Петр Михайлович Смычагин 19 страница

Свадьба вторые сутки в Бродовской у жениха разливается песнями да плясками. Рословы мужики, Мирон и Тихон, со своими бабами там гуляют. Прошечка с Полиной домой прибыли, чтобы приготовить все для гостей, когда свадебный поезд в невестин дом перекочует. К обеду приехать должны. Макар не поехал в Бродовскую, оттого что Дарья стряпухой была на той неделе.

Сегодня, как приедет поезд, Настасья стряпухой заступит, а Дарья с Макаром на свадьбу пойдут. С раннего утра управились они часов до десяти с хозяйством, захватили с собой Саньку-ревунью, дочь Марфину, и подались к Прошечкиному двору — свадебный поезд встречать. Дед Михайла за ними увязался — тоже «поглядеть» ему захотелось.

Возле Прошечкиного двора собралось много народу. Ребята и даже молодые мужики в лапту играть затеяли на поляне у рословской кузни. Девки в сторонке хоровод завели. Мужики и бабы постарше расселись на лавках у двора, на крылечке закрытого магазина, на бревнах, на досках, на верстаке возле нового дома Рословых, на предамбарье знаменитого Прошечкиного амбара, крышей похожего на шляпу Наполеона, а то и просто на травке разместились.

Здесь же толкалась тетка Манюшка Шлыкова. Садиться ей недосуг: поезда лишь бы дождаться — и домой. Перебирала она сушеные ягоды, не успела закончить да так рассыпанные на столе и оставила. Не вытерпела у нее душа посидеть еще хоть с полчаса дома. Прибегут с улицы ребятишки, как пить дать, ополовинят ягоды.

В избе у Шлыковых тем временем, кроме своих ребятишек, пробавлялся еще Ромка Данин. Леонтий, забравшись на печь, храпел там несусветно. Гришка два дня назад увез Ваньку в город, в больницу — опять хуже ему стало — да там и задержался чего-то.

Ягодами ребята, конечно, позабавились вволю, но больше налегали на чистые, перебранные, в глиняную латку ссыпанные. А на столе почти и не тронули, покопались только. Так ведь сухие они, ягоды-то. Вот бы еще чем-нибудь завершить, вкусненьким!

— Ты, Ромка, шибко голодал, когда скрывался после того, как у нас окно-то вышиб? — спросил Яшка, кидая себе в рот по клубничнике, а другой рукой заравнивая углубление в ла́тке.

— А я почти что и не голодал, — храбрился Ромка. — Спущался же я ночью-то да папашку поджидал.

— Не набил он тебе, как приехал?

— Не-е, он нас не бьет и мамашке не велит. Похвалил еще. Каким-то сепаратором назвал.

— Ох и врешь ты! — засмеялся Яшка. — Сепаратором-то вон у Кестеров молоко перегоняют, чтобы сливки от обрата отшибить.

— А может, не так назвал — каспаратором, — никак Ромка не мог вспомнить мудреного слова «конспиратор», — только похвалил за то, что прятаться здорово умею.

— Ребятенки! — воскликнул молчавший до сих пор Семка. — А ведь у нас в подполе ба-альшой горшок со сметаной стоит… Густая сметана, вот бы попробовать! Да тятька вон тута…

— Тятька не услышит, вон как храпит, — возразил Яшка и указал на икону в углу, — а боженька увидит. Завсегда боженька все видит и мамке сказывает. Она и дерет нас в наказание.

— А мы повернем икону к стенке лицом, и не увидит, — уверенно предложил Ромка.

— Давайте, а! — у Семки загорелись глаза.

Согласие вышло у них само собой. Ромка, не приученный молиться дома и не очень трусивший перед богом, полез на лавку икону поворачивать, Яшка западню отпахнул, а Семка схватил под залавком кошку и первым сунулся в проем.

— Это еще зачем? — возмутился Яшка.

— Зачем, зачем, — передразнил его брат. — Сгодится. Сам посля увидишь.

Окружив горшок, ребята словно бы не решались к нему подступиться. Благоговейно сняв деревянную крышку и поставив ее на ребро возле горшка, подцепил Яшка согнутым грязным пальцем упругую, загустелую, как вареное молозиво, сметану, лизнул и сам растаял от этакой благодати. Зажмурился. Ребячьи пальцы, выбеленные сметаной, шустро замелькали в сумерках подпола. Однако Семка скоро хватился:

— Эх, ямищу-то какую выкопали! Будет вам хватать-то, стойте!

Сам он черпанул последний разок, торопливо облизнул палец и, взяв кошкину лапу, начал царапать ею по сметане, старательно заштриховывая следы пальцев.

— Гляди, чего он придумал, — восхитился Яшка и бережно положил крышку на горшок. — Ай да Семка! Теперь кошке за все отвечать…

К великому огорчению Манюшки и еще многих баб, оставивших дела и прибежавших на минутку встретить свадебный поезд, выяснилось, что ждать-то пока нечего: Прошечка еще только собирался отправить свою тройку в Бродовскую за молодыми. Когда-то они вернутся! С расстройства плюнула Манюшка, обманщиком Прошечку заочно обозвала и отправилась домой — свои бабьи дела доделывать.

Издали увидев ребятишек, занятых игрой на улице, Манюшка успокоилась, перестала терзаться: обошлось без греха, стало быть. Но, перешагнув порог, по привычке глянула в передний угол и опешила:

— Господи Исусе! Да как ж эт икона-то затылком наружу очутилась?!

Икону она поправила, перекрестилась на нее извинительно, ягоды оглядела. Конечно же, поубавилось их порядочно, так ведь сама виновата — не прибрала. На залавке, на полках проверила — все на своих местах. Замок у сундука подергала — заперт крепко. Потянуло ее в подпол спуститься…

Заглянула Манюшка в сметанный горшок — аж позеленела вся.

— Ах, враженяты, чего ведь удумали! Кошка у их сметану поела и крышечкой горшок накрыла! Чуть не всю летичку собирала я эту сметану по ложечке, а они в раз… Ну, погоди!

Не захлопнув западню и оставив настежь растворенными избяную и сеничную двери, трясясь от негодования, Манюшка отломила от плетня надежную хворостину и ринулась на улицу. А ребятки, не подозревая лиха, стоят на коленочках в ряд, носы в землю уткнули — бабки считают да делят. Гневом разъяренная Манюшка и то не утерпела, злорадно ухмыльнулась: будто намеренно подставили они ей самые нужные места! По одному-то разве их догонишь?

Подошла Манюшка к ним неслышно, примерилась половчее, чтобы всем поровну досталось хоть разок, и стеганула хворостиной со всего плеча. А после того как завертелись ребятишки по полянке, спасаясь от «ниспосланного боженькой» наказания, Манюшка доставала их по одному прутом, беспощадно приговаривая:

— Ах, чертеняты, богохульники! Родимец вас изломай! Небось, Ромка всех сомустил… Кошку, кошку, лупить-то надоть! Она, окаянная, сметану потрескала!.. А вас бы погла-адить, проваленных!

Однако последние слова этого пылкого нравоучения ребята выслушали уже стоя, держась на достаточно безопасном расстоянии. Манюшка, довольная отмщением за нанесенный ущерб ее неприкосновенным запасам, отправилась в избу. Но тут поджидала ее новая беда.

Через растворенные двери в избу под предводительством золотистого петуха набилось больше десятка кур. Петух и несколько хохлаток толклись на столе. Мало что они склевывали ягоды, так хуже того — расшвыривали их ногами по полу, давая возможность подкормиться остальным. Три пеструшки с подскоком доставали клювами ягоды из неполной латки. Одна на подоконнике кутного окна азартно охотилась за мухами.

У Манюшки разум помутился от этого зрелища. Неистово заголосила она и кинулась на разбойную стаю. Тут-то вот и поднялся настоящий содом: бестолково махая крыльями, теряя перья, куры подняли невообразимый гвалт и сыпанули от страшной хозяйки кто куда. Три-четыре канули в распахнутую западню. Другие полетели напрямик в дверь, хлопая крыльями на пути стоящую Манюшку. А одна бешеная, перепугавшись насмерть, с размаху долбанулась в окошко и вышибла то самое стекло, какое недавно вставили после Ромкиного разбоя.

От переполоха этого даже Леонтий проснулся.

— Чегой-то творится тута, не понять, — свесил он взлохмаченную голову с печи, продирая заспанные глаза.

Манюшка не ответила ему, потому как сразу после звона стекла с улицы донеслось четкое, молодое:

— Ну, а теперь, кого бить станем? — Ромка это, кажется, зубоскалит. Не шибко проняло его хворостиной-то.

— Да что ж ты лежишь-то, идол плюгавый! — накинулась враз Манюшка на Леонтия. — Развалился, как боров, тама!

— А чего мне делать прикажешь? — спросил невозмутимо Леонтий. — Свадьба-то приехала?

— Да хоть бы ругал меня, что ли! Бить меня, старую дуру, надоть, палкой лупить, а он лежит!

— Х-хе, бить ее, ругать… Сама набедокурила, сама и ругайся. А хочешь, дак и бейся сама.

Это вызывающее спокойствие окончательно взбесило Манюшку, и через минуту по ее словам выходило, что главный виновник во всех бедах — Леонтий, проспавший все на свете. Отодвинулся он от края печи, на всякий случай, и попробовал еще вздремнуть под яростные причитания жены. Не удалось.

— Дак свадьба-то, что ль, приехала? — снова спросил Леонтий, когда Манюшка порядком поостыла.

— Приехала… с печи на полати… Сиди уж, где сидишь… Прошечка еще тройку не послал в Бродовскую… А я торчала тама, дурочка.

«Что ты дурочка, нам и так известно», — подумал, но вслух не сказал Леонтий. А дома сидеть ему уже надоело, потому вознамерился он побывать на людях. Может, и рюмочка там перепадет какая, пока Манюшки рядом не будет. Собираться мужику не понадобилось — на дворе теплынь. Босой выскочил из избы, вроде бы по нужде, да и был таков.

А у Прошечки дома тем временем произошел случай, давший повод бабьим пересудам и толкам не на один год, потому как неопровержимо считалось, что именно этот случай, и только он послужил предзнаменованием ко всем дальнейшим последствиям в жизни Катьки.

Ганька Дьяков, собираясь в Бродовскую за молодыми, смазывал ходок, выкатив его на середину двора. Наблюдая за работником, Прошечка стоял в тени кладовки. Тут же во дворе слонялся любимец хозяина, большой черный козел Кузька, известный всему хутору. То ребятишек гоняет, то бабу какую-нибудь напугает до смерти. Никого он не покалечил, но блудлив и задирист был страшно.

Смазал Ганька три колеса, а на левом заднем никак отвернуть гайку не может — ходом, видать, ее затянуло. Согнулся и кожилится с ключом возле оси-то. Козла заинтересовал маячивший Ганькин задок. Задиристо мекнув, приподнялся Кузька на задних ногах и не сильно, вроде бы для затравки, ударил парня под коленки, Ганька, сердитый из-за того, что не может отвернуть эту проклятую гайку, обернул свою злость против козла и дал такого пинка, что тому расхотелось заигрывать.

Направился было козел к погребу, но туда Полина зачем-то пошла и прогнала его. Тогда он прямым ходом устремился в растворенную сеничную дверь. Прошечка не видал этого, потому как в нем начинало закипать бешенство, оттого что работник не может справиться с таким пустяком. Прикованный взглядом к Ганькиному затылку, Прошечка все туже сжимал за спиной один кулак в другом, так что перчатки его скрипели.

Козел, миновав сени, проследовал в настежь распахнутую избяную дверь. Задрав голову, не торопясь оглядел с конца праздничные столы, уставленные всякой едой, дотянулся до малосольного огурца на эмалированной тарелке и, похрустывая его, вдруг заметил в противоположном конце комнаты подобного себе собрата. Желтые, нахальные глаза Кузьки заблестели. Козел сердито тряхнул бородой. Противник сделал то же самое. Нагнувшись и волоча мягкую бороду по полу, Кузька пошел на врага. Тот, видать, не из робкого десятка — тоже шагнул навстречу. Начался бой. Рванулся Кузька и со всей силой долбанул крутыми ребристыми рогами другого козла. Осколки от зеркала толщиной в палец со звоном посыпались на голову бойца, а Кузькин противник тут же исчез бесследно.

Как раз в этот момент и возвратилась Полина. Задыхаясь от негодования, она взревнула не своим голосом и как была с чашкой, наполненной творогом, так и бросилась на разбойника. Кузька, выбив у нее чашку, вспрыгнул на скамейку возле стены и, недосягаемый по другую сторону столов, удалился без задержки.

— Э-э, ч-черт-дура! — кипятился Прошечка, прибежавший на шум. — Чего ж ты дверь-то не притворила, слышь, разиня? Ну! Подбирай тут все скорейши, что ль! А зеркалу новую купим.

Полина, собирая осколки, заголосила с причетами о том, что и зеркало-то жалко — ведь от пола чуть не до потолка красовалось, а больше того, примета больно нехорошая. Не стал Прошечка слушать этого нытья — сам он ни в сон ни в чох не верил, — а любимца своего решил все-таки наказать примерно. Схватив висевший под сараем кнут, загнал Кузьку в щель между конюшней и свинарником и драл до тех пор, пока тот не заорал благим матом.

— Н-ну-ка! — подскочил Прошечка к Ганьке, бросив кнут в ходок. — Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак! Тебе, слышь, не телегу мазать, а свинье хвост закрутить и то не сумеешь!

Он двинул Ганьку плечом, сорвал с гайки ключ и бросил под ноги. Сдернув перчатки и остервенело вцепившись в шестигранник гайки руками, Прошечка аж посинел от натуги, косточки на пальцах выбелились — не получилось! Так не позориться же перед работником! Тогда он встал на колени, подвернув под них сафьяновый фартук, и, захватив гайку зубами, заскрежетал, напружинился весь и стронул-таки неподатливую гайку с места. А потом, скрутив ее рукой, подал Ганьке.

— Н-на! Черт-ляля! Ляля ты, ляля, слышь, черт-дурак, и есть — ключом простую гайку свернуть не мог, а!

Ганька, глядя на хозяина, рот разинул: откуда в этом тщедушном, маленьком человечке такая силища?

— Мажь скорейши да лошадей веди, запрягать станем… Колокольцы, ленты, ширкунцы приладил?

— Приладил…

Народ возле Прошечкиного дома так и толпился с утра. Одни уходили по делам ненадолго домой, другие приходили. Так было до Ганькиного отъезда в Бродовскую, так было и после него. Леонтий Шлыков подошел как раз в тот момент, когда, услышав звон разбитого стекла и крик Полины, ребятишки заглянули в окно дома и громко доложили о случившемся. Бабы стали креститься, предчувствуя неминучую беду в жизни молодых — жениха и невесты.

— Здорово, Макарушка! Здравствуйте вам! — приветствовал Рословых Леонтий. — Чегой-то вы не на свадьбе?

— Недосуг было, — ответил Макар, — теперь вот ждем, как приедут.

Леонтий подсел на бревно к Макару и зашептал ему в ухо, чтоб Дарья не слышала:

— Рюмочку вынесешь, как свадьба загудет?

— Вынесу, шут с тобой, — засмеялся Макар. — У меня у самого в роту пересохло.

— Дык не сразу, — возразил Леонтий, — а посля, как сам ты размочку примешь… Я погожу тута.

Тема эта была для них куда увлекательнее, чем разбитое зеркало, о котором гудела вокруг молва. Дарья, покачивая на коленях Саньку, изрядно надоевшую, прислушивалась к бабьим толкам, и разбитое зеркало неизменно связывалось у нее в мыслях с образом той Катюхи, какую видела в последний раз на взвозе у плотины — на себя непохожую. Понятно, не знала Дарья всех бед Катькиных, только чувствовала бабьим сердцем, что беспутная свадьба эта не принесет невесте добра. Не в радость она. Да и чего скружился Прошечка не вовремя? Подождали бы до зимы. Не по-людски все это выстряпывается…

— Кто на жеребца сядет — четверть вина поставлю! — выкрикивал подвыпивший молодой цыган, поблескивая большущей золотой серьгой, торчащей из-под кудрявых спутанных волос.

Люди слушали его с интересом, но никто не спешил получить четверть вина. Все с опаской поглядывали на дикого вороного жеребца — трехлетка с красивой звездочкой на лбу. Конь был выхолен знатно: вороная шерсть отливала стальным блеском; пышная, не очень длинная грива форсисто покачивалась в такт приплясывающим шагам. Тонкие раздутые ноздри, игривый шальной взгляд, прядающие стройные уши — все картинно, все привлекало красотой, а необузданная сила звала к себе и пугала.

Конь был, видать, совсем не объезжен, потому как вел его хозяин под уздцы и коротко держал на аркане.

— Ах, лети-мать, поехал бы я на ем, заработал бы четверть вина, — сокрушался кум Гаврюха, — дык плечо у мине разболелась, хрястит.

— Куды тебе, — засмеялась Анна Данина, — слетишь, дак жердей-то сколь из тебя наломается!

Цыган было сунулся к Филиппу Акимовичу Мослову. У этого-то силушки хватило бы, наверное, да запил он снова, вторую неделю под парами ходит. Обессилел совсем, самого без ветра пошатывает.

— Пр-рроваливай! — сердито зарычал он на цыгана и вяло взмахнул рукой, отчего конь шарахнулся, толкнув грудью хозяина.

— Кто на жеребца сядет — четверть вина поставлю! — опять выкрикнул цыган, подходя к Рословым. — Ну, мужики, кому выпить хочется?

— Выпить-то как не хочется, — жалостливо произнес Леонтий, — да конь твой, не то что моя Рыжуха: на его сесть не сядешь, а вино на твоих же поминках без тебя и выпьют… Лучше уж я сам кого-нибудь помяну. Прокатись-ка, Макарушка, поколь делать-то нечего.

— Мне и без его четверти на свадьбе вина хватит, — отшутился Макар. — Тебе надоть выпить, вот ты и зарабатывай.

Дарья молча сунула на руки мужу притихшую Саньку и, поднявшись, уверенно взяла за узду жеребца.

— А добуду я вам, мужики, четверть вина!

— Дарья! Сбесилась ты, что ль? — оторопел Макар. — Не дури!

— Убьет тебя зверь этот, — поддерживал Леонтий, — вдовцом ты Макара оставишь.

— Перестань дурачиться!

Но Дарья, ловко взнуздав жеребца, выдернула нахлестки из руки цыгана и накинула прорезями себе на пальцы, чтобы руки поводом не нарезало. Взяла нагайку и, уцепившись за холку, прыгнула совсем по-мужски на коня. Подол взметнулся кверху, оголив ногу чуть не до бедра, так, что Леонтий даже зажмурился. Но села она твердо, ловко, надежно. Юбка упала обратно, закрыв сильную и красивую Дарьину ногу.

— Тетка, тетка! — опомнившись, захохотал цыган, удерживая коня. — А ты пить-то умеешь ли?

— Подадут, дак не хуже тебя выпью. Отпущай, черномазый, аркан!

— Убьет он тебя, дура! — закричал Макар, вскочив с бревна и держа на согнутых руках Саньку.

Но цыган уже сдернул с крутой конской шеи аркан. Конь свечкой взвился на дыбы, ударил вприсядку задними копытами, обдав земляными брызгами подступившихся было ротозеев, и понес Дарью в сторону Кестеровой усадьбы, на выезд к Прийску. Однако после нескольких отчаянных прыжков жеребец припал на колени, сунувшись мордой в дорогу, вскочил, попятился…

— Убьет! Убьет он ее! — жалостно скулил Леонтий, с разинутым ртом глядя вслед наезднице.

Макар, покачивая на руках Саньку, ходил взад-вперед возле бревен, стараясь не глядеть на жену.

В твердой руке Дарьи свистнула плеть, удила врезались в углы мягких конских губ, так что непокорный жеребец оскалил лютую пасть и снова покорился властной руке всадницы.

Игравшие в лапту остановились, хоровод замолк, даже утихли бабьи пересуды — все взоры устремились вослед уносящейся в облаке пыли Дарье. А она то осаживала коня, то хлестала плетью, то придерживалась за пышную гриву, чтобы не слететь, когда он метался из стороны в сторону. Через минуту Дарья скрылась из виду.

Игра в лапту пошла своим ходом, опять закружился девичий хоровод, а Макар, окончательно растерявшись, не знал, что делать. Даже цыган, дотоле говорливый и нахально издевавшийся над робостью мужиков, застыл на том самом месте, с которого отпустил коня.

— Ну, чего, — первым нарушил молчание Леонтий, обращаясь к цыгану, — за четвертей бечь надоть… Села ведь на твого коня-то она и поехала… Во, баба! Манюшка моя до сей поры проворная да шустрая, а и смолоду такой не была.

— Четверть поставлю, не обману, — грустно сказал хозяин коня, — только за что пить вы ее будете — за здравие или за упокой? Трех цыган покалечил этот жеребец, отца моего покалечил! А он родился в кибитке и еще грудным ребенком ездил с матерью верхом на коне. Ты не торопись, мужик, о вине говорить. Спроси у этого сокола, не придется ли ему самому нянчить ребенка, пока он своими ногами пойдет.

— Да чего ж теперь делать-то? — твердил Макар, ни к кому не обращаясь и качая на руках крепко спящую Саньку. — Делать-то чего теперь?

— Молебен заказывать, вот чего! — подступил кум Гаврюха. — Не знал ты, что ль, куды пущал-то ее? Теперя небось валяется твоя Дарья где-нибудь в степе, либо неживая, либо покалеченная. А его, черта, жеребца-то этого, назад не дождаться. Ускачет в степь, шары вылупимши, ищи-свищи… Я его с одного взгляду раскусил, что он за птица…

— Да перестань хоть ты еще квакать-то под руку! — рассердился Макар. — Тут думать надоть, чего делать, а он заупокойную петь взялси!

— Коня, — убежденно сказал цыган, — коня давайте! Ехать надо, искать.

Он не сказал, кого искать — Дарью или коня. Каждый думал свое: цыгану не было дела до Дарьи, а Макару — до цыганского коня.

— Степка! Степк! — позвал Макар племянника, вертевшегося тут же, между взрослыми. — Бежи скорейши домой, приведи сюда мово Рыжку.

Степке никак не хотелось верить, что с теткой Дарьей могло случиться что-то неладное, а может быть, и совсем плохое. Но тревога мужиков передалась и ему, а растерянный вид цыгана, хорошо знавшего норов своего жеребца да еще рассказавшего о покалеченных им людях, совсем поверг парнишку в уныние. Домой он бежал, чувствуя себя пришибленным, связанным.

Выйдя с Рыжкой из конюшни, хотел Степка тут же во дворе и сесть на него с водопойной колоды, так опять же, кто ему калитку-то отворит? Вывел коня за ворота, с лавочки там вскочил на Рыжку. Всякий раз, когда приходилось вот так одному садиться на лошадь, сделать это хотелось быстро и просто: поставить ногу в петлю повода, толчок — и наверху. Но всегда при этом вспоминалась жуткая смерть Леньки Дуранова, и Степка во что бы то ни стало отыскивал другой способ.

— Чего ты долго-то так? — ворчал на него Макар. — Ведь уж, чать-то, целый час прошел с тех пор, как она уехала. На-ка вот Саньку, возьми у меня…

— Едет, едет! — закричали ребятишки, указывая в сторону Кестеровой усадьбы. — Тетка Дарья едет!

По улице, красиво вскидывая стройные ноги, небыстрой рысью шел вороной конь, и на нем — Дарья. Платок у нее свалился с головы и лишь узлом держался на шее, концами прикрывая вырез на кофте. Волосы растрепались, но лицо сияло счастливой, гордой улыбкой.

Не доехав до цыгана сажени три, натянула поводья, и конь послушно остановился. Из пахов у него клочьями падала желтоватая пена. Шерсть взмокла, как после купания, так что мокрая Дарьина юбка прилипла, расстелившись по боку коня. Пот проступал даже на морде коня, а глаза светились устало и ровно, потеряв шальной блеск, пугавший охотников прокатиться.

Тяжело соскользнув со спины коня, Дарья взяла его под уздцы, подвела к цыгану и, передавая повод, сказала:

— На, идол черномазый, своего жеребенка да ставь посуленную четверть, а то мужики, небось, все слюнки посглотали.

— Черт, не баба ты! — сверкнул глазами цыган, принимая повод. — Такого коня уездила да еще смеется!

Оставив жеребца в залог, цыган, сопровождаемый вездесущими ребятишками, отправился за обещанной четвертью водки к Лишучихе. А Леонтий, давно жаждавший вкусить этого горького зелья, оживился несказанно.

— Макарушка, — сучил он неуемным языком, — слышь ты, Макар, а ведь небось бывало, и поколачивал ты Дарью-то?

— Случалось, — нехотя отвечал Макар. — У кого такого не бывает?

— Случалось, — переговорила его Дарья, — да только кто считал, у кого больше синяков оставалось.

— Теперь, знать, подумаешь сперва, тронуть ли ее аль погодить, — смеялся Леонтий. — Не тебе чета, совсем дикого жеребчика уездила вон как! Сичас на ем вон и кум Гаврюха куда хошь уедет.

А кум Гаврюха, между прочим, так и держался поблизости, не отходил от Рословых, Да и другие мужики, почуяв тут дармовое угощение, заметно посгрудились и, окружив цыганского жеребца, словоохотливо толковали о его достоинствах, выискивали недостатки, прикидывали базарную цену коню и будто нечаянно оглядывались на плотину — не идет ли цыган с водкой.

— Свадьба едет, свадьба! Вон с бугра слушается обоз! — Это опять же заметили ребятишки, игравшие на поляне возле дороги.

Действительно, в Сладкий лог спускалась длинная вереница разукрашенных подвод. Разноцветные одежды баб и мужиков то ярко виднелись оттуда, то, закрываемые пыльным облачком, бледнели, а то и вовсе исчезали.

— Ну, пойду я домой, — сказала Дарья. — Настасью дождусь да кой-чего поделаю, посля приду. Ждите тут свого цыгана. Много-то не пей, Макар: успеешь еще там нахлестаться, на свадьбе.

— Тетка Дарья, отведи Рыжку, — попросил Степка.

— Давай.

— Ты, батюшка, пойдешь домой, — спросила она деда Михайлу, перехватив Саньку на одну руку и подставляя другую свекру, — аль тут с мужиками побудешь?

— Тута побуду, поколь обоз подъедет, — ответил дед охрипшим голосом, — Степка-то не убег?.. Вот он и приведет меня.

Как же уйти деду, ежели здесь теперь собрался весь хутор? Не было только Кестеров да Виктора Ивановича с бабкой Матильдой — остальная-то семья ихняя тут же пробавляется. Дуранова Кирилла Платоновича и Василисы его тоже тут нет.

Дарья ушла, а у мужиков подоспело самое развеселое времечко: свадьба на подходе, и цыган вернулся с запечатанной белоголовой четвертью.

Леонтий загодя выпросил у Полины кружку, «какая на свадьбе не понадобится», и теперь плескал в нее, угощая мужиков. Макар передал ему всю полноту власти над бутылью, сам выпил он с цыганом по полкружки за здоровье Дарьи, больше не стал. А Леонтий, «причащая» мужиков, не забывал и себя, так что пока с плотины на взвоз поднялась первая тройка, с молодыми, ему было уже не до свадьбы. Манюшка к этому времени вернулась из дому и видела, чего тут затевается, но не подошла даже, слова не сказала — все равно теперь никакими силами не оторвать Леонтия от этого дела.

Народ кинулся разглядывать жениха, сидевшего в Прошечкином ходке рядом с бледной, несчастной Катюхой. Картуз почему-то лежал у него на коленях. Жиденькие, чуть рыжеватые волосы были причесаны на пробор так, словно бы их только что телок полизал, завернув на правом виске скобочку. Лоб высокий, но не то чтобы не выпуклый и не прямой даже, а вогнутый какой-то; лицо длинное, кое-где оспой тронутое; нос длинный, будто с узелком на конце; подбородок безвольный. А глаза, как два клочка от ясного неба оторванных — голубые-голубые. Губы, что оладья, вдвое сложенная…

Бабы меньше глядели на белую вышитую рубашку жениха, на дорогой пиджак, а впивались в лицо, стараясь разглядеть его до последней черточки и сделать безошибочное заключение о будущей жизни молодых. А иная баба покрасивее, примериваясь к жениху, мысленно ставила себя рядом с ним и, незаметно плюнув, отходила в сторону.

Кум Гаврюха взглянул на жениха, правда, ему не надо было пробиваться сквозь толпу — хорошо и так все видно, поверх бабьих голов.

— Плесни-ка мне еще, Леонтий, — вернувшись, попросил кум Гаврюха, — про жениха расскажу.

— Ну, каков он? — спросил, подавая кружку, Леонтий.

— Рябой… — успел вымолвить кум Гаврюха и заткнул рот кружкой.

— С лица воду не пить, — подал свой голос дед Михайла.

— Конопатый, стал быть, — крякнув, еще подтвердил кум Гаврюха и, возвращая посудину, добавил: — Этот Кузя посмирнейши, кажись, Прошечкиного Кузьки будет — зеркалов не побьет, звезд с неба не похватает… Вахловатый, как баран кладеный.

— Не зря, знать, Катька, в бега-то от его вдарилась, — глубокомысленно и угрюмо заметил Филипп Мослов. Был он в таком состоянии, что покачивался даже сидя.

Макар ушел на свадьбу сразу, как только подъехал поезд. Цыган, побалагурив минут десять, исчез так же неожиданно, как и появился. Только теперь поехал он верхом на своем жеребце. А остальные мужики — было их человек пять-шесть возле Дарьиной четверти, — как поросята-сосуны вокруг матки увивались. По очереди глотали огненную жидкость, не забывая крякнуть после этого, «закусывали» исключительно рукавом или жесткой мозолистой ладошкой.

Дед Михайла, почувствовав вечерний холодок, покликал Степку, чтобы тот увел его домой. Но Степка не отозвался — не было, стало быть, его поблизости. Повременив еще самую малость, дед уяснил себе, что народ-то весь по домам разошелся — скотину убирать да ужинать — и ребятишек с собою растащили. Один Степка тут не станет вертеться. Забыл, выходит, деда.

Многие потом снова придут сюда, потеплей одевшись. До глубокой ночи будут глазеть под окнами на свадьбу. Но пока улица разом опустела. Пьяные мужики тоже разбрелись, правда, не все. Демид Бондарь сподобился и рюмочку пропустить с мужиками, и вовремя убраться под крылышко к своей Матрене, Филипп Мослов, вытянувшись прямо на дороге, храпел задиристо, со злыми перехватами. Кум Гаврюха, сидя на травке, обнял бревно, на котором раньше сидел, положил голову на него и натужно посвистывал — ворот рубахи, видать, глотку ему давил. А Леонтий, поджав босые ноги и скрючившись между бревном и досками, как младенца, прижимал к груди пустую бутыль. В другой руке держал он кружку и тихо спал.

— Степка! — выкрикивал дед Михайла, надеясь на то, что кто-нибудь услышит его и поможет. — Степка, бездельник!.. Ах, ты, варнак, сбежал…

А дом Прошечкин уже стонал, охал, вздрагивал, и неслось оттуда всякое:

Ох, сват сватье

Подарил на платье…

Ходи, изба, ходи, печь,

Хозяину негде лечь.

Что ж нам не сплясать,

Что же нам не топнуть,

Неужели в этом доме

Перерубы лопнут!

Пойду плясать,

Доски гнутся.

Сарафан короток —

Ребяты смеются.

Дед все чаще и все громче звал Степку, но зов его угасал безответно.

— Дедушка, дедушка! — послышалось вдруг рядом. — Да как же бросили-то тебя одного тут?

— Эт кто тута? Никак, ты, Катя?

— Я, дедушка. Вышла на улицу да тебя услышала. Пойдем: домой тебя отведу, — Катька взяла его за руку.

— Ты бы лучше позвала кого. Неладно ведь с дедом-то от жениха убегать.

— Да недалечко тут, пойдем! И жених никуда не денется.

Медленно шли они до ворот рословской избы, а обратно шагала Катюха еще медленнее: невыносимо тошно было ей возвращаться к постылому, да куда ж деваться-то?

Дата добавления: 2015-09-29