помогали Пруссии! Вот вам второй факт.
Фридрих всю жизнь утверждал: война – это дело короля, народа она не касается, сиди дома и трудись. Наверное, оттого-то, когда одноглавый орел был заменен двуглавым, никто из пруссаков даже не колыхнулся! Это третий факт.
Наконец, факт четвертый – самый решающий: вступление русских войск в Пруссию не было оккупацией, когда победитель стремится к быстрому обогащению за счет оккупированных, чтобы потом, все разрушив, покинуть завоеванную область. Совсем нет! Это было присоединение Пруссии (как древней земли славян) к славянскому же государству – России! Русские устраивались тут сразу прочно и деловито – на века, и пруссаки отлично понимали, что они не уйдут, они здесь останутся.
Таким образом, читатель, парадоксы истории, как бы ни были они изощренны, все-таки можно объяснить. Пруссаки доверили России себя и свое будущее (будущее детей и внуков своих) – по доброй воле, без принуждения!..
Скоро Елизавете Петровне принесли первую прусскую монету, отчеканенную в Кенигсберге, а на ней были такие слова:
ЕЛИЗАВЕТА – КОРОЛЬ ПРУССИИ
– Вот, – сказала она, довольная. – Это Апраксин не мог ничего. А солдаты-то все могут: наша Пруссия! А весной быть посередь Европы и удивить ее!
Достойно примечания, что Елизавета была названа на монетах не «королевой», а именно «королем»... Это очень странно, и я думаю – не был ли тут заложен какой-либо политический хитрый умысел?
* * *
Эту же монету через своих лазутчиков получил в Бреславле и Фридрих. Первый приступ ярости уже кончился, король перестрадал, и теперь наступила слабость. В пальцах Фридриха крутилась монета новой, чуждой для него Пруссии с обликом императрицы Елизаветы.
– «Елизавета... король Пруссии»? – прочитал он. – Какая непревзойденная наглость! Меня знают в мире как курфюрста Бранденбургского и короля Прусского. Россия отняла у меня Пруссию, и теперь... Где вы, де Катт?
– Я здесь, ваше величество, – подоспел секретарь.
– Невежда! – отвечал ему король. – Ты посмотри сюда (он показал ему монету). Я уже не король, а значит – не «величество». Русские лишили меня королевства, оставив лишь в курфюрстах; отныне я только «светлость».
Он отшвырнул монету прочь, и она покатилась в угол, звеня и подпрыгивая.
– Какое злобное торжество! – произнес король. – Ах, как пируют в роскоши мои враги... Какой позор обрушен на меня! Пруссия, одно имя которой олицетворяет миру все мои владения с Берлином вместе, – Пруссия, которую я нежно любил, эта проклятая зажравшаяся Пруссия присягает России... Этого не снести!
Присел к столу и долго писал. Обернулся:
– Де Катт, вот эти письма спешно разослать по комендантам крепостей. Курьеры готовы?.. Тогда пусть скачут днем и ночью. Мне нужен фураж и хлеб, отчет по арсеналам и рекрутированию. Я снова начинаю игру – озлобленным и отдохнувшим... Что вы стоите, де Катт, такой рассеянный?
– Я думаю, король.
– Вот новость! Уж не собрались ли вы думать за меня? Не стоит труда, голубчик... Поверьте: я все уже продумал. И мне всего сорок шесть лет. Не знаю, сколько я проживу, но... Сколько бы я еще ни прожил, но в Пруссии ноги моей больше никогда не будет!
Король сдержал свое слово. Он прожил еще двадцать восемь лет, исколесил в поездках весь Бранденбург, но Восточная Пруссия короля никогда больше у себя не видела...
Де Катт вернулся в комнаты, отослав курьеров с письмами. Король стоял возле окна спиной к секретарю.
– Они поскакали, ваше величество, – произнес де Катт.
– Вот и отлично! – ответил король, не обернувшись. – Я уже разбил французов и австрийцев. Пришло время отколотить русских медведей. Они еще не ведают – как я умею бить!
Он повернулся к де Катту с просветленным лицом.
– В этой битве с русскими я буду ужасен, – сказал король.
Не пойман – не вор
Скромно и незаметно в Петербург въехал новый посол от Англии – сэр Ричард Кейт – и очень осторожно стал восстанавливать прежние подпольные связи. Великий канцлер Бестужев-Рюмин сразу оказался его верным побратимом. Канцлер был врагом Пруссии – это, конечно, так, но остервенело цеплялся за союз с Англией, которая, по сути дела, давно уже была врагом России!
Бестужев висел на волоске, и все боялись оборвать этот волосок. Но... когда-то надо. Надо! А... кому рвать его?
Маркиз Лопиталь появился на пороге кабинета Воронцова.
– Сударь, неприятный разговор, – начал Лопиталь. – Имею распоряжение из Версаля прервать с вами всякие отношения.
У вице-канцлера даже глаза на лоб полезли.
– Да! – добил его Лопиталь. – Или вы уберете Бестужева, заступив его место, или же я (как и граф Эстергази), отвернувшись от вашей милости, буду впредь сноситься только с Бестужевым. Но с вами тогда никаких дел иметь мы не станем!
Воронцов в страхе кинулся во дворец и сразу дал понять Елизавете, что канцлер Бестужев прямо и бесповоротно решил возвести на престол Екатерину, минуя мужа ее и сына.
– А меня... под печку забросят? – хмыкнула Елизавета. – Сие, Михаила Ларионыч, еще доказать надобно.
– И докажу, когда войду с ружьем в кабинет канцлера, где у него вот с этой стороны ковра, матушка, все проекты воровские лежат... Секретарь Волков давно за ним глаз острит!
– Да, канцлер ныне худ стал, – призадумалась Елизавета. – С палкой ходит и не бреется.
– С того и не брит, матушка, что под волосами зло прятать удобнее! Да и в Европе-то – слыхала небось? Все канцлер да канцлер, а твое имечко – так себе... опосля имени Бестужева политикуют. Вот и прикинь: гоже или негоже?
В субботу, 14 февраля, было назначено очередное собрание Конференции по делам военным, но Бестужев, ссылаясь на болезнь застарелую, не явился... Все долго молчали.
– Я тоже больна, – сказала Елизавета, – а делу войны от этого не стоять... Пусть канцлер явится!
Она подошла к окну и ждала, пока возок канцлера не подъедет ко дворцу. Вот Бестужев вылез, волоча шубу по снегу, и вот его окружили солдаты гвардии. Вот он вскинул палку, что-то крича, он рыскает по окнам своими бешеными глазищами... Ее ищет!
– Ой-ой! – И Елизавета скрылась за ширмами.
А когда снова выглянула, на улице уже никого не было. Только на снегу валялась шапка канцлера. Кто-то воровато схватил ее и убежал прочь, колотя шапкой об свое колено, иней из пышного меха вытряхивая. Тем все и закончилось.
* * *
Гвардии майор Нащокин довез его до дому. Подбежал тут сенатор Трубецкой – враг еще старый:
– Дозволь-кась... – Схватил ленту андреевскую, что глядела из-под шубы канцлера, рванул шибко и затоптал в снегу.
А дом канцлера (русский Тампль) оцеплен шпалерами батальонов. И жена уже арестована. Дворню пока что в подполье загнали. Тростью отстранил канцлер Трубецкого, что плясал в радости на снегу, и поволочился в свои кабинеты.
– Хороша же матушка! – выругался он и заметил своего секретаря Волкова, что копался в бумагах. – Ну, а ты, Митька, совсем дурак, – сказал ему канцлер. – Сколь годочков со мной прослужил, нешто ж не знаешь, как я опаслив в бумагах бываю?..
Екатерине, прямо скажем, не повезло: об аресте канцлера она узнала на следующий день – и снова из записочки Понятовского (связь у заговорщиков была налажена препогано): «Вчера вечером граф Бестужев арестован, лишен всех должностей и чинов; арестован также ваш бриллиантщик Бернгарди, Елагин и Ададуров».
«Не избежать того и мне», – призналась себе Екатерина.
«Что делать тут?» Принарядилась как ни в чем не бывало и вышла к обедне. Грозное молчание нависло в церкви. Даже дьячок запнулся в чтении. Преклонила колени и молилась исправно. А от самого пола глазами косила – кто враг здесь?
Словно желая разглядеть ленты на маршальском жезле, после службы подошла она к Трубецкому.
– Какая прелесть! – восхитилась громко и спросила шепотом: – Нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или у вас более преступников, нежели преступлений?
Трубецкой сослался на приказ. Кинулась Екатерина к генералу Бутурлину, который был тоже наряжен в судьи над канцлером.
– Да, арестовали канцлера, – нагло отвечал ей Бутурлин. – А теперича мы причину ищем, за что арестовали его!
«Что, ежели сыщут? – переживала Екатерина. – Особливо тот проект последний, где я тетушку-то, почитай, уже в гроб поклала, а сама на ее престоле воссела?..»
На кого положиться? Понятовский – только любовник, жила его телом, души не касаясь, ума не трогая. Свой ум был – дерзкий, извилистый, как западня. И – рискнула: в кирпичи дома, что от Невы поблизости строился, велела Понятовскому заложить записку, а маленький трубач канцлера пришел и вынул.
Бестужева судьи заставили дать присягу – присягнул! Велели причаститься – лизнул с ложечки святые дары и твердил одно: знать не знаю, ведать не ведаю...
А трубач все таскал и таскал утешительные записки, пока не сцапали его за руку. «Поступать смело и бодро, с твердостью, – советовал Бестужев из-под ареста Екатерине. – Подозрениями доказать ничего не можно...» И судьи, имея на руках эту записку, начали трясти из канцлера душу; весь великий пост протрясли и всю масленицу:
– Отвечай: что ты искал в великой княгине?
Бестужев все валил на себя, выгораживая Екатерину. По тогдашним законам судьи жили за счет подсудимого и брали что душа пожелает. С тоской смотрел старый хапуга, как растаскивают из дома мейсенскую посуду, рвут от стенок шпалеры узорчатые, даже стекла выставляют из окон. Всю жизнь копил, и все пошло прахом!..
Елизавета взяла для себя серебро канцлера (один только столовый сервиз потянул девятнадцать пудов чистого серебра) и велела:
– Тащите серебро на двор Монетный, чтобы в ефимки счеканить. Это кстати: мне солдатам как раз платить нечем...
В конце февраля был обнародован манифест о винах канцлера. А на третьей неделе поста забрали в инквизицию из покоев Екатерины ее любимую камер-фрау Никитишну. Навзрыд рыдала Никитишна от ужаса, но глаза Екатерины были сухи.
* * *
Весна близилась, присели в саду сугробы. Глаза великой княгини набрякли от слез – красные, как фонари. Не до любви стало, не до картишек. Спала теперь не раздеваясь, как солдат в карауле.
«Всякое бывает», – говорила себе...
Лизка Воронцова, примериваясь занять положение великой княгини, смело гуляла по комнатам Екатерины, на свой вкус передвигала мебель. Екатерина, будто не замечая наглости этой, смотрела на Лизку из-под вороха одеял глазами, суженными от ярости. «Погоди, голубушка, я тебя замуж выдам... я тебя устрою! Только бы самой сейчас выкарабкаться!»
– И што это вы окон не отворяете? – брезгливо фыркала Лизка. – Никитишну забрали, так и горшка никто не вынесет.
– А ты возьми да и вынеси.
– Еще чего! Я и за собой-то их никогда не нашивала...
– А из-под меня будешь носить... Бери, тварь, неси!
И заставила вынести, потом засмеялась, отходя от гнева.
Вздремнула под вечер на кушетке, и кто-то разбудил ее – грубо и властно. Часы пробили половину второго ночи, а перед нею стоял сам великий инквизитор Российской империи.
– Императрица, – произнес Шувалов, дернув щекою, – желает вас видеть... Следуйте за мной не чинясь!
«Вот оно... начинается, подступает и ко мне беда».
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |