— Вы когда-нибудь крали в детстве? Помните, с каким волнением, радостью, страхом и мучительным восторгом в одно и то же время вы хватали горсть конфет с прилавка в магазине Уолворта? Я чувствовала себя в точности так же. Дитя Дэнди! Выкраденное, выхваченное из-под носа у Пита и Джо. Тайная победа, о которой никто никогда не узнает.
Легче легкого было сказать Хомеру, что ребенок — его. Легче легкого поверить — более или менее — в это самой. Легче легкого убедить себя, что дружеская ласковая рука на моих плечах, поддерживающая и охраняющая меня в то время, как я со стоном корчусь от рвоты, принадлежит тому, кого я люблю, что он — духовный отец моего ребенка.
— Но теперь произошли две вещи, доктор Грегори. Первая — сам Джейсон тревожен и несчастлив. Мать так легко забывает, что младенец не плод ее фантазии и не порождение ее любви и заботы, но личность, стоящая в центре собственной вселенной, а не на окраине ее мироздания. Однако это так, и по мере того, как ребенок растет и становится таким большим, что мать не может, взяв его на руки, пробежать с ним больше, чем несколько шагов, ей приходится признать этот факт. Джейсон имеет свои права в этом вопросе. И второе — по мере того, как он растет, он все больше становится похож на отца, и скоро даже Хомер увидит это, сам или кто-нибудь ему намекнет.
И третье, поскольку это тоже надо принять во внимание. Если я на службе у государства, если я обращаюсь к миллионам людей и направляю их чувства и мысли по тому или иному руслу, не следует ли мне самой быть хотя бы относительно честной? Не следует ли мне самой служить правде?
Вы удивлены, доктор Грегори, но средства массовой информации, как их теперь называют, это современный храм, алтарь общественного блага, и, помимо Хомера, Джейсона и моих личных трудностей, существует более важная обязанность, более важный долг.
Не спеши. Делай шаг за шагом. Как я теперь вижу, так я и поступала с самого начала.
Первым шагом на пути к этой страшной, грозной вершине — правде, было рождение ребенка. Мотивы у меня были самые разные, это естественно, глупые, серьезные, предосудительные, похвальные — форменная каша! Однако когда нянчишь младенца, сама природа этого занятия, скучного, монотонного, однообразного, действует очищающе. Плохое отсеивается, хорошее остается. Вторым шагом было построить свой дом, семейный очаг. Даже когда ты просто платишь налоги, ты этим признаешь окружающее тебя общество и твой долг перед ним. Третий шаг, который осталось сделать, — рассказать правду Хомеру.
В комнате повисла тишина. Терлось о стекло фиговое дерево.
— Понятно, — сказал наконец доктор Грегори.
— Другими словами еще больней наказать своего мужа за то, что вы считаете нарушением отцовского долга со стороны своего отца.
Изабел рассмеялась.
— Победить не удастся, верно? — сказала она.
— Нет, — ответил он, — поскольку это не битва, а гражданская война, которую вы ведете сами с собой, а в гражданской войне нет победителей.
— Значит, вы советуете не говорить Хомеру?
— Советовать вам делать то или иное, нарушение врачебной этики. Я могу только помочь вам разобраться в ваших мотивах.
— При всем при том вы советуете мне именно это.
Он ничего не ответил, и Изабел сочла его молчание согласием.
Каждое утро между семью и половиной восьмого нам в почтовый ящик кидают газету. Письма приносят немного поздней. Скрип железного козырька, шорох газеты, рвущейся об острые края щели, в то время, как ее втискивают в ящик, глухой шлепок и вот — весь внешний мир там, внутри, и пусть те, у кого есть глаза, чтобы видеть, видят там все, что хотят.
Почтальон будит меня по утрам все дни недели, кроме воскресенья. Другими словами, меняет характер окружающего меня мрака.
Счета. Лоренс читает их мне вслух со стонами и вздохами, но я знаю, что в глубине души он гордится этими огромными суммами и тем, что может их уплатить, а также тем, что мучительный страх остаться совсем без денег, некогда терзавший и преследовавший нас, навсегда исчез. Теперь, оглядываясь назад, я не понимаю, о чем мы тревожились. Мы были молоды, мы ели и спали, у нас была обувь и крыша над головой. Так-сяк. И мы видели.Оба видели.
Если нам перерезали электричество, мы придумывали что-нибудь взамен. Если судебный исполнитель забирал наши сокровища, впереди было время скопить новые. Я думаю, когда мы состаримся, страх вернется и с большим основанием. Если вы не можете больше заплатить за свой кров, это делает кто-нибудь другой, неохотно, скупо. От стариков, как и от брошенных женщин, ждут, что они примут все, что дадут, как воздаяние за их невзгоды.
Изабел рассказала Хомеру. В воскресенье ночью. Большая часть семейных трагедий происходит в конце недели. Согласно статистике в некоторых городах США женщинам, которые волнуются за свою жизнь, можно всю неделю быть дома, а на уик-энд лучше куда-нибудь уйти.
Хомер, конечно, не убил Изабел, но она прокралась ко мне в дом в понедельник рано утром, как привидение. В то утро пришло всего одно письмо: понедельник легкий день для почтальона. Конторы в конце недели закрыты, мы не получили ни одного счета. В начале недели к работе приступают заново. Больше всего Лоренсу звонят по вторникам и средам, в пятницу к вечеру аппарат молчит. Люди устали.
Посмотрим, как это выглядело. Ночь. Муж спит между тонких простынь невинным сном праведника. На стенах — знакомые картины, которые она видела тысячи раз. Пейзажи. На каминной полке — фотографии сына в рамках: новорожденный младенец, сияющий годовалый малыш, серьезный школьник с широко раскрытыми глазами.
Лампа на тумбочке у постели включена: приглушенный свет, который скорее годится, чтобы расшевелить воображение любовной пары, чем помочь при чтении газеты в темное зимнее утро. В пепельнице — окурок почти целой сигареты. Кампания Хомера против курения идет успешно.
Жена ходит по комнате. Все мировые события напирают на нее, прошлое нахлынуло, чтобы затопить настоящее. Ночь. Страхи и фантазии ополчаются даже на бодрствующую душу, когда гость из царства кошмаров заявляет о себе, блуждая у закрытых для него границ сознания, еще не погрузившегося в сон. Предположим, они знают,думает Изабел… Предположим, за мной следят? Несомненно, я представляю для них опасность. Предположим, они хотят похитить Джейсона? Убить меня? В ее уме не укладывается еще более ужасное предположение — что Джейсону лучше было бы умереть: наследник трона, по старшинству, а не по требованию момента. Предположим, сейчас, в эту минуту, они стоят под фонарем на Уинкастер-роу и наблюдают за домом. Разве я не видела этого в сотнях фильмов, не читала в сотнях книг? Чего еще ожидать? Возможно, то, что пишут в триллерах, в фантастических романах, на самом деле правда: возможно, я живу своей уютной домашней жизнью по их разрешению, а не по праву. И дарована она мне лишь на тот срок, когда глаза сильных мира сего обращены в другую сторону — случайная, кратковременная доброта.
Изабел раздергивает шторы. Глядит в окно. Никого.
Хомер делает глубокий вдох. Она прислушивается, считает; каждый седьмой вдох ее спящего мужа глубже остальных шести; так, по словам тех, кто строит на берегу моря песчаные замки, каждая седьмая волна выше, сильнее остальных: они ждут ее с ужасом и восторгом.
Чувство страха, нависшей угрозы все усиливается, вместе с ним растет настороженность. Чувство это несомненно слишком жгучее, чтобы основываться на реальности, здесь, в этой комнате, где ничего не случается. Лишь слышно дыхание спящего мужа и ребенка наверху; дух дома идет с ними в ногу, привидевшиеся ей картины землетрясения стираются приглушенным жужжанием кондиционера, хлопаньем кошачьего лаза, гудением неисправного холодильника: обычные каждодневные звуки. Несомненно, все может быть, еще будет так, как было раньше.
Нет. Прислушайтесь к ее словам. Суть того, что сказано, — зерно раздора, ядрышко твердого ореха перемен.
— Хомер, — говорит Изабел, будя мужа, — мне надо что-то тебе сказать. Мне нужен твой совет. Я боюсь. Это что-то, что нам надо встретить вдвоем. Доктор Грегори говорит, что мне не следует тебе рассказывать, но он переоценивает мои силы. У меня есть основание полагать, что Джейсон не твой сын, а сын Дэнди Айвела. Того, который скоро, судя по всему, будет президентом Америки. Твоей родины, — добавляет она, словно может смягчить удар, переложив хотя бы часть вины на мужа.
— Изабел, — сказал Хомер, садясь на постели, — что это еще за фантазия? Ты в своем уме?
Если я кажусь недостаточно хорошим отцом для Джейсона и тебе нужен кто-то получше, почему бы не выбрать принца Чарльза? Он, по крайней мере, ближе. — Хомер снова лег и закрыл глаза.
— Хомер, — сказала Изабел. — Джейсон похож на Дэнди Айвела. А на принца Чарльза не похож.
— С тех пор, как ты стала ходить к доктору Грегори, — заметил Хомер, не открывая глаз, — ты ведешь себя очень странно.
— Это ты настоял, чтобы я к нему пошла, — сказала Изабел; полностью пробудившись и придя в нормальное состояние, она стала освобождаться от своих страхов и сожалеть о произнесенных словах.
— Ну ладно, забудь об этом, — сказала она, — спи.
Но Хомер не пожелал спать. Он слез с кровати, когда она забралась туда, и стал одеваться.
— Куда ты? — спросила Изабел.
— Не понимаю, почему я должен с этим мириться, — сказал Хомер. — Я считаю это оскорблением. Я не хочу, чтобы ты срывала на мне досаду. Пусть даже у тебя шалят нервы. Если бы я был отцом, который не обращает внимания на ребенка и все оставляет на мать, и ты сказала мне то, что ты только что сказала, пытаясь по злобе отвергнуть меня, я, возможно, мог бы еще понять это и простить, но я-то не таков, и ни понять тебя, ни простить не могу. Джейсон в той же мере мой сын, как и твой.
— Хомер, — сказала Изабел, — у меня был роман с Дэнди Айвелом перед тем, как я встретила тебя.
— Ты жалка мне, — сказал Хомер. — Неужели твоя жизнь настолько бессодержательна и пуста, что ты не можешь обойтись без вымышленных интрижек с известными людьми?
— Хомер, куда ты идешь?
— Я ухожу отсюда, — сказал он. — Не могу оставаться с тобой под одной крышей. Не хочу. Скольким людям ты уже рассказывала эту историю? Ты понимаешь, как это все для меня оскорбительно? Как вредно для бедняжки Джейсона?
— Я никому ничего не рассказывала, — солгала она.
— Я прожил с тобой достаточно долго, чтобы знать, когда ты лжешь, Изабел, — сказал Хомер.
— Но, Хомер, — сказала Изабел, — я завтра работаю, и если тебя не будет, как мне быть с Джейсоном?
— Надо было раньше об этом думать, — сказал Хомер и торжествующе поджал губы. — Почему бы не обратиться к Дэнди Айвелу?
Изабел попыталась преградить Хомеру путь к двери. Ей было трудно отказаться от мысли, что ее муж должен сразу все понять, простить и оказать ей помощь. Она сделалась беспечной и нерадивой, как часовой, который так долго занимал тихий сторожевой пост, столько раз слышал, как трещат ветки, что больше не верит, будто это действительно чьи-то шаги.
Она слишком долго была его женой, привыкла думать, что она и Хомер одно целое. Яблоневая ветвь, привитая к грушевой ветви, возможно, но теперь крепко вросшие друг в друга, единые по интересам. Отнюдь.
И будто для того, чтобы доказать их полную разобщенность, Хомер ударил Изабел. Ее рука, схватившая его за левое плечо, казалось, дала его правой руке право качнуться назад, затем вперед и сильно шлепнуть Изабел ладонью по щеке.
В мире Изабел мужчины не били женщин. Дома, в Австралии, в необжитых районах, жившие там мужчины с красными, загорелыми, обветренными лицами, которые топтали цветы и пинали собак, и выманили обманом у матери все ее деньги, те — да, те били женщин и считали, что женщинам это нравится, они не могут обойтись без побоев, да и между собой все время затевали драки; возможно, они чувствовали, что живут настоящей жизнью только, когда испытывают боль. Но Хомер!
Хомер и сам, казалось, был поражен. Изабел с удивлением увидела слезы у него на глазах. Он покачал головой, глядя на нее, словно хотел сказать, что у него нет слов, и вышел из комнаты. Изабел прижала ладонь к распухшему лицу, подбородок снова заныл, как в детстве, когда ее лягнула любимая лошадь матери, и Изабел заплакала, как от шока, причиненного тем, что произошло только сейчас, так и от давнишней обиды.
Изабел слышала, как Хомер зашел в ванную комнату, затем спустился в холл за пальто и вышел. Она осталась в тишине, в одиночестве, в отчаянии.
Позднее она тоже зашла в ванную комнату и увидела, что он забрал зубную щетку и вощеную нитку для чистки зубов, из чего она заключила, что одну ночь, по меньшей мере, он проведет вне дома.
Изабел уверяла себя, что он вскоре вернется, так, же точно, как уверяла себя, что никто не покусится на жизнь сына — она не могла допустить мысли, что все может быть наоборот, это было бы слишком ужасно.
Изабел посмотрелась в трюмо: правдивые глаза, чистый лоб, правильный нос, изуродованные рот и подбородок; игра случая, ирония судьбы — так она видела сама себя. Хомер раскопал это трюмо в лавке старьевщика. Такие трюмо были в моде пятьдесят лет назад — одно блестящее зеркало со скошенными краями посредине, два — по бокам, так что в анфас на вас смотрело одно-единственное простодушное отражение, а профиль перебрасывался от одного зеркала к другому, как мячик, удаляясь с каждым разом, пока не терялся в бесконечности.
— Я только хотела сказать правду, — вслух обратилась Изабел к своему единственному, не размноженному, отражению, но, даже не закончив фразы, уже знала, что лжет и этим далеко не исчерпываются ее побуждения. Однако боковые зеркала, похоже, уловили суть ее слов и стали перекидывать их справа налево и слева-направо, пока не вернули туда, где крылась бесконечность, словно, несмотря на саму себя, она перестала быть игрой случая, незаконнорожденной и рожающей вне закона, сделалась целеустремленной, птицей высокого полета.
Наверху заплакал Джейсон. Занималась заря; края задернутых занавесей отсвечивали холодным светом. Изабел осознала, что вообще не спала. Она поднялась к Джейсону; еще не совсем проснувшись, он тихо всхлипывал.
— Все хорошо. Что с тобой?
— Мне снился белый, белый свет, и вдруг что-то громко хлопнуло, и я посмотрел, и всюду был камень, а тебя нигде не было, а у меня не стало рук, только какие-то плети, вроде веревки.
— Все хорошо, — сказала Изабел, — все хорошо, — но она знала, что это не так. Она знала, что он разделил с ней ее кошмар, возникший из реальных фактов прошлого и страхов настоящего, знала, что весь мир ходит на цыпочках, задержав дыхание, боясь, что, стоит только чихнуть или кашлянуть, и сон станет реальностью. Что даже стены комнаты, книги на полках, сами люди, которые любили его и ссорились между собой и прилагали все усилия в поисках совершенства, — все может исчезнуть в мгновение ока, растаять быстрее, чем сновиденье, и всем их усилиям будет грош цена, разум испарится, плоть превратится в веревки.
Джейсон сел на постели. Видение рассеялось. Мать пока еще властвовала в его мире. То, что она говорила, было неоспоримо.
— Это только сон, — сказал он, снова обретая уверенность. — Это была неправда.
— Это была неправда, — повторила Изабел следом за сыном.
— Пора просыпаться? — спросил Джейсон.
— Нет. Поспи еще, — сказала она, и, в кои-то веки послушавшись, он уснул и спал крепким мирным сном, пока не настало время для его обычного утреннего вопля, пятиминутной передышки, а затем шума и суматохи, которыми он начинал свой день.
— Правду? — Элфик казался удивленным. У Изабел были заплаканные глаза, в лице — смятенье, бессвязная речь. Они сидели вдвоем в просмотровой кабине, объединенные общими интересами, общими трудностями, которые сплачивали самых, казалось бы, несовместимых людей. На экране бушевало половодье, роились пчелы, кишели муравьи.
— Странно искать правду на телевидении, еще более странно говорить правду с экрана.
В программе участвовали ученый, который полагал, что противопаводковое заграждение на Темзе скорее приведет к затоплению Лондона, чем к его спасению, и брался это доказать; женщина, предсказывающая будущее по поведению муравьев, и человек, который кормил пчел краской и получал цветной мед. Слишком много насекомых для одной передачи — это сразу бросалось в глаза и было очевидно для всех, кроме Элис, ассистентки Изабел. Жена Элфика ушла от него, и с тех пор он не пил и был верен ее памяти, хотя раньше отнюдь не был верен ей самой. Во всяком случае, он перестал забирать с собой Элис в свою лондонскую квартиру. Их связь, так и не получившая официального статуса, обращалась в ничто; Элис пришла в полную растерянность, была не в состоянии ни на чем сосредоточиться и вызывала жалость всех окружающих, кроме, казалось, самого Элфика.
— Если и дальше так пойдет, — заметил он, обращаясь к Изабел, — придется сделать Элис продюсером. Выгнать ее нельзя по контракту, а мы не можем примириться с такой работой, единственное, что остается — это повышение. Именно так и повышаются по службе: пена, которую подбрасывает кверху в то время, как настоящее сусло бродит и дает пиво. — Говорил он спокойно, без всякой враждебности. Словно — так казалось Изабел — просто спустил Элис на ступеньку ниже — в ряды своих врагов, тех, кто мешал его намерениям и срывал его планы.
— У тебя что — синяк? — спросил он, вглядываясь в нее, потеряв свою отчужденность.
— Да.
— Кто?
— Муж.
— Интересно, — сказал Элфик. — Сходи в гримерную, они подправят тебя хоть немного, и ты меньше перепугаешь и удручишь всех остальных. Программа этой недели и так наводит тоску, ни к чему еще и тебе добавлять.
Элфик снова переключил внимание на экран, с которого муравьи махали ему жвалами.
— Не думаю, чтобы ты так уж стремилась к правде, — сказал Элфик. — Как и все, почти все мы. Все мы верим в приятные сказки, будто нас любят, будто мы кому-то нужны и кто-то не может без нас обходиться.
— Ты просто злишься, — сказала Изабел, — потому что от тебя ушла жена.
— А ты хочешь сказать правду по телевидению, потому что муж посадил тебе синяк. Какую именно правду ты намерена сообщить, Изабел?
— Меня слушают миллионы, — сказала она. — Мне всего-то и надо — обратиться к ним и сказать правду.
Элфик рассмеялся.
— Ты хочешь объявить о раскрытом тобой заговоре? Премьер-министр — тайный агент КГБ? Би-би-си — под руководством китайской Тройки? Страна по горло сыта разоблачениями. Ты только потеряешь работу, Изабел, и уважение миллионов. На тебя приклеют ярлыки: ненормальная, истеричка, самовлюбленная эгоистка.
— Но ты же не знаешь, что я хочу сказать, Элфик.
— Ходят слухи, — проговорил он и поставил на этом точку, лишь добавив, что, если она хочет обратиться к любителям животных с призывом бороться за демонтаж дамбы на Темзе, он не возражает. Собаки и кошки больше всех страдают при наводнениях, и вопли и слезы по этому поводу являются одной из немногих социально приемлемых форм истерии.
Пчела обратила к Изабел свой сложный, состоящий из множества фасеток глаз. Электронный аппарат для микрофотосъемки увеличил изображение, и стало видно, что на ободке глаза пасутся крошечные белые полупрозрачные паразиты, радостно размахивающие малюсенькими членами и, судя по всему, очень довольные жизнью.
— Какая мерзость, — сказал Элфик. — Элис действительно придется уйти.
Во время ленча в буфете только и разговору было, что о Дэнди Айвеле. Изабел охватило тревожное чувство, что все посматривают на нее, желая увидеть её реакцию, но она сказала себе, что этого не может быть. Она устала, расстроена, не спала ночь, мучается из-за синяка, чего удивляться, что у нее разыгралась фантазия.
Дэндридж Айвел бесстрашно дал интервью репортеру «Плейбоя»: если правда погубит его, как она почти погубила Джимми Картера, очень жаль — сказал Дэнди. Да, что греха таить, он испытывает влечение к женщинам, духовное и физическое тоже. Что именно не скрепленные узами брака, не имеющие детей люди делают друг с другом, не касается никого, кроме их самих. Но брак священен, это таинство, равно как и рождение детей, а как можно произвести на свет потомство без полового акта?
— Вот это да! — восхищенно сказал Элфик. — Он получит голоса всех, кто считает себя современными людьми, и не потеряет католиков.
Назвать синяк Изабел синим было теперь никак нельзя. Кожа вокруг заплывшего глаза из пятнисто-серой с зелеными прожилками стала коричневато-синеватой. В гримерной сделали все, что могли. День был репетиционный, и то, как выглядит Изабел, не имело значения. Через два дня, перед камерами при прямой трансляции в жилища миллионов людей, это, само собой, будет существенно.
— Боюсь, тебе не удастся участвовать в передаче, — сказал Элфик.
— Чепуха, — отозвалась Изабел. — Скажи, что я ударилась об угол шкафа.
— Этим байкам никто не поверит, как бы правдиво они не звучали. К тому же мне не нравится твое настроение. Ты можешь отойти от сценария или переврать слова телесуфлера и навлечешь на всех нас позор. Посмотрю, в каком виде ты будешь в среду.
Недолго продержалось мое решение, подумала Изабел, спасовала перед привычками, усталостью, дискомфортом, насмешками всех прочих и могуществом слов, которые, четко определяя понятие, сводят неопределенное и великое к определенному и малому.
Позднее она позвонила доктору Грегори и через секретаршу отменила визит. Она чувствовала, что ей нечего ему сказать, что настоящее настолько захлестнуло прошлое, что она сейчас не может позволить себе такую роскошь, как ностальгические эмоции. Она позвонила в контору Хомера, назвавшись Элис, ей сказали, что Хомер в Нью-Йорке, но его ждут в конце недели.
— Довольно неожиданно, да? — спросила Изабел. — Я разговаривала с ним только вчера, он ни словом не упомянул о Нью-Йорке.
— Да, довольно неожиданно, — коротко ответила девица и положила трубку. Изабел чувствовала, что ее узнали, и это мучило ее. Синяк стал темней, глаз казался онемевшим, но в этом было странное утешение, словно Хомер не покидал ее, а синяки были у них в порядке вещей.
Репетиция шла плохо. Гадалка жаловалась, что яркий свет растревожил муравьев и ей теперь трудно предсказывать. Человек, экспериментировавший с медом, неожиданно обнаружил, что краска, в которую он окунал рамки для сот, токсична, у гидроинженера оказался очень высокий «трудный» голос. В одной из соседних студий был профсоюзный скандал, и операторская группа нервничала. Две камеры одновременно вышли из строя, заменить их было нечем — во всяком случае, так заявил Элфик, который уже дошел до белого каления, и репетицию отменили до следующего утра.
Элфик был без машины. Элис предложила его подвезти.
— Не беспокойся, — сказал Элфик. — Меня подвезет Изабел. Ты не против, Изабел?
— Конечно, нет, — сказала Изабел.
Но ее охладило отчаяние на лице Элис. Жена Элфика исчезла, оставив после себя пустоту, а Элис он не позволяет заполнить ее собой. Ее жизнь была вдребезги разбита, потеряла смысл, как часто бывает с женщинами, доверяющими свои чувства и свое будущее женатым мужчинам. Но, хотя несчастный вид Элис и охладил Изабел, хотя она и говорила себе, что все женщины — сестры, она с торжеством увезла Элфика прямо из-под покрасневшего носика Элис, чувствуя немалое удовольствие от того, что заставила ее страдать.
Сев в машину, Изабел содрогнулась — ей стало стыдно за себя, но она сделала то, что хотела. Что толку от угрызений совести? Она намеревалась переспать с Элфиком, он — это и слепому было видно — с ней; придется Элис самой позаботиться о себе.
Они ехали молча. Шрамы, пересекавшие лицо Элфика, были белые, кожа вокруг них горела. Изабел вспомнила яблочный пирог, который ее мать обычно пекла по воскресеньям — розовые яблоки, а поверх — светлые полоски теста: пирог всегда был недопечен.
Она рассмеялась, но объяснить, в чем тут шутка, спроси ее Элфик, ей бы вряд ли удалось.
Машина еле ползла. Час «пик». Изабел не чувствовала за собой вины, была по-детски счастлива и, спрашивая себя, почему, вспомнила, что попросила Дженифер забрать Джейсона из школы и присмотреть за ним, пока она не вернется с работы. Она так привыкла к помощи Хомера — вернее, его непреклонному, неослабному участию во всех домашних делах, — что совершенно забыла о существовании соседей и подруг, доброжелателей — на деле, а не на словах — и приходящих нянь: ограждающая маленьких детей сеть, которую их матери плетут с большей или меньшей степенью умения. Она, Изабел, вообще этого не делала.
— Зеленый свет, — заметил Элфик. Позади раздавались гудки. Изабел двинулась вперед, к следующему перекрестку.
Жить в одном доме с Хомером, подумалось Изабел, все равно, что жить в доме, темном из-за массивного дуба, посаженного прямо перед входной дверью. Когда открываешь дверь, дерево заслоняет свет. А теперь дерево исчезло, вырвано в ярости с корнем, и, когда распахиваешь дверь, — о да, перед тобой чудовищная яма, свежая, зияющая, неизмеримо глубокая и неровная, это причиняет боль, но по другую сторону до самого горизонта расстилается многоцветный ландшафт, и когда яма немного закроется, немного залечится, ей, Изабел, ничто не помешает гулять, где захочется, рука об руку с Джексоном. Своим Джейсоном, не их общим. Другие люди, другие женщины станут выходить из домов на холмы, они станут махать друг другу, а дети затеют игру: кругом будет смех и покой.
Изабел рассмеялась. Детская версия рая. Как картинка ребенка, она была несовершенна и невероятно наивна.
— Изабел, — сказал Элфик, — сосредоточься. Ты еще хуже, чем Элис. Что, я так влияю на женщин?
— Не думаю, — сказала Изабел, трогая машину с места.
Женщины, как все твердят, тоже люди и, без сомнения, стоят наподобие дубов перед дверью мужчин и заслоняют им свет, а игра ребенка — это вам не смех и покой, а проверка самых сложных и часто неприятных ритуалов взрослых. И компания женщин, спору нет, лучше компании мужчин, но обычно только при том условии, что этих женщин ждут дома мужчины. Несомненно, мужчины думают то же самое о компании других мужчин. Все переменилось, но вряд ли стало лучше.
— Ты всегда смеешься, когда ведешь машину? — спросил Элфик.
— Редко. Обычно я плачу.
— Прости, — сказала она и нажала на тормоза прежде, чем тронуться с места. Элфик поднял брови, но ничего не сказал. Изабел увидела, что его рука, бледная, худая, с длинными пальцами, лежит на ее бедре. Она не заметила, когда он ее туда положил, но восприняла это как нечто вполне естественное. Указательный палец нажимал все сильней — верное приглашение к любовным играм.
— Я не люблю Хомера, — сказала вдруг Изабел, удивив саму себя. — Я рада, что он ушел. Я буду жалеть, когда он вернется.
— Когда твой синяк пройдет, — сказал Элфик, — твои чувства изменятся. Что такое любовь — очень трудно определить. Пожалуй, сейчас не самое подходящее для этого время.
— Я выздоравливала, — сказала Изабел, — от моего детства и юности. Вот и все. А потом этот тяжелый любовный приступ.
— Давай не будем говорить о любви, — попросил Элфик. — Давай не будем отягощать эту ситуацию больше, чем нужно. И давай не будем говорить о мужьях и женах и искать оправдание своим поступкам. Давай просто признаем тот факт, что мы — жалкие грешники, и хорошо проведем время.
Она каким-то чудом нашла стоянку для машин у самых дверей Элфика.
Его квартира вызывала неловкость показной роскошью, более типичной для киношников, чем для телевизионщиков: все, говорящее о тяжелых временах, оттенялось чем-нибудь, свидетельствующем о временах потрясающе хороших. Диван с вытертой обшивкой и картины Брака, хромоногие столовые стулья и кофейный столик с доской из оникса. В книжном шкафу — дешевые издания книг его юности, пожелтевших от времени: «Над пропастью во ржи», «Смутная улыбка», «Счастливчик Джим», Кестлер, Элиот и Оден — «Становление английского рабочего класса». У Изабел сжало горло, жалость к нему была так остра, что почти могла сойти за настоящую приязнь.
Элфик увидел, что она читает заглавия.
— Литература моей юности, — сказал он. — Печально. С этими устремлениями покончено.
— А к чему ты стремился?
— Я хотел спасти мир, как и все прочие. А теперь я продюсер на телевидении, веду беседы со всякими липовыми знаменитостями, у меня жена, которая от меня ушла, и дети, которые меня переросли, и мне осталось одно — медленно катиться под гору к увольнению и смерти.
Эта мрачная картина совершенно вытеснила желание.
— Пожалуй, мне лучше уйти, — сказала Изабел.
— Ну вот, — сказал Элфик, — я нагнал на тебя тоску. Единственный, кого я не привожу в уныние, — это Элис, да и то только потому, что она все видит в еще более мрачном свете, чем я. Я думал, с тобой все будет иначе, Изабел. Ты такая живая, бодрая, уверенная, даже с этим синяком.
Он протянул ей зеркало из тех, что Пан по преданию протягивает обнаженной Венере: с длинной ручкой, в золоченой рамке. Изабел изучающе посмотрела на синяк, и желание вернулось.
— Да, но, Элфик, я не понимаю сама себя.
Он смотрел, как меняется выражение ее лица, словно море под порывами ветра — нежное, грозное, снова прежнее — быстрей, чем он успевал вздохнуть.
— Не будем вдаваться в это, — сказал он, — во всю эту дурацкую психологию, — сметая в сторону сомнения, взаимные упреки, причины, цели, угрызения совести (самая суть ее жизни с Хомером) таким непринужденным, таким мужским движением руки, что Изабел поняла, почему ему так легко предъявить на нее права.
— Все это несущественно. Просто скажем, что жажда мести распаляет кровь.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |