– Опять ночью была видна комета... Каково ее действие?
– Апоплексия сразит безошибочно, – отвечала Екатерина. – У меня имеются три лица, кои находятся при ней неотлучно. В решительную минуту мы будем предупреждены, чтобы действовать.
Фридрих поспешил обрадовать фон Левальда:
– Императрица больна, и это известие имеет для меня значение большее, нежели все остальное в мире!
Черные вороны кружили над Царским Селом, куда с весны выехала Елизавета, и в Петербурге полновластным хозяином остался канцлер Бестужев-Рюмин.
Только напрасно думала Екатерина, что, окружив Елизавету шпионами, она оградила себя от шпионов великого инквизитора – графа Александра Шувалова. Забившись в дальние углы дворца, продолжая ужинать на рассветах, императрица, словно филин, зряче глядела из пыльной тьмы:
– Погодите, детушки, я еще обозлюсь... Лизать вам всем горячие сковородки. Да не на том, а на этом свете сподобитесь!
Порою же, почуяв облегчение от недугов, Елизавета молодела, и тогда окна дворцов сверкали огнями, вакханкою неслась она по залам, в гусарских рейтузах в обтяжку, полупьяная и восторженная. Именно в один из таких дней французский балетмейстер Ландэ торжественно заверил Европу:
– Клянусь музою Мельпомены, никто не танцует менуэт столь выразительно, как императрица России!
Вот и сегодня откружилась Елизавета в танце с молодым адъютантом Апраксина и, словно очнувшись, спросила его:
– А чего это ты тут со мной пляшешь?
– Фельдмаршал, ваше величество, прислал меня из Риги, чтобы я привез ему двенадцать кафтанов новых.
И весь бал испортила Елизавета своим криком:
– Да в уме ли он? Или поход на рижских баб замыслил? Ему Фридриха терзать надобно... И ты, молодец, езжай обратно в чем стоишь. Эй, люди! Выведите его отсюда...
* * *
Поезд французского посольства уже был под Петербургом, но Бестужев приложил все старания, чтобы въезд Лопиталя в столицу обошелся без пышности. Двадцать три роскошных берлина и столько же карет катились по Невской першпективе, но торжества на улицах не предвиделось. Однако простой народ увязался именно за каретой маркиза Лопиталя, который имел неосторожность держать на коленях свою любимую обезьяну.
– Скоморохи едут! – кричал народ, дразня обезьяну. – Фокус-покус казать станут... Гляди, Мишутка, кудыть оне заворачивать будут?
Лопиталь раскланивался во все стороны, обезьяна торопливо щелкала блох на лысой шкуре.
Елизавета срочно оставила Царское Село и выехала в столицу, чтобы самолично загладить вину перед посольством, которого она так страстно добивалась. Канцлер не придумал ничего лучшего, как запихать всю блестящую свиту Лопиталя в пустующий дом Апраксина. Ели там французы на золоте (это верно), но зато спали под лестницами.
Гроза началась скоро – на первом же вечернем приеме, который Елизавета устроила для близких ко двору. Вильямс разлетелся к Елизавете – для целования руки. Но рука императрицы, сжатая в кулак, вдруг скрылась за фижмами.
Елизавета Петровна заговорила – тяжело и сурово:
– Господин посол Англии, разве Лондон желает иметь врагом себе всю Европу? Ваши каперы опять не уважили в море Северном флага кораблей российских...
Вильямс нарочно уронил платок, чтобы, поднимая его, опомниться от этих ударов. Но, когда выпрямился с готовым ответом, Елизавета не дала ему и рта раскрыть.
– Отныне, – говорила она, – моим министрам дел с вами не иметь! И прошу покинуть столицу. Срок – неделя... Да будет так! И более не домогайтесь аудиенции. Эта встреча и есть наша последняя. Прощайте ж навсегда, господин посол Англии!
Коллегия иностранных дел правильно подсказала Елизавете момент для нанесения этого удара. Срок англо-русских торговых трактатов подходил к концу, и пора было выгнать англичан с Волги и с Каспия, где они со времен Остермана хозяйничали, как дома. Англия одним махом лишалась теперь русской пеньки, мачтового леса, дегтя, шелка-сырца, рыбьего жира, воска, меда, табака, мехов и... железа!
Но коллегия была уже явно ни при чем, когда Елизавета довершила свою мысль чисто по-бабьи. Из дома графов Скавронских, где размещалось посольство Вильямса, она вышибла англичан с их сундуками и кофрами и впихнула туда французскую миссию.
Месть была, скажем прямо, не из красивых. Но маркиз Лопиталь превзошел даже Елизавету: он самолично, чуть не кулаками, вытурил из дома своего английского коллегу Вильямса.
– Здесь вам не Канада! – кричал Лопиталь, суетясь.
* * *
Накануне решительных событий Фридрих прописал фон Левальду очередной рецепт, по которому следовало быстро и безошибочно излечить Восточную Пруссию от угрозы русской армии. Иногда некоторые историки называют стратегию Фридриха планами опереточного героя... Пусть в этом разберется сам читатель. Вот что наказывал Фридрих фон Левальду в июне 1757 года:
– Когда русские пойдут тремя отрядами, вам следует разбить наголову один из них, после чего остальные отступят. Русские будут спасаться в Польше, где вы их и станете преследовать всеми своими силами!
Но, спрашивается, почему русские должны были идти именно тремя колоннами? И почему русские должны были спасаться в Польше? Чепуха... Очевидно, сама Екатерина, не шибко разбиравшаяся в военных делах, неверно поняла болтливого Апраксина.
Но если планы Фридриха оказались «опереттой», то и русский план кампании при первом же выстреле обернулся лишней бумажкой.
Все случилось не так, как думали Петербург и Берлин.
Действие третье
Отклонения
Занавес
С самого начала войны союзники тишком договорились: «Будем опасаться слишком больших успехов России в этой войне!» Именно так сказал Людовик, и Вена ему поддакнула.
Не надо думать, что русская армия составляла громадный лагерь, – нет, Апраксин имел под рукой всего 65 187 солдат и 19 325 лошадей (не считая верблюдов).
Фридрих имел постоянную оглядку назад – на Россию.
– Что там слышно в Петербурге? – спрашивал он.
Депеши Вильямса и доносы шпионов успокаивали его: на Неве торжественно открыта Академия художеств; Апраксин завяз за Ковно; Елизавета опять не вышла к столу, занедужив...
– Кампания будет горячей! – сказал Фридрих, надвинув шляпу. – А потому разгрузите лазареты в Богемии и Дрездене, чтобы нам не возиться с калеками... Скоро будет не до них!
На пустынном шоссе в Саксонии отряд цесарских пандуров разгромил лазаретный конвой. Посреди дороги одиноко застряла коляска. Австрийский офицер дернул дверцу. Из кареты вырвался выстрел – прямо в лицо. Пандуры, окружив возок, обнажили сабли:
– Эй, вылезай по чести... Кто там стреляет?
Из коляски вышел раненый прусский офицер. Он сдернул с головы парик и швырнул его себе под ноги.
– Венские котята! – прорычал он, выдернув шпагу. – Я адъютант великого короля Фридриха – генерал Манштейн... Ну, что же вы не разбегаетесь при звуках моего имени?
Град пуль пронзил его насквозь, и Манштейн умер посреди дороги, в пыли, фонтанируя кровью (но шпаги из руки не выпустил). Так погиб человек, которому никак нельзя отказать в смелости; главаря прусского шпионажа в России не стало... Фридрих очень сожалел о гибели своего адъютанта, и вдова Манштейна подарила королю записки своего мужа о России.
– О России? – блеснули глаза короля. – Как это кстати!
Теперь эти мемуары Манштейна, ставшие знаменитыми, можно прочесть в любой приличной библиотеке. А тогда они были идеологическим оружием, и король Пруссии пока еще сомневался, в какую сторону повернуть это оружие – за войну с Россией или за мир с Россией.
Он решит этот сложный вопрос позже. А сейчас из балтийской мглы, ершистые от пушек в бортах, уже выплывали к берегам Пруссии белогрудые русские фрегаты и прамы. Первые выстрелы в этой войне Россия доверила своему флоту.
Мемель
– Вот и Мемель, – сказал адмирал Мишуков, опуская трубу. – Эскадр – на шпринг! Канонирные палубы обсушить. Крюйт-каморы проветрить. Команде – по две чарки. Кашу сей день варить с потрохами телячьими... Дать сигнал на «Вахтмейстер»: капитану бомбардиров Вальронду явиться на борт флагмана!
Ветер, дунувший из-под Куришгафской косы, сорвал жиденький паричок адмирала, и заплескались седые волосы моряка, кое-как обкромсанные ножницами...
А на серой взбаламученной воде рейда мотало бомбардирские корабли с зарифленными парусами. Захлестывало пеной «Селафаила», «Дондера» и «Юпитера». Рвало с якорей прам «Дикий бык», гневный и щетинистый от пушечной ярости. А на фрегате «Вахтмейстер» в нитку тянуло над рейдом брейд-вымпел начальника бомбардиров – Александра Вальронда.
Там уже отвалил вельбот, шли на веслах, выгребая в пене и в песнях, и скоро на борт к адмиралу поднялся капитан третьего ранга Вальронд: лицо красное – будто ошпарено, глаза распухли от соли и ветра, круглые – как у кота. Возле голенастых ног бомбардира крутился кортик офицерский, а на нем – золотом: «Виватъ Россiа».
– Саня, – сказал ему в каюте Мишуков, – назавтре штурм... Готовы ли? – И налил пузатую чарку перцовой. – Твоя! Пей, а я полюбуюсь. Еще смолоду зарок дал: после семидесяти лет в рот ее, проклятой, не брать!
– Дошли, – рапортовал Вальронд, – таким побытом... На «Юпитере» фок снесло, он же, падая, две стеньги переломил. На «Гаврииле» восемь кнехтов с планширем за борт кувырнулись. Всё сгнило, кусками валится. На волне кранцы било. Ядра пушечные по декам раскатились. Воду из трюмов качаем ведрами. Не флот у нас, а – труха!
– Не труха у нас, а – флот, Санька! – отвечал ему Мишуков. – Ежели б трухой были, так до Мемеля не дошли б! А за то, что вы моряки не трухлявые, вот тебе ишо чарочка-отправочка. Выпей, голубь, во славу божию и ступай фарватер мерить...
Вальронд выпил не кривясь, пошел прочь – на дек. Кованные медью ботфорты бомбардира глухо били в палубный настил, звеня застежками, будто шпорами. Когда же перелезал через фальшборт, вздернулись рукава мундира, шитого не по росту, и стали видны на локтях свежие заплатки... Парады в Петербурге остались, а здесь – под Мемелем – и так сойдет!
* * *
Русские моряки в те времена были бедны, как церковные крысы. Платили им самый мизер, да и того годами от казны не доплачешься. Шли на флот больше дворяне мелкотравчатые – дети и внуки моряков или те, кто знал, почем фунт лиха, – и был корпус морской предан службе своей до исступления.
Это была почти каста, сознательно отгородившаяся от дворцовых интриг, презиравшая золоченые шатры сухопутных полководцев. Годами качались они на палубах, редко сходя на берег; ели солонину из бочек; сажали в гаванях лук и редьку; а жен своих, чтобы не тратиться на два стола, иногда держали под палубой, возле самых пороховых бочек...
На рассвете 20 июня эскадра пошла на прорыв в Куришгафскую заводь. В корме «Вахтмейстера» собрались офицеры. Над старенькими клавикордами болтало качкой длинный стержень барометра; в его столбе тускло отсвечивала ртуть. Из угла кают-компании неласково и сумрачно глядел с иконы святой Николай-угодник (стародавний шеф Российского флота). А наверху уже шипела палуба, которую матросы окатывали водой на случай пожара.
– Вы, господа высокие офицеры, и вы, господа благородные гардемарины! – произнес Вальронд. – Слов скажу мало, благо не ради слов война учалась жестокая... Ежели примечу в кораблях робость, то велю робеющим встать на шпринг, намертво! Дабы пруссаки, на нас глядя, ведали: пришли мы сюда прочно, а маневров, для чести нашей обидных, не будет! Теперь прошу господ наверх – по батареям, по декам, по мачтам...
«Элефант» и «Дикий бык», два отчаянных прама, свистя обтяжкою такелажа, уже рванулись через прибой прямо в горло залива. Розовые от лучей солнца, торчали вдали башни Мемеля. А в батарейных деках было сизо от чада. Из растворенных портов торчали чугунные зады пушек. Тут уже началась веселая работа.
– Братцы! – сказал мичман Мордвинов. – Бери, не обожгись!
В огне жаровни краснело ядро. Матросы в черных цилиндрах на головах, словно лондонские франты (но зато босиком, голые до пояса), подхватили черпаками раскаленное ядро.
– Отскочи!
Шипящее ядро тесно погрузилось в жерло.
Чертя по небу огненный след, словно комета, ядро опустилось за стенами крепости. Поворот – и «Юпитер», кренясь на оверштаге, врывается в Куришгаф следом за прамами. Корабли-бомбардиры идут под громадными знаменами ярко-красного цвета: это вызов к бою (и вызов виден всем издалека!). Вот и коса: желтый зыбучий песок дюн, редколесье сосен, прижатых к воде. С косы стреляет по кораблям прусская батарея.
– Сбить ее! – доносится голос Вальронда.
Рявкают тридцать три пушки правого борта. Заглатывая дым, снуют в палубе, прокисшей от гари, матросы, трещат осадные канаты: пушки влетают от залпов обратно, царапая палубные настилы, режут доски крючьями, как пилой.
– Бомба! Эй, в крюйт-каморах... Пошел бомбы наверх!
Пятипудовые громадины плывут в пасти пушек.
– По крепости!..
Крепость уже горит, в огне ее крыши... Прусское ядро, разрывая снасти, влетает в батарейный дек, крушит деревянные пилерсы, бьется в шпангоуты, мечась среди босых пяток.
Люди привыкли к такому – они не теряются.
– Уксус, ваше благородие... Куды бочку ставить?
Пушки уже перегрелись, и теперь хоботины их едко шипят, охлаждаемые уксусом. Палуба наполняется вонью.
– Нос не зажимай! – кричит Мордвинов. – Дамы уксус нюхают, чтобы в чувство прийти... В аптеках заразу эту флакончиком торгуют. А у нас – эвон, бочка; хоть насмерть унюхайся... Бомба пошла! Отскочи, ребята!
А наверху – виднее, и разрывы бомб, и пожары в городе за чертою крепостных стен. Думают пруссаки сдавать Мемель или предстоит брать его штурмом? Быть крови или не быть?.. С флагмана на «Вахтмейстере» принимают ободряющий сигнал Мишукова:
– Молодцам-бомбардирам по две чарки водки!
Вальронд – оскорблен, он переживает эту обиду:
– Две чарки?.. Курям на смех! Там и пить-то неча... Поднять на мачту сигнал: «Мало»!
Мишуков разрешает выдать по три чарки.
– Оно лучше, – смеется Вальронд. – Теперь не стыдно будет в Мемеле показаться. Мои прамы уже под стенами. Только бы армейские нам не подгадили. А флот дело знает!
* * *
Русская инфантерия дело знала не хуже флота. Но долгая стоянка среди лесов и болот, в нищих ливонских мызах, и редкий отдых в проезжих корчмах и хлевах изнурили армию задолго до похода на Пруссию: солдаты болели. Их лихорадило. Покрывало язвами от холодов и несносной грязи кочевий.
Как назло, перед самым походом выпал пост, иначе – голод, «ибо в сей земле ни луку, ни чесноку найти нельзя, а солдаты в постные дни тем только и питаются» (так отписывал Конференции фельдмаршал Апраксин).
Конференция обратилась в святейший синод с неслыханной просьбой: отлучить армию от поста. Синод в этом случае никакого святотатства не усмотрел. Напротив, люди синодские оказались патриотами: пост был отменен для тех полков, которые участвовали в кампании. Теперь каждый солдат Апраксина стал получать фунт мяса, две чарки водки на день и по гарнцу пива. Армия зашевелилась, повеселела и... пошла, пошла, пошла!
Две дивизии Апраксина и Лопухина шагнули за Неман; в русских воинах жила «льстящая надежда, что неприятелю никак противу нас устоять не мочно...». Под проливными дождями, хлебая горе на размытых прусских дорогах, шли с этой надеждой в победу, отчаянно матеря обозы, которые замедляли движение армии.
В сторону же от генерал-марша армии был отправлен особый отряд генерала Фермора – дабы, вкупе с флотом, брать прусскую крепость Мемель. Виллим Виллимович Фермор был англичанином, но родился в Москве, смолоду состоял на российской службе. Хороший был инженер, но плохой полководец. Любил подписывать интендантские бумаги и вести прибаутные переговоры с маркитантами. Пушечного грома не жаловал.
А гром был. Да еще какой! Пока бомбардирские корабли Вальронда били по Мемелю с моря, осадные гаубицы с суши колотили ядрами в башни крепости. Русским отвечали 80 пушек из цитадели. Но моряки и солдаты напрасно старались: Фермор боялся решить дело отчаянным штурмом и перешел к осторожной осаде.
– Пошлите парламентера к мемельскому коменданту, – наказал он к вечеру. – Может, он пожелает и так сложить оружие?
Комендант послал парламентера к черту и запалил мемельские предместья. При свете пожаров, всколыхнувших мрак ночи, русские солдаты копали шанцы. Осада началась по всем правилам военного искусства, как того и желал Фермор, убоясь штурма, когда, как известно, солдаты правил классических избегают.
Впрочем, и осаду гарнизон Мемеля не выдержал: он прислал своих парламентеров с просьбой о пощаде. Фермор сидел в голубом шатре, насквозь пронизанном солнцем, когда депутация горожан и гарнизона принесла ему связку ключей от Мемеля: шесть здоровенных пудовых отмычек от крепостных ворот (теперь их можно видеть в музее артиллерии в Ленинграде).
– Губернатор фон Левальд, – заметил глава депутации, – повелел коменданту нашему сдать город Мемель на почетных условиях, чтобы гарнизон, казна и оружие в крепости не остались.
– Нельзя того! – отвечал Фермор, забирая ключи.
– Пощупайте подушку, – шепнул ему глава депутации.
Подушка, на которой лежали ключи, была тяжела от золота, зашитого внутри ее, и Фермор отпустил парламентеров.
– Хорошо, – разрешил он. – Можно гарнизону выйти с оружием, но без отдания воинских почестей...
Заскрипели ворота и – под барабанный бой – гарнизон крепости ушел из Мемеля. На узкие купеческие улочки с гиканьем влетели казаки. Молодцеватые калмыки, подоткнув полы ярких халатов за пояса, загоняли лошадей в сады – пусть кони мягкими губами оберут с земли опавшие от канонады яблоки.
Комендантом крепости был назначен молодой Суворов.
Вечером 24 июня Мишуков прошел в шатер Фермора.
– Что есть измена? – спросил адмирал по-английски. – И каково ее карать по Регламенту воинскому? – Добавил потом уже по-русски: – Рази есть смысл, что пруссаки с пушками ушли?
Виллим Виллимович поднял рыжие глаза на старого адмирала.
– Захара Данилыч, – ответил он, как москвич, чисто по-русски, – война ведь имеет еще и законы рыцарства! Без лишней крови удобнее жителей Мемеля к присяге на верность России приводить. Сами в подданство наше лезут – без понуждения!
Апраксин, когда ему доложили об этом «рыцарском» поступке Фермора, пришел к печальному выводу:
– Опять нам из Питера попадет. Тамотко при дворе охти как мною недовольны: будто сплю я тута... Во, жизнь собачья!
Чтобы оправдать себя перед Петербургом, Апраксин размашисто бросил свою армию вперед – на Кенигсберг, отрезая войска фон Левальда от столицы Восточной Пруссии. На Бестужеве-Рюмине давно горела рубашка, и теперь он подстегивал фельдмаршала действовать смелее – сейчас канцлер нуждался в успехе армии, пусть даже малом, чтобы замолчали его противники. Апраксин шел вперед – в страхе, в опаске, в поту...
Левальд убрался с войсками далеко за Неман, а русская конница наскоком, словно молния, прочеркнула Тильзит и Инстербург. Кронштадтские галеры, грузно качаясь на мутных рейдах, принимали в свои трюмы галдящие оравы прусских пленных. Кенигсберг пребывал в панике: начальство бежало в Померанию, сея слухи о зверином облике калмыков и казаков...
Гром скоро грянет
– Да что он, с ума сошел? – кричала Елизавета. – Я гоню его из дому моего, а он не уходит... Бесстыдник какой!
Эта брань относилась к Вильямсу. Все рушилось в блестящей карьере виднейшего дипломата Европы, и страшно было возвращаться в Лондон, где его ждал гнев и без того злобного Питта-старшего. Усиленно интригуя, великобританское посольство в России уже агонизировало. Выброшенный из театра, Вильямс решил доиграть свою роль в балагане.
Постонав для видимости, объявил, что повинуется.
– Поеду через Финляндию и Швецию, – сказал он.
Но через несколько дней вернулся обратно.
– Бури в Ботническом заливе, – оправдывался посол, – закрыли мне путь на родину... К тому же я болен!
Его снова выпроводили из Петербурга. На этот раз он покатил через Курляндию, надеясь по дороге кое-что высмотреть для Фридриха, но скоро его опять увидели на брегах Невы.
– Геморрой, – говорил Вильямс, – мешает мне ехать в карете.
Бестужев скрылся в деревню, носа не показывая. Великая княгиня, в ожидании ребенка, затаилась. Но, рискуя головой, Екатерина все же умудрилась переслать Вильямсу свое последнее дружеское письмо... Вот что она писала этому провокатору и шпиону в обличье дипломата:
«Никогда не забуду, чем я вам обязана... Воспользуюсь всеми случаями, чтобы привести Россию к тому, в чем я признаю ее истинный интерес... Я научусь практиковать чувства, на них обосную я свою славу и докажу королю, вашему государю, прочность этих моих чувств... Будьте уверены, что я ничего на свете так не желаю, как увидеть вас снова в Петербурге, но – торжествующим!»
Вильямса насильно выдворили из столицы в Кронштадт.
– Болен или здоров, – рассудила Елизавета, – но, чуть ветерок дунет, сразу его на корабль, и – плыви, родимый!
Сидя на Котлине, с тоскою взирал Вильямс на ораниенбаумские сады и умолял Елизавету, чтобы позволила ему хоть на час вернуться в Петербург, ибо опять у него... «кружится голова».[12]
Но сильный штормовой ветер задул среди ночи, на всех парусах подхватил Вильямса – и понес навстречу гибели.
Так закончился этот удивительный дрейф англо?русского союза: якоря не выдержали, и корабль било о камни. Униженный и жалкий, Вильямс обивал пороги владык Сити, выставляя перед ними свой главный козырь:
– Вот письмо великой княгини Екатерины... Из него видно, что я сделал все возможное! Я был ее другом, и не моя вина... О, если б умерла Елизавета, то, смею вас уверить, я был бы сейчас в России гораздо выше канцлера Бестужева!
Вильямсу было не суждено дожить до полного триумфа своих учеников – когда Екатерина стала русской императрицей, а его скромный секретарь Понятовский – королем Польши.
В отчаянии, забив в пистолет пулю, Вильямс приставил его к виску, и одинокий выстрел расколол утреннюю тишину старинного родового замка. Англия этого выстрела почти не услышала.
Великое королевство не любило вспоминать о своем позоре.
Англичанам принято считать, что лучшие дипломаты мира – это британские дипломаты.
* * *
Теперь, с удалением Вильямса, Лопиталь остался в Петербурге без соперников в политике.
– Удивительное трио разыграно в Ораниенбауме, – рассуждал Лопиталь на досуге. – Трио из негодяя, сумасшедшего и фата... Правда, Вильямса не стало, и трио обернулось для нас дуэтом. Но скоро, очевидно, мы услышим соло.
Лопиталь вскоре заметил: Екатерина предпочитает носить широкие одежды, чтобы плоды любви с Понятовским не слишком-то выпирали наружу.
Маркиз очень удивился бы, узнай он только, что писала о нем Екатерина: «Я испытываю предельное отвращение к Лопиталю, он не нравится мне чрезвычайно, потому что он – француз, а это для меня хуже собаки!..» Но сейчас Екатерину тревожили только беременность и все осложнения при дворе, связанные с приплодом дому Романовых.
Елизавета Петровна так говорила Шувалову:
– Этот «партизан» приплод нам оставил... Пусть окотится, как-нибудь прокормим! Сейчас ребенок мне нужен: выродка этого, чтобы альянс политический с Францией окрепнул, попрошу Людовикуса крестить. Чай, мы с Версалем теперь не чужие...
Впрочем, Бестужев недреманно стоял на страже «молодого двора», и Понятовский пока пребывал в безопасности. Канцлера же сейчас занимала ситуация: «Ежели императрица умрет, то как удобнее захватить власть?»
Екатерина усиленно интриговала:
– Должна решить сила, а Шуваловы, сам ведаешь, тридцать тыщ солдат при себе держат. Тебе же головы не сносить в любом случае. Супруг мой тебя не жалует, что ты над Пруссией усмешки строил... Быть тебе без меня в наветах опасных!
– Апраксин-то в дружках со мною, – практически мыслил Бестужев. – Надо будет, так всю армию из Пруссии обратно вызволим и обсервацию Шуваловых разобьем здесь же – на площадях и улицах Петербурга, крови не убоясь...
В случае удачного переворота канцлер желал оставаться главой государства, подчиняя себе сразу три коллегии: иностранную, военную и адмиралтейскую. Быть почти царем – вот куда метил канцлер... А пока, чтобы успокоить подозрения, он решил закатить банкет для французского посольства.
С утра от русского Тампля отошла щегольская эскадра галер и гондол с гударями и балалаечниками. Из зелени садов, за стрелками Невы, открывались дивные усадьбы вельмож, карусели, китайские киоски, танцевальные павильоны и воздушные театры.
Сам канцлер загодя, нацепив фартук, изготовил в своей загадочной аптеке вино по собственным рецептам. Назвав его почему-то «котильоном», Бестужев намешал в этот вермут всякой дряни покрепче, которая должна была свалить с ног любого дипломата.
Осмотрев праздничные столы, расставленные под открытым небом, Бестужев наказал слугам:
– Откройте мой остров для черни! Не отталкивайте лодок и плотов от берега, кто бы ни приплыл. Пусть даже мужик! Даже чухонка с Охты! Никого не изгонять... И чтобы солдат поболее!
Он подарил Лопиталю табакерку, которой одаривал любого посла, – с видами своих каменноостровских дач. Но предерзкий «котильон», заваренный для недругов, подействовал и на самого изобретателя: Бестужев сильно охмелел, нарыв злобы его прорвало. Он бросил гостей и ушел допивать к солдатам, гулявшим по берегу. Этой содружеской пьянкой канцлер хотел привлечь гарнизон Петербурга на свою сторону, если решительный час переворота наступит.
На обратном пути с острова в город канцлер мрачно молчал, сидя на корме галеры, и трещала только его жена, Альма Беттингер. Французы невольно почувствовали, что над Петербургом уже нависла какая-то мрачная туча и гром скоро грянет.
Всем поневоле было страшно...
Вечером 18 августа маркиз Лопиталь сказал свите:
– Закрывайте на ночь плотнее двери. И держите пистолеты поблизости... В этой стране молнии разят среди ясного неба!
Так складывались потаенные дела в Петербурге, когда наконец грянул гром среди ясного неба и всех ослепила нежданная молния.
* * *
Как раз в этот день армия Апраксина проходила густым лесом, возле прусской деревни Гросс-Егерсдорф – узкими, заболоченными гатями. В лесу было влажно, пушки застревали в буреломах, сырел в картузах порох. Наконец войска вышли на узкую равнину, топкую и неровную, поросшую ольхой и ежевикой.
Посмотрев на карту, Апраксин тоненько свистнул:
– Матушки мои, да мы тут в ловушке. Здесь – лес, а подале – Прегель течет... Так негоже! Господа офицерство, пора маневр начинать; тронемся к Алленбургу с опасением...
Ближе к ночи в шатер к Апраксину впихнули страшного человека: был он бос, лицо в лесной паутине, прусский мундир рван, в репьях и тине, пахло от него табаком и сырыми грибами. Этот человек плакал, обнимая колени фельдмаршала.
– Русские... божинька милостивый, не чаял уж своих повидать. Нешто же родные мои? Сколь лет прошло, как запродали меня в гвардию потсдамскую, с тех пор прусскую муку терпел...
Это был перебежчик. Ему дали вина. Он пил и плакал, дергаясь плечами. Потом прояснел – сказал твердо:
– Армия фон Левальда стоит в ружье за лесом. Сорок конных эскадронов Шорлемера да восемь полков гренадерских ударят поутру – костей не соберете! Коли не верите – хучь пытайте: любую муку ради Отечества стерплю, а от своего не отступлюсь. Так и ведайте обо мне... Утром – ждите!
Фермор схватил перебежчика за прусскую косицу, рвал его со стула, топтал коваными ботфортами:
– Я таких знаю: их в Потсдаме нарочито готовят, дабы в сумление противников Фридриха приводить.
– Погоди мужика трепать, – придержал его Апраксин. – А може, он патриот славный и верить ему надобно?
Но патриоту в ошметках прусского мундира не поверили: штаб Апраксина счел, что Левальд умышленно вводит в заблуждение русских, дабы они, напрасно боя здесь выжидая, истомили бы армию в пределах сих, кои лишены фуража и корма.
В неудобной низине, стиснутой Гросс-Егерсдорфским и Норкиттенским лесами, русская армия (в бестолочи кривых и путаных тропинок) стала проделывать чудовищный маневр, широко раскидывая хвосты обозов и артиллерийских парков. В вагенбурге была костоломная давка: передние колеса одной фуры цеплялись за задние колеса другой повозки.
Во мраке ночи, как дятлы, неустанно постукивали топоры: саперы наводили мост через Прегель. Австрийский наблюдатель при ставке Апраксина, фельдмаршал-лейтенант барон Сент-Андре, разъезжал по лагерю через боевые порядки, всем недовольный: здесь не так... тут криво стоят... там слишком ровно!
Проведя всю ночь под ружьем, войска еще продолжали разворот своих флангов, когда вдруг кто-то крикнул:
– Братцы? Гляди-кась... Кудыть его занесло?
Армия приумолкла. На опушку Норкиттенского леса, пронизанную легким туманцем, выехал молоденький прусский трубач. Да столь смело выехал, будто русские ему нипочем! Солнце уже всходило, и все видели, как ярко горят петушиные одежды трубача. Вот он приосанился в седле. Неторопливо продул мундштук. И приставил горн к губам...
До русского лагеря донесся боевой призыв меди:
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |