Влюбленный с улицы арбр-сек 5 страница

И ему стало понятно, что несчастья закалили характер этой девушки и сформировали зрелый не по возрасту разум. Ее нельзя было соблазнить высоким положением или богатством, и она не давала запутать себя хитроумными доводами. Он понял, что ему предстоит держать ответ перед суровым судьей, а надежда его, что девочка все простит и забудет ради счастья обрести отца, тем более коронованного, была совершенно напрасной.

Он хотел избежать тягостных объяснений за поцелуями и объятиями. Теперь ему пришлось не без горечи убедиться в своей ошибке.

Однако, будучи человеком по природе справедливым, он сказал себе, что она права, ибо действительно была им брошена. А ведь других своих незаконных детей он признавал вполне официально, об этом было известно всему королевству. Никакой власти над этой девушкой он не имел — ни как отец, ни даже как монарх, если учесть, при каких сомнительных обстоятельствах оказался в ее доме.

Итак, нужно было смириться с неизбежным. Он решил проявить терпение и снисходительность, попытаться смягчить ее добрыми словами и благожелательным отношением, оставляя, впрочем, за собой право распорядиться судьбой дочери, как подобает королю.

Желая показать, что понимает причину ее сдержанной холодности, он произнес тоном глубокого сочувствия:

— Вы много страдали, дитя мое?

Она ответила просто, без всякой язвительности:

— Я и в самом деле была очень несчастна, сир.

— По моей вине, я это знаю. Но не судите меня слишком уж строго. Позднее, дитя мое, вы поймете, что владыкам мира сего приходится жить не ради себя, а ради народов, вверенных их попечению. Не всегда могут они следовать велению своего сердца.

Она с живостью прервала его:

— Ваше Величество ошибается, слыша в словах моих укор. Мне никогда бы Не пришло в голову требовать хоть малейшего объяснения от короля, не говоря уж о том, чтобы осуждать его. Король повелевает всеми, отчитывается же только перед своей совестью. Прошу Ваше Величество поверить, что я этого не забывала и не забуду.

Генрих, никак не ожидавший подобных слов, был приятно удивлен. Словно камень свалился с его души, ибо тягостного разговора удалось все-таки избежать. Обретя привычное хорошее настроение, он вскочил с кресла и принялся широкими шагами расхаживать по молельне.

— Клянусь Святой пятницей! — воскликнул он с ликованием. — Прекрасно сказано, дитя мое! Вижу, ум ваш не уступает красоте… а это, знаете ли, немало! Но я не хочу, чтобы вы превзошли меня великодушием, и признаюсь, что поступил не лучшим образом по отношению к вам… Нет, не возражайте! Я желаю загладить свою вину. Отныне на мне лежит забота о вашем будущем. Я сделаю вас счастливейшей из женщин, и все прочие будут завидовать вам. Можете не сомневаться, любое ваше желание, если это в моей власти, будет исполнено!

Она произнесла очень серьезно:

— В таком случае, я осмелюсь испросить одну милость у короля, освобождая Его Величество от всех остальных обещаний.

— Говорите! — вскричал Генрих, радуясь, что она так легко согласилась принять от него дар. — Если это в моих силах, вы получите то, что хотите, слово дворянина!

Бертиль на секунду задумалась… Она не испытывала колебаний, а просто подыскивала для своей просьбы подходящие выражения.

— Могу ли узнать, — сказала она наконец, — каковы намерения короля по отношению к тому юноше, что ждет у мой двери?

Генрих ожидал услышать все что угодно, только не это. Он остановился прямо перед девушкой, устремив на нее проницательный взор и думая: «Так вот что нас беспокоит!»

Бертиль твердо вынесла изучающий взгляд короля. Во всем ее нежном, чистом облике выражалась одна лишь тревога. Язвительно усмехнувшись, он сказал с намеренной резкостью:

— С чего вы взяли, что у него достанет глупости оставаться у вашей двери?

С простодушной убежденностью она ответила:

— Потому что он обещал!

— В самом деле, — сказал Генрих, продолжая пристально смотреть на нее, — вы, должно быть, знаете его гораздо лучше, чем меня, раз так уверены в нем.

— Я вовсе его не знаю! До сегодняшнего вечера я с ним ни разу не говорила! Даже имя его стало мне известно только что, когда он назвал себя Вашему Величеству!

Одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять — она говорит правду. Король ни на секунду в этом не усомнился. Но у него были свои цели, поэтому он продолжил:

— Если вы не знакомы с ним, то как можете доверять ему?

— О, сир, разве вы не видели его лицо? Я всего лишь глупенькая девочка, но даже мне понятно, что такой человек не может лгать… такой человек всегда держит свое слово!

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но почему вас так тревожит судьба этого молодого человека? Почему вы вообще заинтересовались им?

— Ради меня, защищая мой дом, он осмелился преградить путь Вашему Величеству.

— Клянусь Святой пятницей! Разве это его дело? Да и зачем нужно защищать вас? Разве вам что-нибудь угрожало?

— А разве нет, сир?

Генрих вздрогнул. В нежном, мелодичном голосе девушки вдруг прозвучали суровые нотки, и в них он услышал прямое обвинение. Он хотел взглянуть ей в лицо, но прочел в этом ясном взоре такой отчетливый упрек, что невольно смешался и начал вновь мерить шагами молельню, повернувшись к дочери спиной.

— Хорошо, — промолвил он наконец, — скажите, отчего этот юноша оказался здесь сегодня вечером? Или он все ночи проводит под вашей дверью? По какому же праву?

— Не знаю.

Говоря это, Бертиль впервые залилась краской.

Генрих, не сводя с нее глаз, повторил:

— Не знаете? А вот я знаю и скажу вам… он любит вас!

Он думал смутить ее этим гневным обвинением. Она должна была бы еще больше покраснеть, стыдливо опустить взор, с негодованием опровергнуть столь оскорбительное предположение — словом, разыграть положенную в подобных случаях комедию. Он полагал, что Бертиль в этом отношении ничем не отличается от юных девиц его двора. Однако ему пришлось признать свою ошибку и на этот раз.

Сложив в простодушном восторге белоснежные руки, она с безмолвной благодарностью подняла к небу ликующий взгляд и прошептала, обращаясь к себе самой:

— Я думала, что такое счастье невозможно! Но теперь я чувствую, я вижу… он меня любит!

— И вы тоже любите его! — крикнул в ярости король.

С той же искренностью, что изумляла и приводила в смущение Генриха, она мягко произнесла:

— Да, я люблю его. Когда я видела, как он, такой смелый и такой гордый, проходит под моим окном, как. его бесстрашный взор, встречаясь с моим, становится ласковым и нежным, я чувствовала себя счастливой, сама не зная почему. Я не называла это любовью, не спрашивала себя, люблю ли я его и любит ли он меня… Когда я увидела, что он встал перед вами с угрожающим видом, запретив приближаться к моей двери, я почувствовала огромную радость. Я сразу узнала вас… уверена, что и он вас узнал… Но это его не остановило… и он без колебаний направил шпагу вам в грудь… направил ее в грудь короля!

— Ах, дьявольщина! Я бы не советовал слишком часто напоминать мне об этом его подвиге! — проворчал Генрих.

Словно бы не слыша, она продолжала, воспламеняясь все больше и больше:

— Я поняла, что если он осмелился на такое неслыханное дело, то, значит, он любит меня… меня! Счастью моему не было предела! Я смотрела и слушала с замиранием сердца… и увидела, что он может убить вас… Зная, кто вы для меня, я почувствовала, что не должна дать ему пролить вашу кровь… и вмешалась вовремя. А он не понял, почему я так поступила… Не знаю, что ему показалось, о чем он подумал… Но я догадалась, что он хочет умереть, что эта безумная бравада, это предложение сопровождать вас в Лувр означает нечто вроде самоубийства… ради меня… из-за меня… И я почувствовала, как кровь застывает у меня в жилах, и словно свет вспыхнул в моей душе: я поняла, что если он умрет, я тоже умру, потому что я тоже его люблю!

Она говорила это не королю — то были просто мысли вслух. Само сердце ее изливалось, и она пьянела от собственных слов, все больше убеждаясь в их истине. Она раскраснелась, глаза ее сверкали, коралловые губки приоткрылись в улыбке, полной бесконечной нежности. О короле она, казалось, совершенно забыла, а тот смотрел на нее задумчиво, не в силах сдержать изумления и восхищения.

И в самом деле, она была так прекрасна в своем целомудренном порыве, что напоминала мадонну с картины гениального художника.

— Глупые бредни, — воскликнул наконец король, — химеры, с которыми пора расстаться!

Бертиль, смертельно побледнев и устремив на него встревоженный взор, пролепетала:

— Что Ваше Величество хочет сказать?

— Я хочу сказать, что этим мечтам вполне могла предаваться бедная, никому не известная девушка… но теперь вас ждет блистательное будущее, и вам пора проститься с ничтожным прошлым… Ваши устремления должны соответствовать новому высокому рангу.

И вновь эта поразительная девушка, отвергающая — разумеется по недомыслию — все устои общественного порядка, эта странная девушка в очередной раз сумела поразить короля.

Вместо радости и признательности, которых он ожидал с полным основанием, на лице Бертиль выразилась мука; заломив в отчаянии руки, она с пылкой горячностью вскричала:

— Умоляю Ваше Величество не заниматься мною. Высокое положение совсем не привлекает меня. Клянусь вам, что я буду очень жалко выглядеть при вашем дворе, сир! Моя жизнь, которую вы назвали ничтожной, мне самой кажется завидной и желанной. Ее простота мне не в тягость — напротив, она мне дорога, и я не желаю ничего иного. Я счастлива здесь и прошу лишь об одной милости — оставить все как есть!

Ошеломленный Генрих думал: «Черт возьми, что это за девушка? Я предлагаю ей состояние, способное ослепить самых богатых и самых знатных людей, а она приходит от этого в ужас и отчаяние!..»

Вслух же он произнес, указывая на бедную обстановку комнаты:

— Ведь это нищета! Я подарю вам дворец. У вас будет дом, как у принцессы, толпа лакеев, горничные, оруженосцы, пажи, камеристки, свитские дворяне… Сто тысяч ливров ренты пожизненно, титул, допустим, маркизы… для начала, пока я не подыщу вам какого-нибудь принца, молодого, смелого и красивого… Вы только представьте себе все это. Подумайте, прежде чем сказать нет.

Она воскликнула почти рассерженно:

— Я ничего не хочу — ни титулов, ни ренты, ни прекрасного принца! Я прошу только одного: остаться тем, что я есть. От матери я унаследовала драгоценности и имение Сожи, которое приносит по меньшей мере две тысячи ливров в год. Я богата, сир. Для меня этого даже много, и на бедных я расходую больше, чем на себя. Мне нет нужды раздумывать… Я много лет раздумывала, как поступлю, если произойдет то, что случилось сегодня. Прошу вас — смиренно, но со всей твердостью — забыть обо мне, оставить меня в нынешнем моем положении. Если вы окажете мне эту милость, моя благодарность к вам будет бесконечной.

— Клянусь Святой пятницей! Да это просто безумие! И все лишь потому, что вы повстречали этого прощелыгу!

Девушка выпрямилась, и на ее нежном лице появилось жесткое, почти суровое выражение. С удивительной холодностью она произнесла:

— Мне хотелось бы узнать, что намерен король делать с юношей, которого назвал прощелыгой?

В хитрых глазах Беарнца блеснул лукавый огонек, доказывавший, что он уже решил для себя этот вопрос.

— Вам известно, какое ему будет предъявлено обвинение? — небрежно осведомился он, следя краем глаза за дочерью.

Бертиль слегка побледнела, однако ответила твердым голосом:

— Да. Это называется оскорблением величества!

— Так вот, он понесет наказание, предусмотренное в подобном случае.

Девушка побледнела еще больше. Но в голосе ее сохранилась прежняя твердость, и королю даже показалось, что он слышит некую угрозу, когда она спросила:

— Это неизбежно? Ничто не может заставить вас изменить решение?

— Ничто! — решительно ответил король.

А про себя добавил: «Клянусь Святой пятницей! Любопытно, что она предпримет?»

Теперь Бертиль была бледнее смерти. Но — поразительная вещь! — она вовсе не потеряла спокойствия. Встав прямо перед своим отцом и пристально глядя ему в глаза, она сказала безжизненным голосом:

— Сир, дочь Бланш де Сожи умоляет вас помиловать этого молодого человека. Дочь Бланш де Сожи, вы слышите, сир?

Генрих, пораженный такой торжественностью, на секунду заколебался. Но он решил довести дело до крайности, а потому ответил ледяным, не допускающим возражения тоном:

— Даже если бы сама Бланш де Сожи восстала из могилы, чтобы умолять меня о пощаде, я сказал бы: нет!

Бертиль слегка покачала головой, словно говоря себе: я этого ожидала!

— Бог свидетель, сир, — сказала она с горечью, — мне хотелось избавить вас от стыда и не ворошить воспоминания… а также избавить вас от стыда за настоящее!

— Что вы имеете в виду? — спросил Генрих, немного встревожившись.

— Вы сейчас узнаете… Если бы речь шла обо мне одной, я бы скорее покончила с собой… вам это известно. Но вы, вы смеете угрожать тому, кого я люблю! Поэтому я не стану молчать. И если слова мои покроют вас позором, вините за это только себя. Вы сами того захотели.

— Такой прелестный ротик — и столько громких слов! — промолвил Генрих с насмешкой, хотя уже начинал сожалеть о своем упрямстве.

Не обращая на него внимания, Бертиль продолжала:

— Шестнадцать лет назад весенним вечером, так похожим на сегодняшний, некий мужчина проник в спальню невинной и чистой девушки… считая себя вправе так поступить, поскольку он носил титул короля и поскольку выпитое за ужином вино ударило ему в голову. Вы знаете, о ком идет речь, сир: это были вы. Девушка же эта стала потом моей матерью… Заметьте, я просто излагаю факты, не давая им никакой оценки. Я щажу вас — человека, отказавшегося помиловать юношу, виновного лишь в том, что скрестил свою шпагу с вашей рапирой, как будто шпага верного дворянина хуже рапиры короля! Вас щадит дочь вашей жертвы, которая могла бы оказаться жертвой сама — и вы не услышите, каких эпитетов заслуживает то, что совершил некогда этот мужчина.

— Премного благодарен, дитя мое. Продолжайте, вы меня заинтриговали.

С прежней холодностью Бертиль возобновила свою речь:

— Он обесчестил девушку, пользуясь превосходством силы. Это, полагаю, не менее страшное преступление, нежели то, которое вы не можете простить, сударь.

При слове «сударь» король с негодованием вскинул голову, однако тут же взял себя в руки и презрительно улыбнулся.

— Но вот чего вы, вероятно, не знали… хотя это вряд ли остановило бы вас: у Бланш де Сожи был жених, которого она обожала.

Генрих вздрогнул. До этой минуты он слушал с нарочито рассеянным видом. Но, конечно, некоторые подробности, как только что заметила девушка, были ему неизвестны, ибо он насторожился.

— Моя обесчещенная мать, — продолжала Бертиль, — не осмелилась признаться в своем позоре любимому; не считая себя более достойной его, она под каким-то предлогом разорвала помолвку и освободила своего жениха от всех обязательств. Этот честный дворянин обожал мою мать. Угадывая некую роковую тайну, он добился признания от той, которую не переставал любить. Он был безупречным, верным дворянином и объявил моей матери, что готов, несмотря ни на что, взять ее в супруги. Этим предложением он выказал уважение и ей, и самому себе. К несчастью, мать моя была слишком горда, чтобы согласиться. Тогда они приняли решение соединиться в смерти. Все было уже подготовлено для двойного самоубийства, когда Бланш де Сожи обнаружила, что должна стать матерью. И вы знаете, что они сделали, сударь? Они решили дождаться рождения ребенка, а затем уже осуществить свой план. И все было исполнено, как они задумали. На следующий день после моего появления на свет они оба выпили яд… Да, они соединились в смерти. Если вам доведется побывать в Сожи, сударь, вы увидите могилу с двойным крестом. Под ним покоятся те, что соединились в смерти, ибо в жизни их разлучила прихоть одного человека — потому что это был король, потому что он был пьян и желал развлечься. Разве это не называется двойным убийством, сударь?

У короля пропало желание язвить. Слегка побледнев и опустив голову, он слушал эту не известную ему историю, явно сожалея о том, что начал столь опасный разговор.

Видя, что он молчит, девушка с глубокой горечью произнесла:

— Вот так на следующий день после рождения я осталась без матери и без отца. Однако едва я научилась хоть что-то понимать, мне стало известно, что отец у меня есть. Но где же он, этот отец? Чем занимается? Как его зовут? Этого я не знала. Старая служанка, заменившая мне мать, с младенчества научила меня молиться за маму на небесах и за отца — чтобы он вспомнил о своей дочери и вернулся к ней. Благодаря этой молитве, которую повторяла каждый день, я и узнала о существовании отца. Мне незачем рассказывать вам, какими вопросами осаждала я кормилицу; их было множество, но ответ я получала только один — если отец мой вернется, я должна буду его простить. В конце концов я перестала спрашивать.

Бертиль умолкла,

— К чему вспоминать о вещах мучительных и для вас, и для меня? — мягко Сказал Генрих.

— Вам необходимо это знать! И вы сами этого захотели. Примерно два года назад кормилица увезла меня из Сожи в Париж. На вопросы мои она отвечала, что отец живет в этом большом городе, что здесь я буду ближе у нему и, возможно, смогу с ним встретиться, чтобы дать весть о себе и пробудить в нем жалость. Но отец мой так и не появился. Кормилица, однако, заверила меня, что о моем приезде он извещен.

— Клянусь, что мне никто ничего не сообщал, — поспешно проговорил король.

Девушка устремила на него пронизывающий взор, словно желая прочесть все, что таилось в глубинах его души.

— Быть может, — холодно заметила она. — Между тем, добрая моя кормилица, уже очень старая и больная, умерла, завещав мне шкатулку с пергаментными свитками. Из этих бумаг узнала я историю своего рождения и смерти матери. Для пятнадцатилетней девочки, ничего не знающей о жизни, это было тяжким ударом. Но, благодаря кормилице, мысль о прощении столь глубоко укоренилась в моем сердце, что мне и в голову не пришло проклинать отца. Мне хотелось посмотреть на него, и это удалось сделать без труда. Я могла бы и, вероятно, должна была вернуться в Сожи. Не знаю, какая тайная надежда удержала меня. Уверяю вас, что я не испытывала ни гордости, ни радости при мысли, что отец мой король. Просто мне казалось немыслимым, что монарх может быть повинен в столь отвратительном деянии. Конечно, я не сомневалась в правдивости матери, но верила, желала верить, что произошла какая-то ужасная ошибка и что отца можно упрекнуть в легкомыслии, но не в злом умысле. И я говорила себе, что если отец проявит хоть толику любви ко мне, то я от всего сердца прощу его за себя и за мать. Ничего другого мне не нужно было. У меня и в мыслях не было, что король мог бы признать меня своей дочерью. Я лишена честолюбивых устремлений. Обнять отца и исчезнуть, раствориться в забвении, вернувшись в мои дорогие рощи в Сожи, — вот о чем я мечтала. И других грез у меня не было, клянусь вам.

— Дьявольщина! Я вам охотно верю!

— Отец мой так и не пришел… напрасно я ждала его. Я уже перестала об этом думать…

— Но, как видите, я все-таки появился. Несколько поздновато, согласен… однако вы знаете поговорку, что с добрыми делами не опаздывают?

— Было бы лучше, если бы вы никогда здесь не появились! — глухо промолвила Бертиль.

— Что вы такое говорите?

— Я говорю, — воскликнула девушка с невыразимым презрением, — я говорю, что вы попытались проникнуть ко мне, как шестнадцать лет назад проникли к моей матери. Я говорю, что ваша дочь стала бы жертвой подлого насилия, как некогда ее мать, если бы вас не остановило имя, открывшее вам, на кого вы собирались покуситься!

— Вы просто бредите! — пробормотал смятенный Генрих.

Бертиль придвинулась к нему так близко, что почти коснулась его и проговорила, пристально глядя в лицо:

— Может быть, вы объясните мне, что означает этот сигнал — два удара в дверь? Я отчетливо слышала их с балкона, оставаясь для вас невидимой. И отчего дверь, которую госпожа Колин Коль, такая боязливая и осторожная, каждый вечер собственноручно замыкает на все засовы, сегодня оказалась открытой? Сколько пришлось вам заплатить этой мерзкой женщине, чтобы она впустила вас в свой дом?

Ошеломленный король невольно отпрянул, не вынеся обжигающего взора своей дочери.

— Я вижу, вы спрашиваете себя, как могла девушка моего возраста догадаться обо всех этих подлых уловках? Вы забываете, что страшная история моей матери открыла мне много таких вещей, о которых я не должна была бы знать. И это еще одно ваше преступление. Вы убедились, сударь, что я имею право требовать, а не просить? Тем не менее, я стала умолять вас — и о чем же? В сущности, о такой малости — простить неосторожное слово, не слишком почтительный жест. А вы отказали мне. Что ж, завершите начатое, дорогой отец, убейте после матери и дочь! Предлог найти легко. Подобно ему, я оскорбила королевское величие. Пошлите нас на казнь вместе. Я готова. Тогда, благодаря вам, дочь вслед за матерью только в Смерти соединится со своим избранником!

Она гордо выпрямилась, глаза ее пылали огнем. И король, постепенно приходя в себя, все больше любовался ею, думая:

— Так вот к чему она вела — умереть вместе со своим избранником! Это голос истинной любви… любви к человеку, имя которого она узнала всего лишь час назад! Невероятно! Однако сомнений здесь быть не может. Имею ли я право вмешиваться? В конце концов, почему не предоставить ей свободу устроить жизнь по своему разумению? И кто может сказать, не будет ли так лучше для нее? А сколько хлопот ожидает меня, если я действительно представлю ее двору? Девочка, пожалуй, права… и, раз она сама этого хочет, лучше оставить все, как есть… Но какая страсть! Какой напор! Какие сокрушительные удары! Узнаю свою кровь, черт возьми!

Он уже собирался успокоить возбужденную донельзя Бертиль, как вдруг до ушей его донесся смутный отдаленный шум сражения.

Девушка также услышала эти странные звуки, ибо, не обращая внимания на короля, устремилась к балкону, приоткрыла ставни и выглянула на улицу.

Побледнев, как смерть, она отпрянула от окна и быстрым шагом направилась к лестнице.

— Куда вы идете? — крикнул король, догоняя ее.

— Умереть вместе с ним, потому что ваши люди собираются убить его!

— Ах, черт возьми! Я вовсе не желаю его смерти, разве вы еще этого не поняли?

И он добавил повелительно:

— Ни шагу дальше, мадемуазель! Напоминаю вам, что только я могу здесь распоряжаться!

Подойдя в свою очередь к окну, он мгновенно оценил ситуацию и прошептал, захлопнув ставни:

— Минуты две-три они продержатся! Слава Богу, время еще есть!

Затем он повернулся к Бертиль, ожидавшей его решения с нескрываемой тревогой.

— Дитя мое, — сказал Генрих ласково, — прощаю вам все, что вы мне наговорили, прощаю желание оскорбить меня, вашего отца и короля. Молчите. Дайте мне закончить. Я не собираюсь вас принуждать. Судьба ваша зависит только от вас, и я предоставляю вам полную свободу. Через несколько дней я навещу вас. Не беспокойтесь, я приду к вам при свете дня в сопровождении свиты, так что в намерениях моих никто не сможет усомниться… А теперь выведите меня отсюда. Надо спешить.

— Скорее, сир, скорее, Богом молю! — воскликнула Бертиль, устремляясь вперед

— Минутку, — сказал Генрих, останавливая ее. — Никто не должен видеть, что я выхожу из вашего дома в такой час. Я ваш отец, но знаем об этом только мы с вами.

— Мне все равно! Не будем терять времени!

— Зато мне не все равно. Делайте, как я говорю, и ничего не бойтесь… Я не опоздаю. Есть ли в этом доме черный ход?

— Да, через него можно выйти в тупик Курбатон… Идемте же, сир!

И через несколько секунд король, быстро миновав тупик своим широким шагом, появился на улице Арбр-Сек как раз в тот момент, когда лучники уже почти торжествовали победу над двумя смельчаками.

Глава 8

ЭСКАРГАС, ГРЕНГАЙ И КАРКАНЬ — ОТЧАЯННЫЕ ГОЛОВОРЕЗЫ

Генрих подошел к крыльцу, перед которым застыли, словно на параде, лучники с факелами в руках и спросил недовольным тоном:

— Ну, что здесь происходит, Неви?

Начальник полиции был явно не в своей тарелке. Он начинал понимать, что совершил оплошность. Король не любил, когда его тревожили — пусть даже под предлогом раскрытия заговора — во время любовных похождений. Рассерженный голос не предвещал для Неви ничего хорошего. К счастью, он вспомнил, что в донесениях подчиненных неоднократно поминалось имя Жеана Храброго как вожака опасной бандитской шайки. Следовательно можно было пока не упоминать о предполагаемом, но не доказанном покушении на жизнь монарха, представив все случившееся обычной полицейской операцией. Показав на юношу, он сказал:

— Мы хотели арестовать этого человека, сир, но он не пожелал подчиниться приказу…

Нахмурив брови, Генрих повернулся к Жеану и грозно сказал:

— Ну, сударь, что вы на это скажете?

Жеан, подойдя к самому краю крыльца, поклонился королю с высокомерным изяществом и, сохраняя полное самообладание, заявил:

— Этот человек говорит вздор. Я утверждаю, что именно он не подчинился приказу короля, а вовсе не я.

Начальник полиции позеленел от бешенства, ибо никто не смел с такой наглостью именовать его «этот человек» и с таким пренебрежением указывать на него пальцем. Он двинулся вперед, чтобы проучить дерзкого юнца, но король удержал его жестом.

— Что это значит? Извольте объясниться, сударь.

— Все очень просто, — произнес Жеан язвительно. — Король приказал мне дождаться здесь, у этой двери, дабы сопровождать его в Лувр… или в другое место.

— Гм! — произнес Генрих вполголоса. — Мне кажется, что приказ этот отдал не я!

Жеан, обладавший тонким слухом, расслышал эту негромкую фразу и не затруднился с ответом.

— Это правда, — сказал он. — Однако король одобрил, а, стало быть, и распорядился. Затем появился этот человек. Без всяких причин, по собственному произволу он натравил на меня своих подчиненных, желая силой увести с того места, где мне было приказано дожидаться короля. Присутствующий здесь господин де Пардальян взял на себя труд разъяснить этому человеку его ошибку, но тот ничего не захотел слушать, упорствуя в своем стремлении помешать мне исполнить распоряжение короля. Поступая таким образом, он открыто взбунтовался против королевской власти, которую обязан почитать более, чем кто бы то ни было, а посему заслуживает того, чтобы его вздернули на виселицу.

— Сир, — вскричал Неви, задыхаясь от ярости, ~ позвольте…

— Молчите, сударь! — оборвал его Генрих, с трудом подавляя улыбку. — Клянусь Святой пятницей, весьма неожиданное объяснение!

И он повернулся к Пардальяну, стоявшему с совершенно безразличным видом.

— А вы, сударь? — осведомился король. — Вам тоже был дан приказ ожидать меня здесь? Если же нет, то по какому праву вы оказали вооруженное сопротивление моей полиции?

— По вашему распоряжению, сир.

— Час от часу не легче! Я отдал вам такое распоряжение?

— Как? — воскликнул Пардальян с удивлением. — Разве Ваше Величество не помнит приказания стеречь этого молодого человека? Король добавил даже — стеречь со всем тщанием.

— И что же?

— И я его стерег! — ответил Пардальян с изумительным спокойствием.

На сей раз король откровенно рассмеялся и, повернувшись к начальнику полиции, не помнившему себя от бессильной злобы, произнес весело:

— Эти дворяне говорят правду. Они находятся здесь, исполняя мою волю.

— Сир! — пролепетал Неви.

— Довольно, сударь! — сказал Генрих добродушно. — Вы верный слуга, я это хорошо знаю.

Ободренный похвалой, начальник полиции проговорил торопливо:

— Прошу позволения сообщить Вашему Величеству наедине крайне важные и срочные сведения.

— Завтра, Неви, завтра. Ступайте!

— Сир, — живо промолвил начальник полиции, понизив голос, — речь идет об этом молодом человеке… он вовсе не дворянин, хотя Ваше Величество оказало ему великую честь, назвав его так.

Генрих на секунду заколебался, но тут же инстинктивно поднял взор к окну, у которого, как он знал, стояла Бертиль, не упускавшая ни единого слова из разговора внизу.

— Я же сказал, завтра! — повторил он с нескрываемым раздражением. — Ступайте.

Это был приказ. Начальнику полиции ничего не оставалось, как подчиниться. С яростью в сердце он собрал своих людей и медленно, словно бы неохотно, удалился, бросив на Жеана Храброго угрожающий, мстительный взгляд.

Генрих повернулся тогда к Пралену, бесстрастно ожидавшему своей очереди.

— По какой причине оставили вы вверенный вам пост в Лувре? — спросил король.

— Сир, за мной явился господин де Ла Варен, утверждая, что против Его Величества готовится ночное нападение.

Только тут Генрих вспомнил о своем наперснике.

— В самом деле, — спросил он без всякого интереса, — куда девался Ла Варен?

— Я здесь, сир! — послышался жалобный голос откуда-то сбоку.

И король увидел в дымном свете факела, оставленного начальником полиции, окровавленное лицо маркиза.

Генрих IV не любил своего наперсника и еще меньше уважал его. Он был полезным орудием в любовных похождениях монарха и за труды свои получил щедрое вознаграждение — этого было вполне достаточно. О презрении короля свидетельствовали даже милости. Ла Варен был возведен в дворянское достоинство всего лишь несколько лет назад. Парламент, который должен был своим указом подтвердить волю государя, осмелился выразить почтительнейшее несогласие с этим решением, но король настаивал, и Парламенту пришлось смириться. Новоиспеченный маркиз особенно гордился тем, что король начертал ему герб собственной рукой. Но герб этот изображал пса в ошейнике, усыпанном лилиями, — по правде говоря, хвастаться здесь было нечем.

Дата добавления: 2015-09-29