Влюбленный с улицы арбр-сек 10 страница

Но у троих молодцов было на сей счет особое мнение, а в упорстве они не уступали Кончини. Поэтому Гренгай бесцеремонно прервал его.

— Минуту, монсеньор, — сказал он с серьезностью, придававшей этой хитрой физиономии необычное выражение. — Вы спросили, почему мы предали вас ради… того, кто находится сейчас за этой дверью. Я вам скажу. Вы для нас человек, который нам платит, — и никто из нас, если мы честно выполнили работу, ничего вам не должен. Он же нам друг. У нас, бандитов и разбойников с большой дороги, есть свои странности. К примеру, дружба для нас священна. От друга нельзя откупиться. Другу ты обязан всем. Ему принадлежат твой кошелек, если в нем завелись деньги, твой хлеб, твоя рука, твоя кровь. Нет большей низости, чем предать друга, — и ни один из нас не пошел бы на это, из страха обречь себя на вечное проклятие и опозориться в собственных глазах. Предавший друга достоин самой ужасной казни. Не хмурьте брови и не торопите нас. Я говорю это, чтобы вы поняли. Мы обещали вам совершить эту низость, эту подлость… и не возьмем слова своего назад. Но это тяжело, очень тяжело! Только такая громадная сумма, которую вы назвали, могла убедить нас. Однако, позволю заметить, пока мы имеем одно лишь обещание… Мы не сомневаемся в вашем слове, но, скажу вам совершенно откровенно, этого мало, чтобы побудить нас к действию. И если вы хотите, чтобы сделка состоялась, извольте выплатить задаток.

В то же мгновение три хищные лапы протянулись к Кончини.

А тот ни на секунду не заподозрил своих подручных в неискренности. Даже если и были у него сомнения, Гренгай полностью развеял их искусно построенной речью. Требование задатка не удивило и не возмутило Кончини — напротив, показалось ему вполне естественным. Так поступали все. Он поспешно обшарил свои карманы и, досадливо взмахнув рукой, выругался с подлинным огорчением:

— Россо Dio! Я все отдал старой ведьме… При себе у меня ничего нет.

Примирившиеся со своим господином головорезы была настроены на редкость добродушно. Гренгай, спустивший свору с цепи, первым нашел выход, провозгласив:

— Это пустяки! Я вполне удовлетворюсь прекрасной золотой цепью, что висит у вас на шее. А ты, Эскаргас?

— А меня устроит алмазная застежка на колете. Что ты скажешь, Каркань?

— Мне было бы интересно сравнить, будет ли перстень с мизинца монсеньора так же сверкать на маленькой ручке моей хорошей знакомой.

По мере того, как они называли избранные ими вещи, Кончини без колебаний срывал с себя драгоценности и швырял их на пол. Его нисколько не смущал этот откровенный торг, этот наглый грабеж — более того, он все больше успокаивался, ибо видел в этом очевидное доказательство честности намерений.

Он пережил мгновение бессильной ярости и нестерпимого отчаяния, когда обнаружил, что остался без гроша. Слишком хорошо зная своих подручных, он был уверен, что без требуемого задатка они и шагу не ступят. А ведь чтобы совершить ускользающую от него месть, он пошел на унижение — он, Кончини, дошел до того, что стал почти умолять троих мерзавцев, которые его предали, оскорбили, насмеялись над ним. И неужели все это было напрасно? Он готов был локти кусать от бешенства.

Поэтому он возликовал, считая, что отделался очень дешево… ибо мы знаем, чем он собирался расплатиться с тремя храбрецами.

Как известно, Кончини при необходимости, умел обуздывать свою ненависть, что составляло его силу и свидетельствовало о большой гибкости ума. Если человека, нанесшего ему оскорбление, можно было использовать, он делал это без колебаний. Именно поэтому он не прогонял от себя Жеана Храброго, которого уже успел возненавидеть, ибо юноша несколько раз тяжко его унизил. Именно поэтому он стремился завоевать расположение троих головорезов, которым не доверял и которые его насильно обезоружили.

Однако при воспоминании об унижениях он дрожал от ярости, а мозг его напряженно работал. Первоначально он хотел с их помощью сломить сопротивление Жеана, но теперь, вследствие раздумий, план его коренным образом изменился. И, швыряя им драгоценности, он говорил себе:

«Берите, подлые собаки, грызите эту жалкую кость! Мне надо только, чтобы вы оказались по ту сторону двери — и я опускаю засовы! Какой великолепный будет улов! Все четверо в полной моей власти! Затем нужно послать одного из слуг, которых они, судя по всему, действительно, связали, за подкреплением. Через час здесь будет пятьдесят крепких молодцов — вполне достаточно, чтобы справиться с этими разбойниками. Я же останусь стеречь их и наблюдать за ними, о чем они и знать не будут. На окнах, к счастью, везде надежные железные решетки — тут и стараться нечего. Что с дверями? Вполне допускаю, что вчетвером они могут высадить какую-нибудь из них, но на это у них уйдет не меньше двух часов, следовательно, времени у меня более чем достаточно!»

Вот о чем размышлял Кончини, хотя по лицу его об этом никак нельзя было догадаться.

Троим же храбрецам явно не хватало подобной спасительной выдержки. Они наверняка считали, что провернули выгодное дельце, а потому ликовали, не считая нужным этого скрыть. Но, запрятав в самые глубины своих бездонных карманов драгоценности, вырванные у Кончини, приятели вновь обрели серьезность, как и подобает людям, которым предстоит тяжелая работа, и с полным спокойствием выслушали инструкции своего господина.

— Главное же, — сказал Кончини в заключение, — возьмите его живым и невредимым. Как видите, я очень дорожу его шкурой.

— Понятное дело!

— Ведь за эту шкуру платят сто тысяч ливров!

— Она вам и в самом деле дорого обошлась.

Храбрецы шумно расхохотались, а Кончини соизволил улыбнуться этой остроумной шутке.

— Он мне нужен живым! Живым, понимаете? — настойчиво повторил фаворит королевы.

— Само собой разумеется!

— Как вы скажете, так мы и сделаем!

— Да и сработать это гораздо проще!

Последнюю фразу произнес Гренгай, и она пробудила подозрение Кончини, недоверчивого по природе.

— Почему же проще? — спросил он. пристально глядя на парижанина. — Мне казалось, что это, напротив, труднее.

Гренгай, бесцеремонно пожав плечами, ответил с плохо скрываемым презрением:

— Сразу видно, что вы дворянин, монсеньор.

— Жалость какая! Совсем не знает, как надо предавать друзей.

— Придется его научить.

Хитрые физиономии лучились радостью при мысли о предстоящем уроке. Наши храбрецы вели себя столь добродушно и вольготно, что смогли бы усыпить бдительность самого подозрительного человека, — во всяком случае, в настоящую минуту Кончини нисколько в них не сомневался. Однако ему не терпелось закрыть их на ключ вместе с Жеаном Храбрым, поэтому он сказал с некоторым раздражением:

— Говорите яснее… и покороче.

К объяснениям приступил Гренгай, взявший на себя инициативу в этом разговоре.

— Вот, скажем, мы трое Мы ваши добрые друзья, друзья, которым вы полностью доверяете.

— Неужели ты это взаправду, Гренгай? Не может быть, чтобы ты хотел стать другом монсеньора! — вмешался Эскаргас.

Фраза эта прозвучала несколько двусмысленно, и Кончини нахмурился. Но Эскаргас выглядел таким простодушным и вел себя так почтительно, что подозревать его было невозможно. В конце концов, нельзя же ожидать от бандита умения выражаться так учтиво, словно он придворный! Впрочем, Гренгай уже продолжал свою речь:

— Пусть это будет предположение. Мы приходим к вам с визитом. Кладем шпаги свои и кинжалы вот сюда… — и они действительно отложили в сторону свои клинки, — с единственной целью усыпить ваши подозрения, если они у вас имеются. Сделав это, мы с Эскаргасом честно протягиваем вам руку.

— И говорим: «Дорогой друг, прощай!» Иными словами, как ваше здоровье? — добавил Эскаргас.

— Вы, естественно, пожимаете руку каждому из нас, — продолжал Гренгай, — вот таким манером! — Кончини не подал руки, а, напротив, попятился. — Тогда мы вас хватаем и держим очень крепко.

— Я же, Каркань, быстренько обматываю вам запястья вот этой прочной веревкой.

Тут Каркань, действительно, ловко связал руки Кончини, который тщетно пытался вырваться, изрыгая проклятия и задыхаясь от бешенства. Его усилия, впрочем, ни к чему не привели, ибо обещанный урок, уже перешел в стадию реальной демонстрации! А трое хитрецов, посмеиваясь и фыркая от удовольствия, обменивались веселыми репликами, не забывая при этом о деле.

— Отлично, Каркань!

— Да не вертитесь вы так…

— Мы просто показываем, как надо обходиться с друзьями.

— Теперь займемся ногами…

— Эй, полегче! Не брыкайтесь, черт побери!

— Говорят же вам, что это все понарошку!

— Экий он упрямый!

— Вот и ноги у вас связаны… теперь вы и пальцем не пошевельнете! А для надежности мы завернем вас в этот плащ и сверху еще раз обмотаем веревкой.

— Клянусь кишками папы! Он вопит, словно свинья, когда ее режут… прямо слушать неприятно!

— Значит, надо заткнуть ему рот этим миленьким кляпом.

— Вот так! Наконец-то успокоился!

— Затем мы вас бережно поднимаем, — им следовало бы сказать: «грубо», — открываем вот эту дверь, — открыв ее, они вошли в спальню, толкаясь и дергая в разные стороны несчастного Кончини, смеясь во все горло и счастливые, как школьники, которым удалось напакостить учителю, — и здесь, — продолжал один Гренгай, — мы нежно кладем вас на эту кровать, — они с размаху бросили туда своего беспомощного пленника, — и говорим, -тут они выстроились в ряд перед Жеаном:

— Мессир Жеан, вот вам синьор Кончини, связанный и упакованный наилучшим образом… ему очень хотелось запереть нас вместе с вами, и он бы это сделал, ей-богу… только мы для него оказались слишком хитры!

Глава 15

В ГОСТИНИЦЕ «ПАСПАРТУ»

После исчезновения Кончини Жеан Храбрый не сделал никаких попыток вернуть себе свободу. Он по-прежнему с безмолвной нежностью взирал на девушку, и в глазах его сияла любовь.

Бертиль, со своей стороны, видя, как он спокоен, как презрительно-равнодушен к нависшей над ними угрозе, глядела на него с трогательным доверием.

Жеан даже не удосужился подойти к большой двери. Он знал, что Кончини должен был запереть ее, и спокойно ждал развития событий. Возможно, он успел отдать соответствующие распоряжения — правда, теперь, когда он очнулся от любовного томления, ему казалось, что с исполнением его приказов несколько замешкались. Он жаждал поскорее увести девушку из этого грязного места.

Услышав, как поднимаются засовы, он повернулся не к двери — ибо был уверен в том, что произойдет, — а к Бертиль. Сняв с себя плащ, он закутал девушку с нежностью и проворством матери, пеленающей ребенка, и произнес мягко:

— По ночам еще свежо.

Она не воспротивилась ни словом, ни жестом, принимая прикосновения его рук с доверием младенца, прильнувшего к материнской груди. Когда трое храбрецов вошли в спальню, она уже была закутана с ног до головы.

Выслушав объяснения Гренгая, Жеан наградил своих молодцов кивком и улыбкой — видимо, такая благодарность превосходила их ожидания, ибо они, выпучив глаза, начали восторженно подталкивать друг друга локтями. Юноша же сказал нетерпеливо:

— Пошли!

Однако перед уходом он, не удержавшись от искушения, бросил взгляд на Кончини, неподвижно лежавшего на кровати. А Бертиль, уловив это мимолетное движение, почувствовала, как у нее холодеет затылок.

Жеану не терпелось вывести Бертиль из дома разврата. Сам воздух здесь казался отравленным, способным замарать незапятнанную чистоту девушки. Не обращая внимания на своих спутников, он повлек ее за собой и остановился только на улице, под небесным сводом, усеянным яркими звездами.

А в это время Гренгай, Эскаргас и Каркань, вновь вооружившись шпагами и кинжалами, обошли все комнаты, закрыв каждую на двойной оборот ключа и наложив засовы.

Когда они показались на пороге дома, Жеан спросил:

— Что с двумя лакеями? С горничными?

— Одних связали, других заперли… Будьте спокойны, им не выскользнуть…

— Хорошо. Закройте входную дверь и дайте мне ключи. Спасибо.

Затем юноша повернулся к Бертиль и произнес тем необыкновенно нежным тоном, которым говорил только с ней и который так поразительно контрастировал с его привычной грубоватой резкостью:

— Вам нельзя возвращаться к себе… Там вы не будете в безопасности.

На ее прелестном личике появилось испуганное выражение, и она несколько раз кивнула, что означало: Да! Да!

— Куда вы прикажете мне проводить вас?

Он думал, что она скажет: в Лувр. Но ничего подобного не произошло.

— Я не знаю, — простодушно промолвила она. — В этом большом городе у меня нет знакомых, которым я могла бы довериться.

Если он и удивился этому ответу, то ничем себя не выдал. Не нужно было обладать большой проницательностью, чтобы догадаться о таинственных обстоятельствах, сопутствующих ее рождению. Раз она не выразила желания прибегнуть к помощи своего отца, значит, считала это для себя невозможным. По какой причине? Его это не касалось — таково было ее решение, вот и все. Но зато ему было ясно другое: в этой опасной ситуации у королевской дочери не было иного заступника, кроме него, нищего авантюриста и безродного головореза. Он ощущал необыкновенную гордость и сильнейшую радость — и одновременно чувствовал невыразимое умиление перед этой трогательной, беззащитной девочкой.

Задумавшись на несколько секунд, он стал перебирать известных ему людей, к которым мог бы отвести Бертиль, и, наконец, ему показалось, что он нашел. Голос его, когда он обратился к девушке, зазвучал еще более нежно и еще более мягко, а почтительная предупредительность превратилась в почти благоговение.

— Если вы не возражаете, — промолвил он с очаровательной робостью, — я провожу вас к человеку совершенно надежному. Но я вынужден буду отвести вас на постоялый двор… Простите меня, но человек, на которого я рассчитываю, живет именно там.

Устремив на него сияющий взор, она ответила одним словом, выражающим ее полное доверие к нему:

— Пойдемте.

Глубоко поклонившись, он жестом подозвал к себе троих храбрецов, державшихся в сторонке, и шепотом отдал распоряжения:

— Эскаргас и Гренгай, вы пойдете впереди. Нам нужно добраться до гостиницы «Паспарту»… через набережную Глорьет, мост Сен-Мишель и улицу Сен-Дени. Ты, Каркань, пойдешь замыкающим. Если кто-то приблизится… Сначала убейте его, а все объяснения потом. Подождите. У вас есть при себе деньги?

Единым движением все трое, порывшись в карманах, выставили ладони, полные золотых монет, — Жеан сгреб те, что были в ближайшей к нему руке. Но две другие лапы продолжали настойчиво тянуться к нему, и тогда он мягко сказал:

— Нет! Я взял даже больше, чем мне нужно. Ступайте теперь.

Счастливчик — иными словами, тот, что отдал всю свою наличность — удалился с победоносным видом, насвистывая и издавая звуки, похожие на скрежет несмазанного ставня, каковые означали не что иное как смех. Двое других, опустив в карман свои пистоли, отошли с глубоким вздохом, грустно поглядывая друг на друга.

Это были те же самые люди, что несколько минут назад алчно потрошили богатого и знатного синьора Кончини. Не будь слишком суров к ним, читатель.

Жеан же, повернувшись к девушке, с поклоном произнес:

— Я к вашим услугам, мадемуазель.

Вплоть до улицы Сен-Дени оба были настолько поглощены своими мыслями, что не обменялись ни единым словом.

Было почти три часа утра, когда Жеан постучал условным стуком в дверь постоялого двора. Через несколько минут отворилось какое-то окно, и в нем показалось заспанное лицо.

— Что нужно? — осведомилась женщина не слишком приветливо.

— Поговорить с господином шевалье. По срочному делу.

— Сейчас спущусь…

Через несколько секунд полусонная молодая женщина с недовольным видом провела их в небольшой кабинет, застекленная дверь которого выходила в большую залу.

Жеан достал, не считая, пригоршню пистолей и вложил их в руку служанки, лицо которой сразу же расплылось в улыбке.

— Девушка, — сказал он, — подбросьте дров в этот камин и разведите для нас хороший огонь.

И пока служанка стала хлопотать с таким проворством, словно у нее выросли крылья, он нежно обратился к Бертиль:

— Мне придется вас покинуть… всего на несколько минут. Отдохните немного и ничего не бойтесь. Эти трое будут охранять вас во время моей краткой отлучки.

— Я больше ничего не боюсь, — ответила она спокойно.

Жеан, еще раз поклонившись ей, прошел в большой зал вместе с Эскаргасом, Гренгаем и Карканем.

— Пусть никто из вас отсюда не уходит, — приказал он, — и пусть никто, кроме служанки, которую вы видели, не приближается к этой двери. Все понятно?

В ответ раздалось лишь красноречивое ворчание. Но физиономии у всех троих вытянулись; в глазах появилось жалобное выражение; они стали испускать вздохи, похожие на блеяние теленка, внезапно оторванного от материнских сосков. Тяжело сглатывая слюну, они переминались с нога на ногу, будто тысячи муравьев облепили им лодыжки.

Эта мимика, видимо, имела определенное значение, вполне понятное для Жеана, ибо он непроизвольно нахмурил брови.

«Бедняги! — сказал он про себя. — Нельзя все-таки требовать от них невозможного!»

А вслух произнес:

— Ну, так и быть, пьяницы проклятые! Но не больше одной бутылки на каждого!

Жалостливые рожи вмиг просветлели. И трое храбрецов единым движением воздели руки, словно давая клятву: «Только одну — и ни капли больше!»

— А главное, — добавил юноша, — не распускайте языки. Уж я вас знаю. Вы не только отъявленные пропойцы, а еще распутники и богохульники. Не забывайте, что из кабинета вас могут услышать. Если я узнаю, что кто-то из вас посмел выругаться, бока намну!

И, не обращая внимания на их протестующие возгласы, обратился очень вежливо к служанке:

— Проводите меня, милое дитя.

В этот момент на верхней площадке внутренней лестницы появился свет и хорошо знакомый голос произнес:

— Поднимайтесь, поднимайтесь… Я ждал вас.

— Девушка, — сказал тогда Жеан, — будьте добры вернуться в кабинет. Составьте компанию благородной молодой особе до моего возвращения.

Устремившись к лестнице, он поднялся на второй этаж, перескакивая через четыре ступени и вошел в комнату шевалье де Пардальяна, который светил ему, держа лампу в руке.

Шевалье, еще полуодетый, придвинул кресло к столу, достал покрытую пылью бутылку с двумя стаканами и наполнил их до краев, одновременно объясняя Жеану:

— Я узнал условный стук, которому научил вас. А поскольку вы единственный, кто его знает в настоящее время, я понял, что стучите именно вы, и тут же встал с постели, думая, что времени терять нельзя. Пока я оденусь, расскажите мне, что привело вас сюда и чем я могу быть вам полезен.

С этими словами Пардальян, чокнувшись со своим гостем, единым духом осушил стакан, как того требовали правила вежливости, и спокойно занялся своим туалетом — без видимой спешки, но с изумительным проворством.

Жеан, однако, молчал, испытывая необыкновенное волнение. Его до глубины души поразили простота манер, сердечность встречи, готовность помочь и беззаботная решимость немедленно отправиться в путь навстречу неведомым опасностям.

Пардальян, продолжая одеваться, не спускал с него глаз и, несомненно, заметил это волнение, ибо спросил мягко:

— Ну что же, это настолько трудное, настолько деликатное дело?

Жеан, подойдя к нему, взял его за руку и дрожащим голосом произнес:

— Когда я думаю, что посмел оскорбить вас, когда вспоминаю, что угрожал вам вот этим кулаком, то понимаю, какой мерзкой скотиной я был! Этот проклятый язык следовало бы вырвать, а злодейскую руку отрубить!

— Ба! — воскликнул Пардальян, напуская на себя вид простодушного изумления. — И для того, чтобы сказать это, вы пришли ко мне в три часа ночи? Черт возьми, мой юный друг! Да знаете ли вы, что я никогда не прощу вам подобное преступление? Ибо преступно будить человека, которому смертельно хочется спать!

Жеан не смог удержаться от смеха, настолько забавно прозвучали даже не сами слова, но тон, каким произнес их шевалье.

— Ну, — сказал Пардальян, становясь серьезным, — облегчите душу! Говорите, чем я могу быть полезен вам и той, кого вы любите.

— Каким образом вы узнали? — вскричал ошеломленный Жеан.

Пардальян пожал плечами.

— Вы полагаете, что для этого надо обладать сверхъестественной проницательностью? — лукаво осведомился он. — Разве пришли бы вы ко мне посреди ночи по делу, которое касалось бы только вас? Не пришли бы, верно? Значит…

— Вы дали мне еще один урок! Ах, сударь, если бы у меня был такой наставник, как вы! Но вы правы, мы теряем драгоценное время.

И юноша в двух словах рассказал, как освободил свою любимую, и поведал о затруднительном положении, в котором оказался, добавив под конец с невыразимой печалью:

— Я знаком только с бандитами и проходимцами… Что вы хотите? Не знаю, родился ли я среди них, но, в любом случае, я вырос в этом кругу, и мой собственный отец… Короче, я не могу, не краснея, привести эту чистую и невинную девочку к людям такого пошиба… Разумеется, не могу я и отвести ее к себе. Тогда я вспомнил о вашем любезном предложении, сделанном в тот момент, когда мы прощались с вами у дверей гостиницы. Я подумал, что такой человек, как вы, сударь, легко мог бы найти среди своих знатных знакомых убежище для нее, где она была бы в безопасности и где никто не смог бы увидеть ее… ко мне это относится в той же мере, что и к другим.

— Следовательно, — сказал Пардальян, выслушав Жеана очень внимательно, — следовательно, вы добровольно отказываетесь от встреч с той, кого любите?

— Да, сударь. Это очень тяжело, но мне кажется, что так будет лучше. Разве что ей понадобится моя помощь и она сама призовет меня.

И он спросил тревожно, выдавая тем самым, какое доверие испытывает к этому человеку, с которым познакомился лишь накануне, и какое значение придает его мнению:

— Вы не согласны со мной, сударь?

— Нет, мой мальчик, — ответил Пардальян мягко, — я с вами совершенно согласен.

А про себя добавил: «Ну, я угадал. Это прекрасная натура. Любой повеса не упустил бы такой благоприятный случай, а ему это даже в голову не приходит. «

Прицепив к перевязи шпагу, он сказал просто:

— Пойдемте.

Едва увидев, как они входят в кабинет, Бертиль встала. Она сразу узнала в Пардальяне того дворянина, что бросился ей в глаза на крыльце во время незабываемой схватки с лучниками. Имени незнакомца она не знала (король несколько раз упомянул его при ней, но она была так взволнована, так потрясена, что не обратила на это внимания). Глаза ее вспыхнули от радости, она поспешно двинулась ему навстречу и вдруг в неосознанном порыве поклонилась, подставив для поцелуя лоб движением, исполненным изумительного девического изящества.

— От всего сердца благодарю вас, сударь, — прошептала она, глядя на него с восхищением. — Да благословит вас небо за то, что вы, следуя благородному обычаю рыцарей-паладинов прошлого, увы, почти забытому в наше время, подняли свою доблестную шпагу в защиту слабого против сильных.

За свою долгую жизнь Пардальян получал немало комплиментов из уст особ гораздо более значительных и умудренных жизнью, нежели эта совсем юная девушка. Растрогать его было нелегко — но эта наивная похвала и дочерний порыв произвели на него глубокое впечатление. И, чтобы скрыть волнение, он наклонился, прикоснувшись губами к тонким золотым волосам, а затем сказал насмешливо, с лукавой улыбкой:

— Черт возьми, дорогое дитя, вы преувеличиваете! Если на звание рыцаря можно претендовать, предоставив убежище девушке, оказавшейся без крова, то королевство Франции скоро будет состоять из одних только паладинов. Полагаю, никто не отказался бы сделать столь простую вещь.

Она мягко покачала головой, возражая против подобной шутки, и произнесла очень серьезно:

— Но никто не проявил бы такого великодушия, я уверена. Впрочем, если вы настаиваете на своем утверждении, я не стану спорить. Однако, сударь, при всей вашей скромности, будете ли вы уверять, что все, подобно вам, посмели бы воспротивиться приказу короля с таким величественным видом, какой был у вас? Рядом с вами король показался мне очень маленьким. Все ли, подобно вам, рискнули бы головой, ибо вооруженный мятеж карается эшафотом? И ради чего? Чтобы оказать поддержку незнакомцу… просто потому, что незнакомец этот показался вам правым. Видите, сударь, вы не решаетесь уверять меня в этом. Я же знаю, сударь, что лишь вы один в целом мире способны на такое сверхчеловеческое благородство. Вот почему к вам обращены моя вечная признательность, мое безграничное восхищение, мое трепетное уважение, которые я испытываю более за то, что вами уже сделано, нежели за согласие помочь такой бедной и незначительной девушке, как я.

Пока она говорила, Жеан пребывал едва ли не в экстазе, а трое храбрецов разинули рты в восторженном изумлении. Никогда не доводилось им слышать такой проникновенный голос. Возможно, они не слишком хорошо понимали ее слова — черт побери, ведь речь шла о чувствах, им совершенно неведомых! — но очарование голоса вкупе с почти неземной красотой девушки заставляло их восхищаться всем, что она произносила.

Что до Пардальяна, то, невзирая на возраст, он сохранил качество, отличавшее его всю жизнь, — глубокую чувствительность. Его не могли не растрогать похвалы, главным достоинством которых, помимо многих других, была абсолютная искренность. Он не мог не поддаться колдовским чарам, исходившим от Бертиль. Но в то же время он оставался неисправимым сорванцом, всегда готовым посмеяться над самим собой. Именно поэтому, напустив на себя преувеличенно-торжественный вид, он ответил таким тоном, что нельзя было понять, шутит он или говорит серьезно:

— Пусть будет по-вашему! В очередной раз признаю себя священным паладином, доблестным воином и образцом рыцарства… Оставим это. Пора перейти к делу.

И, обращаясь преимущественно к Жеану, добавил:

— С вашего позволения, я пойду вперед один. Ноги у меня хорошие, так что я сумею опередить вас на четверть часа. Это даст мне возможность разбудить моих друзей и объяснить им, что от них потребуется. Таким образом, этой девочке, которая, должно быть, падает от усталости, не придется ждать, и ее сразу отведут отдыхать, в чем она, несомненно, очень нуждается.

— Что вы за человек! — воскликнул в умилении Жеан. — Вы подумали обо всем!

— Тем временем, — продолжал Пардальян, пожав плечами в ответ на этот комплимент, — вы, не торопясь, пойдете к улице Фур. Недалеко от бывшего дворца королевы, который носит теперь название Суассон, находится дом герцога д'Андильи. Именно туда мы направляемся. Здание это очень легко узнать, потому что почти везде вы увидите каменные или бронзовые изваяния бычьих голов.

— Я знаю это место, — сказал Жеан. — Этот дом прозвали Бычьим дворцом. А еще его называют жилищем Испанца.

— Именно так. До скорой встречи… Всего хорошего, храбрецы!

Пардальян поклонился со свойственным ему надменным изяществом Бертиль, дружески помахал рукой Жеану и слегка кивнул троим головорезам, гордым и растроганным, ибо к подобным знакам внимания они не привыкли.

Затем шевалье быстрым шагом двинулся вперед и вскоре исчез из виду. Жеан мог бы теперь обоййтись без своих людей… Слав Богу, у него и одного достало бы сил защитить возлюбленную. Но из деликатности, которую она вознаградила улыбкой, он не воспользовался обстоятельствами, чтобы остаться с ней наедине, и скомандовал:

— В путь! Куда идти, вы знаете.

Глава 16

ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗДУМЬЯ ГРАФА ДЕ МАРЖАНСИ

До улицы Фур им не встретилась ни единая живая душа.

Здесь же перед ними вдруг появился какой-то монах, выросший словно из-под земли. Опасаться, впрочем, было нечего: монах прошел мимо, не обратив на них никакого внимания.

Однако Жеан, судя по всему, знал этого монаха, ибо, заметив его, поспешно надвинул шляпу на глаза и закрыл рукой нижнюю часть лица (как, возможно, помнит читатель, плащ он отдал девушке). Бертиль также была знакома с монахом, поскольку подняла воротник и уткнулась в него носом. То был чисто машинальный жест со стороны молодых людей: прохожий выглядел совершенно безобидным, и встреча с ним не имела никакого значения.

Наконец, узнали монаха и трое храбрецов, переглянувшихся с насмешливой улыбкой.

— Эге! — промолвил Эскаргас. — Сдается мне, пьяница Парфе Гулар сегодня рано вышел из монастыря.

— А я думаю, он, наоборот, возвращается к своим приятелям-капуцинам, — возразил Гренгай.

— Счастье, что он нас не заметил, — фыркнул рассудительный Каркань. — От этой винной бочки отвязаться невозможно.

— Да уж, у мессира Жеана хватает других забот, чем поить брата Парфе Гулара.

— Но минут через десять хорошо бы догнать монаха. Мы бы повели его ужинать вместе с нами. Пропойца был бы счастлив, а нас повеселил бы своими сальными анекдотами.

Это и в самом деле был брат Парфе Гулар, с которым мы познакомились в самом начале нашей истории. Монах этот был в то время знаменит — но прославился не ученостью, не красноречием, не строгостью нравов или какими-нибудь другими достойными качествами. Известностью своей он был обязан поразительному обжорству и неумеренному пьянству, изумлявшими людей того времени, хотя они и привыкли к пиршествам прямо-таки пантагрюэлевского масштаба, который нам даже трудно себе представить. Но брат Парфе Гулар славился не только чревоугодием — это был хвастун, распутник, лжец, шут. Воистину, его можно было назвать городским буффоном.

Дата добавления: 2015-09-29