И вот теперь я стараюсь чуть меньше держаться за все то, что у меня есть. Крепко цепляясь за жизнь, я начинаю мыслить в категориях «либо-либо»: либо [я хочу жить — либо я умру. Если я ослаблю хватку, то смогу мыслить в категориях «и то — и то»: я хочу жить и одновременно готова уйти, когда придет время.
Это новое чувство, и я к нему еще как следует не привыкла. Меня все еще охватывает беспокойство, если я устаю или у меня начинают болеть глаза. Но я чувствую, что в большей степени готова все принять, готова смириться с тем, что меня ждет. Теперь мне стало легче просто фиксировать симптомы, чтобы потом в удобное время показаться врачу, — до этого у меня было что-то вроде зависимости от симптомов, и я очень беспокоилась из-за них до того, как пойти к врачу.
Приходится балансировать на лезвии бритвы: стараться, прилагать усилия, концентрироваться, быть собранной и в то же время быть готовой все принять, хранить спокойствие, просто быть. Взад и вперед, взад и вперед. Я знаю, что баланс нарушается — а так бывает чаще всего, — если прилагаю слишком много усилий или впадаю в апатию. И свое беспокойство я рассматриваю как знак того, что баланс нарушен, что я слишком крепко цепляюсь за жизнь. Баланс между волей к жизни и принятием всего, что должно случиться. Хитрое искусство. Но так я чувствую себя намного лучше. Все предельно просто: чувство беспокойства — дрянное чувство.
Это означало также, что «план действий по исцелению» стал у Трейи чуть менее строгим. Она продолжала работать над собой (и демонстрировала внутреннюю дисциплинированность, которая изумляла окружающих), но все-таки, повинуясь сознательному выбору, стала относиться ко всему чуть более спокойно, чуть менее напряженно.
Ужин с Натаниэлем Брэнденом[30] и его женой Деверc. Натаниэль — старый друг Кена; мне очень нравятся и он, и его жена. Он спросил меня, занималась ли я визуализацией, я ответила: да, когда проходила процедуры облучения. Сказала, что на том этапе мне казалось полезным представлять себе, как лучи убивают зараженные клетки, а здоровые клетки быстро восстанавливаются; благодаря этому возникало ощущение, что я как-то участвую в процессе, что я хотя бы отчасти контролирую происходящее. Но через какое-то время я прекратила это занятие, потому что решила, что так я продолжаю постулировать наличие врага: ведь нужно представлять себе, как подвергаются атаке раковые клетки, а я не видела смысла в том, чтобы в принципе визуализировать раковые клетки. Единственное полезное дело, которое я могла бы сделать, — это представлять себе, как продолжают восстанавливаться клетки грудной ткани. И тогда, и сейчас я рисую картину иммунной системы — активной и стоящей на страже. Но если я занимаюсь этим слишком напряженно, охваченная чем-то вроде испуга, — значит, я просто поддаюсь страху смерти.
Еще Натаниэль заметил, что отрицательной стороной симонтоновской[31] методики может стать то, что пациент начнет винить себя. Если я могу себя излечить, значит, именно я сделал так, что заболел. Гораздо лучше в этом отношении взгляд Кена: при возникновении болезни психологические факторы важны, скажем, процентов на десять-двадцать (в зависимости от вида болезни), но при выздоровлении роль этих факторов выше — скажем, процентов сорок.
Натаниэль и Кен затеяли свой давний дружеский спор. Полагаю, что ни один из них никогда не уступит. Натаниэль: «Я уверен, что ты самый разумный автор из тех, кто пишет о мистицизме, но все-таки ты противоречишь сам себе. Ты говоришь, что суть мистицизма в том, чтобы стать частью Единого. Но если я превращусь в часть Единого, то для меня как для личности не останется никакой мотивации. Мне останется только влиться в это Единое и умереть. Человеческие существа являются индивидуумами, а не какими-то аморфными единствами, и если я успешно стану единым со всем, у меня не останется причин даже принимать пищу, не говоря уж обо всем остальном».
Кен: «Единое и единичное друг друга не исключают. Мистикам, как и остальным, бывает больно, весело, радостно, они чувствуют голод. Быть частью чего-то большего вовсе не означает исчезновение этой части в едином — просто часть находит основу и смысл в объединении с другими частями. Ты индивидуален, но при этом ты осознаешь себя элементом определенной общности — семьи, а она является элементом другой общности — социума. Ты и так это чувствуешь, ты и так ощущаешь себя частью нескольких общностей, и эти общности — например, твоя жизнь с Девере — делают твою жизнь более значительной и ценной. Так что никакого противоречия здесь нет. Если я говорю, что ты являешься частью чего-то большего, это не означает, что у тебя отвалятся руки».
И так далее.
По дороге домой я снова напомнила Кену, как он говорил мне нежности, которые я так люблю. Он сказал, что у него в запасе еще десятки нежных слов, но он будет говорить их мне один раз в какое-то время, раз в год. Я стала требовать, чтобы он говорил их хотя бы раз в полгода, — ну давай, милый. Оказывается, для него это один из способов меня удержать… он считает, что мне захочется услышать его слова, и это станет еще одним маленьким стимулом для меня, чтобы я жила подольше и не оставляла его. Он говорит, что не знает, что будет делать, если лишится меня. Напомнил мне про то, что говорил раньше: если я умру, он разыщет меня в бардо[32]. Он всегда обещал, что найдет меня, что бы ни случилось.
Тем летом произошло событие, сильно повлиявшее на нашу жизнь и дальнейшие планы. Трейя забеременела. Это стало для нее потрясением: никогда прежде она не беременела и считала, что и не сможет. Трейя воспарила духом, я был потрясен — а потом на нас обрушилась жестокая реальность нашего положения. Врачи Трейи были единодушны: надо делать аборт. Смена гормонального фона, неизбежная при беременности, станет благодатной почвой для оставшихся в теле Трейи раковых клеток (ее опухоль давала положительную реакцию на эстроген).
Перспектива стать отцом вызвала у меня двойственные чувства (впоследствии ситуация изменилась), и моя сдержанная реакция на ее беременность — до того, как мы узнали, что нужен аборт, — стала для нее большим разочарованием. Я, несколько неубедительно, пытался объяснить, что большинство моих друзей, ставших отцами, не чувствовали особого воодушевления до тех пор, пока младенец не рождался и они не брали его на руки, — до этого момента большинство парней были просто в большей или меньшей степени напуганы. Дайте им младенца на руки — и они тут же превратятся в восторженных идиотов, пускающих слюни; мамы же сияют от восторга с момента зачатия. Все это не убедило Трейю: она восприняла отсутствие у меня энтузиазма как отчужденность. Впервые за тот год, что мы вместе, она была серьезно во мне разочарована, и это нависло над нами как грозное предзнаменование. Да и сам естественный ход вещей усложнил ситуацию: беременность и аборт, жизнь и смерть… как будто нам и так всего этого не хватало.
Наконец я решил: пускай у меня все еще двойственные чувства, по крайней мере, я на это готов — пусть так и будет, пусть Трейе будет хорошо, пусть у нас будет семья. Решено.
Все это пробудило в нас инстинкт гнезда, и мы начали серьезные изменения в жизненном укладе. До этого мы с Трейей жили совершенно по-монашески. Трейя сознательно стремилась к простоте, а я, в сущности, и был дзенским монахом. Когда я познакомился с Трейей, у меня были письменный стол, пишущая машинка и четыре тысячи книг; немногим больше было у Трейи.
Такое положение нужно было менять, и менять решительно, раз уж мы решили воспитывать потомство. Для начала нам нужен был дом… большой-пребольшой дом, чтобы в нем поместилась большая семья…
16 сентября 1984, Мьюир-Бич
Дорогая Марта!
Не знаю, как и благодарить тебя за атлас — такой необычный и замечательный свадебный подарок. Как ты знаешь, когда-то я изучала географию, так что очень люблю карты. А в средней школе одним из любимых предметов у меня была картография! Так что от нас обоих — огромное спасибо.
У нас важные новости: мы переезжаем на озеро Тахо (в Инклайн-Вилледж на северо-восточном берегу). Это все из-за того, что я неожиданно забеременела — впервые в жизни. По иронии судьбы, я узнала об этом ровно через неделю после того, как показывалась докторам, чтобы выяснить, смогу ли я со своим раком когда-нибудь забеременеть. Гинеколог сказал, что из-за особенностей моей опухоли я не забеременею никогда. Я была в отчаянии. Кен — прекрасный человек, но, по-моему, он по-настоящему не понял, как это для меня важно. У него были сложные чувства, и он несколько самоустранился. Позже он извинился за это. Но я проплакала целую неделю: его реакция страшно меня расстроила — из-за нее я осознала, как сильно я на самом деле хочу ребенка.
А потом вдруг оказалось, что я беременна! Впервые в жизни. (Думаю, мое тело дожидалось подходящего отца!) И — полная безнадежность. Мне пришлось сделать аборт. Я пережила его очень тяжело, но это было правильное решение. Я и без того страшно нервничаю и бегу к врачам всякий раз, когда у меня что-то болит или появляется какой-то симптом. Могу себе представить, как бы я дергалась, если бы сейчас была беременной, не зная, как это скажется на возможных остатках раковых клеток или околораковой зоне, как бы я справилась с симптомами самой беременности. И я чувствую, что все сделано правильно, — хотя слез по этому поводу было пролито немало, да и сейчас я иногда плачу. В особенности из-за того, что всегда мечтала прожить жизнь, ни разу не сделав аборт!
Впрочем, доктора согласились, что, если в течение двух лет у меня не появятся раковые клетки, я смогу забеременеть снова. И пусть Кен все еще не определился — из него выйдет прекрасный отец. Дети его любят. Он острит: это потому что эмоционально он — их сверстник. Как бы там ни было, в нас проснулся инстинкт гнезда, и в итоге мы покупаем прекрасный дом на озере Тахо!
Мы и раньше думали про озеро Тахо: там горы, а я их люблю, и это недалеко от Сан-Франциско (всего час езды). Во время нашей первой поездки туда мы проезжали по южной стороне, и там было довольно противно. Но северный берег просто чудесен, и особенно — Инклайн-Вилледж. Это довольно новый городок, ему где-то лет пятнадцать; там есть маленький каток, две площадки для гольфа и два частных пляжа для горожан. Кен считает, что все это «немного слишком», как он выражается. «Господи, мы же переезжаем в элитный загородный клуб. Мне это нужно так же, как второе сатори[33]». Но ему нравится озеро, особенно оттенок, который появляется у воды в изгибах белого песчаного пляжа, — и он, как и я, жаждет вырваться из Сан-Франциско (ему нужен покой, чтобы поработать). Мы несколько раз были там и пересмотрели кучу домов — последний раз мы заезжали туда по пути в Аспен — и наконец нашли то, что нам нужно.
Слов нет, как мы рады… Хороший подъезд к дому, фантастический вид — лучший из всех, что мы видели, а планировка очень удачно позволяет сделать кабинет для Кена. Дом еще продолжают доделывать, так что мы можем сами решать, что будет внутри — ковры, обои, цвет стен и т. д. Я знаю, что ты два с лишним года будешь за границей, но потом ты просто обязана к нам приехать. Может быть, к тому времени у нас уже будет ребенок!
Еще раз огромное спасибо за атлас.
С любовью, Терри
— Куда ты? — спрашиваю я ее.
— Я сейчас вернусь. Хочу налить себе чашку чая. Ты, что, чего-то боишься?
— Кто, я? Что ты, все в порядке. — Огонь погас, лишь несколько угольков продолжают тлеть. Кажется, что Трейя вышла на несколько минут, но потом эти минуты превращаются в часы. Становится холодно.
— Трейя! Милая! Трейя!
Нам с Трейей нестерпимо, отчаянно хотелось свить гнездышко на озере Тахо. В этом виделось укрытие, убежище, освобождение от суеты. Мы были готовы к созданию полноценной семьи, я был готов вернуться к работе, и стало казаться, что жизнь прекрасна.
Впервые за этот год мы почувствовали облегчение…
Глава 5 Вселенная внутри
Почему же раньше мне так нравилось путешествовать?
Почему же чувствую я себя связанной,
Если вот так не могу просто подняться, пойти?
Извиваюсь, кручусь в новой форме своей,
как в тюрьме,
Сопротивляюсь… и, может быть, снова пытаюсь
искать Бога вовне?
Может быть, если я стану свободней,
Полностью веря в себя, отказавшись от внешних
опор,
Просто откроются дальние страны во мне,
И закружатся внутри дивные виды, и запахи,
Мысли меня увлекут в те, другие края,
Что уже ждут, что уже молят о том, чтобы я осмотрела
их и впитала в себя,
И поделилась с другими; и так исполнялись бы все
сокровенные смелые мысли мои.
И африканский базар у меня в животе,
И храм индуистский, пропахший сандалом, с толпой
обезьян — в груди у меня,
Высокие белые Гималаи стремятся в бездонное небо —
у меня в голове;
Все мое тело танцует в такт ароматным ямайским
ветрам,
Лувр и Сорбонна, умытые утренним кофе…
Эта планета, наш дом, весь этот маленький мир —
в сердце моем.
Трейя, 1975
Мы оба — и Трейя, и я — занимались медитацией много лет, но после того, как все так резко изменилось в прошлом году, медитация стала для нас просто насущной необходимостью. Поэтому, пока мы готовились переезжать на озеро Тахо, Трейя отправилась на десятидневный ретрит[34] с одним из своих любимых учителей, Гоенка[35], который обучает форме буддистской медитации, известной как «випассана» или инсайт-медитация.
Можно по-разному объяснять, что такое медитация, в чем ее суть, как ей научиться. Одни говорят, что медитация — это способ расслабиться. Другие — что медитация — это способ развить и укрепить сознание; метод сконцентрироваться, сфокусироваться на себе; способ на время отказаться от вербального мышления; метод, позволяющий успокоить центральную нервную систему; способ снять стресс, усилить уверенность в себе, поднять настроение.
Во всем этом есть доля истины: клинически доказано, что медитация способна делать все перечисленное. Но я хотел бы подчеркнуть: сама по себе медитация есть духовная практика и всегда была ею. Медитация, будь она христианской, буддистской, индуистской, даосской или мусульманской, была придумана, чтобы указать душе путь вовнутрь, где она в результате достигает высшего единения с Божественным. «Царствие Небесное внутри нас» — и медитация с самого своего появления была царской дорогой к этому царству. Каким бы другим целям ни служила медитация (а достоинств у нее множество), в первук) очередь она — поиск внутреннего Бога.
Я бы сказал, что медитация — практика духовная, но не религиозная. Сфера духовного связана с реальным опытом, а не просто с некими верованиями; с Богом как основой бытия, а не с образом космического «отца»; с пробуждением подлинного «Я», а не с молитвами ради своего мелкого эго; с дисциплиной сознания, а не ханжеской церковной моралью про алкоголь, курение и секс; с Духом, живущим в сердце каждого, а не с духом того или иного вероисповедания. Махатма Ганди — духовный деятель, а Орал Роберте — религиозный. Альберт Эйнштейн, Мартин Лютер Кинг, Альберт Швейцер, Эмерсон и Торо, святая Тереза Авильская, Юлиана Норвичская, Уильям Джеймс — духовные деятели[36]. Билли Грэхем, архиепископ Шин, Роберт Шулер, Пэт Робергсон, кардинал О'Коннор — религиозные[37].
Медитация — духовная практика, молитва — религиозная. Точнее, молитвы-просьбы, в которых мы просим Бога дать нам новую машину, помочь продвинуться по службе и т. д., — религиозные; они нужны, только чтобы потакать нашему маленькому эго в его желаниях и прихотях. Напротив, медитация вообще стремится выйти за пределы эго, она ничего не просит у Бога, реального или вымышленного, — скорее приносит самого человека в жертву ради обретения высшего сознания.
Следовательно, медитация — это не столько элемент той или иной конкретной религии, сколько часть универсальной духовной культуры всего человечества; это попытка заставить сознание охватить все аспекты жизни. Иными словами, это элемент того, что называют «вечной философией».
Непосредственно перед нашим переездом на Тахо я должен был дать интервью как раз по этим вопросам. Мы были заняты переездом, у меня не было времени встретиться с журналистами, и я попросил их выслать мне список вопросов. Трейя, которая разбиралась в этой теме так же хорошо, как и я, прочитала эти вопросы, добавила к ним свои собственные и сыграла роль наивного интервьюера. Одновременно она стала напористым «адвокатом дьявола»[38].
Одной из главных тем этого интервью была фундаментальная мистическая доктрина, согласно которой человек должен умереть в своей отдельной Самости, для того чтобы найти универсальную Самость, или Бога. Постоянно нависающая над нами угроза физической смерти Трейи придавала интервью некоторую вымученность, и в какой-то момент мне стало трудно говорить дальше. В расшифровке было написано просто — «долгая пауза», как будто я раздумывал над каким-то сложным вопросом.
Но в этом-то и была вся суть: возможная смерть Трейи стала серьезным духовным наставником для нас обоих. Физическая смерть еще больше убеждала в неоспоримости смерти психологической. Как постоянно говорят нам все мистики, только если ты готов принять смерть, ты можешь обрести жизнь.
Трейя Киллам Уилбер: Давайте начнем с объяснения того, что вы понимаете под «вечной философией».
Кен Уилбер: «Вечная философия» — это мировоззрение, которое разделяло большинство величайших духовных учителей, философов, мыслителей и даже ученых во всем мире. Она называется «вечной» или «универсальной» потому, что ее можно обнаружить абсолютно во всех культурах мира и во все времена. Ее можно найти в Индии, Мексике, Китае, Японии, Месопотамии, Египте, Тибете, Германии, Греции…
И во всех частях света, где бы мы ее ни находили, ее основные черты сходны. Нам, современным людям, которым так трудно найти согласие в чем угодно, нелегко в это поверить. Вот как описывает это очевидное обстоятельство Алан Уоттс[39]: «Таким образом, мы остро ощущаем исключительную уникальность собственных взглядов, и нам трудно признать тот простой факт, что по некоему философскому вопросу существует универсальное согласие. Оно разделяется людьми, мужчинами и женщинами, которые сообщают об одних и тех же прозрениях, учат одной и той же базовой доктрине, и неважно, живут эти люди сейчас или жили шесть тысяч лет назад; неважно, откуда они — из Нью-Мехико или из Японии».
Это действительно весьма примечательно. Я думаю, что, по большому счету, это свидетельствует об универсальной природе этих истин, универсальности всечеловеческого опыта, который повсюду согласуется с некоторыми глубинными истинами о человеке и его связях со сверхъестественным. Только так можно описать то, что называется philosophia perennia — «вечная философия».
Трейя: Вы сказали, что «вечная философия» в своей основе одинакова в различных культурах. А как же современная точка зрения, согласно которой любое знание сформовано языком и культурой, а поскольку культуры и языки разительно отличаются друг от друга, то никакой возможности обнаружить какую-то универсальную или всеобщую истину о человеке просто не существует. Нет никакой истины о человеке, есть лишь история человечества, а она-то везде абсолютно различна. Согласны ли вы с этим тезисом о культурной относительности?
Кен: Во многом это верно. Действительно, существуют совершенно несходные культуры и «локальные знания», и изучать различия между ними — дело очень важное. Однако культурная относительность — это еще не вся истина. Помимо очевидных культурных различий, таких как национальные кухни, лингвистические структуры или брачные обычаи, у человечества есть множество феноменов, имеющих в большой степени универсальный или всеобщий характер. К примеру, в человеческом теле двести восемь костей, одно сердце, две почки и так далее, независимо от того живет этот человек на Манхэттене или в Мозамбике, сейчас или тысячи лет назад. Такие универсальные черты мы называем «глубинными структурами», потому что по сути они везде одни и те же. Однако наличие универсальных особенностей не отменяет того, что разные культуры используют глубинные структуры по-разному: возьмем обычаи заматывать ноги в Китае, растягивать губы в Убанги-Шари[40]; традиции разрисовывать тело, по-разному одеваться; возьмем разные традиции жестикулировать, заниматься сексом, работать — все они сильно различаются в разных культурах. Эти вариации мы называем «поверхностными структурами», поскольку они обусловлены локально, а не универсальны.
То же самое можно проследить и в сфере человеческого ума. Помимо поверхностных структур, которые изменяются от культуры к культуре, человеческий ум, как и тело, обладает глубинными структурами, по сути своей одинаковыми для всех культур. Конкретные образы и символы у каждой культуры свои, это верно, но сама способность создавать ментальные и лингвистические структуры, да и сами эти структуры в основе своей сходны, где бы они ни появлялись. Подобно тому как на человеческом теле вырастают волосы, в человеческом уме вырастают символы. Поверхностные ментальные структуры заметно различаются, но глубинные ментальные структуры очевидно сходны.
Далее: так же как на человеческом теле растут волосы, а человеческий ум обрастает идеями — человеческий дух взращивает интуиции Божественного. Эти интуиции, эти прозрения и формируют ядро величайших мировых духовных традиций. Повторю еще раз: пускай поверхностные структуры этих великих традиций, вероятнее всего, будут различаться, но их глубинные структуры весьма сходны, а часто — идентичны. «Вечная философия» занимается по большей части глубинными структурами человеческого взаимодействия со сверхъестественным. Ведь если мы обнаружим истину, которую разделяют все— и индуисты, и христиане, и буддисты, и даосы, — тогда, вероятно, мы обнаружим нечто глубинно важное, нечто такое, что говорит нам об универсальной истине и высшем смысле, нечто такое, что касается самих основ человеческого существования.
Трейя: На первый взгляд трудно найти что-то общее между буддизмом и христианством. Каковы конкретно основы «вечной философии»? Не могли бы вы перечислить ее основные положения? Много ли можно насчитать глубинных истин или точек соприкосновения?
Кен: Десятки. Я назову семь истин, которые считаю самыми важными. Во-первых, Дух существует и, во-вторых, Дух живет внутри нас. В-третьих, несмотря на это, большинство из нас не понимают, что Дух живет внутри нас, потому что мы живем в мире греха, раздробленности, двойственности — иными словами, мы живем в падшем или иллюзорном состоянии. В-четвертых, из этого греховного, иллюзорного состояния есть выход; существует Путь, ведущий нас к освобождению. В-пятых, если мы пойдем по этому Пути до конца, то результатом будет Возрождение или Просветление, непосредственное переживание Духа внутри нас, Высшее освобождение, которое, в-шестых, знаменует прекращение греха и страданий и, в-седьмых, влечет за собой социальные действия, связанные с милосердием и сочувствием ко всем разумным существам.
Трейя: Как много информации! Давайте разберем каждый из пунктов в отдельности. Дух существует.
Кен: Существует Дух, существует Бог, существует Высшая реальность. Брахма, Дхармакайя, Кетер, Дао, Аллах, Шива, Яхве, Атон — «Тот, кого называют по-разному, но Кто Един».
Трейя: Но откуда вы знаете, что Дух существует? Так утверждают мистики, но на чем основаны их утверждения?
Кен: На непосредственном опыте. Их утверждения основаны не просто на верованиях или представлениях, теориях и догмах, а на непосредственном опыте, реальном духовном опыте. Этим мистики отличаются от обычных приверженцев религиозных воззрений.
Трейя: А как же утверждение, что мистический опыт не является достоверным знанием, потому что он невыразим, а следовательно, непередаваем?
Кен: Мистический опыт действительно нельзя описать словами или, точнее, нельзя описать исчерпывающе. Но то же самое касается и любого другого опыта — смотрим ли мы на закат солнца, или едим пирог, или слушаем Баха, любой опыт нужно пережить самому, чтобы понять, что это такое. Однако из этого не следует вывод, что закат, пирог или музыка не существуют или они недостоверны. Кроме того, хоть, по большому счету, мистический опыт и не поддается описанию, им все-таки можно поделиться или распространить его. Если конкретно, то можно заняться мистическими практиками под руководством опытного наставника, учителя. Это можно сравнить, например, с дзюдо: его нельзя «пересказать», но можно освоить.
Трейя: Однако мистический опыт, который мистики считают безусловным, может быть просто результатом ошибки. Мистики могут считать, что они воссоединяются с Богом, но это еще не значит, что так и происходит на самом деле. Никакое знание не может быть абсолютно надежным.
Кен: Соглашусь с тем, что мистический опыт в принципе не более надежен, чем любой другой непосредственный опыт. Но это ничуть не принижает утверждения мистиков; напротив, придает их утверждениям статус, равный любому другому экспериментальному знанию. Иными словами, этот аргумент против мистического знания можно применить к любому другому знанию, основанному на эксперименте, в том числе и к знанию научному. Я считаю, что смотрю на луну, но я могу ошибаться; физики считают, что существуют электроны, но они могут ошибаться; литературоведы считают, что «Гамлет» написан исторической личностью, которую звали Шекспир, но они могут ошибаться, — и так далее. Как нам это выяснить? Мы можем проверить это только новым опытом — и именно этим в прошлом занимались мистики, проверяя и уточняя свой опыт на протяжении десятилетий, столетий, даже тысячелетий; они наработали послужной список, на фоне которого современная наука кажется младенцем. В том-то и дело: эти аргументы не опровергают то, что утверждают мистики, а, напротив, придают им тот же статус, что и любым информированным экспертам в своей области, которые экспериментально проверяют свои утверждения.
Трейя: Что ж, понятно. Но я часто слышала мнение, что мистические видения — это на самом деле шизофренические симптомы. Как бы вы ответили на это распространенное обвинение?
Кен: Я думаю, никто не сомневается, что у некоторых мистиков могут наблюдаться проявления шизофрении или что некоторые шизофреники могут рассказывать о своих мистических прозрениях. Но я не знаю ни одного авторитетного специалиста в этой области, который считал бы, что мистический опыт — это в основном и в первую очередь шизофренические галлюцинации. Я знаю приличное количество неспециалистов, которые так считают, но их трудно переубедить за такое ограниченное время. Поэтому я позволю себе просто утверждать, что духовные практики, которыми занимаются мистики, — например, созерцательная молитва или медитация, — могут быть вполне эффективными, но они не настолько эффективны, чтобы превратить большое количество нормальных, здоровых, взрослых мужчин и женщин в галлюцинирующих шизофреников с красочной фантазией. Дзенский учитель Хакуин оставил после себя восемьдесят три ученика, которым полностью передал свое знание, и вместе они возродили и создали японский дзен-буддизм. Восемьдесят три галлюцинирующих шизофреника не смогли бы организовать даже совместный поход в туалет, не говоря уж о японском дзене.
Трейя (смеется): И последнее возражение: утверждение «я — единое целое с Духом» — это просто регрессивный защитный механизм, щит, призванный спасти человека от ужаса его смертности, конечности.
Кен: Если «единение с Духом» — просто предмет веры, концепция или надежда, тогда оно часто бывает «проекцией бессмертия», системой защиты, которая направлена на то, чтобы магически или регрессивно прогнать смерть и пообещать долгую или бесконечную жизнь, — я попытался объяснить это в книгах «Ввысь из Эдема» и «Общительный Бог». Но переживание вневременного единения с Духом — это не концепция и не желание, это непосредственное восприятие, и этот непосредственный опыт можно толковать одним из трех способов: либо считать его галлюцинацией — об этом я только что сказал, либо считать его ошибкой — и об этом я тоже уже говорил, либо считать его тем, на что он и претендует, то есть непосредственным опытом взаимодействия с Духом.
Трейя: Таким образом, вы утверждаете, что подлинный мистицизм, в противоположность догматической религии, по сути научен, потому что он основан на непосредственном опыте и эксперименте.
Кен: Да, именно так. Мистики сами просят вас ничего не принимать на веру. Скорее, они предлагают вам серию экспериментов для проверки в вашем собственном осознании и опыте. Лаборатория — это ваш собственный ум, а эксперимент — медитация. Вы сами пробуете сделать это, а потом сравниваете ваши результаты с результатами других людей, совершивших тот же эксперимент. Получается проверенный банк данных, и на его основе можно вывести определенные закономерности, описывающие дух, — если угодно, определенные «глубинные истины». И первая из них такова: Бог существует.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 32 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |