Договорив, я немного помолчала, затем встала, отряхнулась и пошла спать в гамаке. Рольф Карле так и остался сидеть у костра.
* * *
В ночь с четверга на пятницу к нам присоединился команданте Рохелио; он появился в деревне так скрытно, что даже собаки не почуяли и не услышали его; о прибытии командира знали только его бойцы, которые умели спать с открытыми глазами. Я стряхнула с себя ночное оцепенение и выскочила из хижины, чтобы встретить и обнять его, но не успела сделать и пары шагов, как он одним коротким жестом остановил меня; что ж, мне оставалось лишь смотреть на него и слушать, что он будет говорить. Наверное, он был прав: было бы некрасиво и нечестно демонстрировать свидетельства нашей близости на глазах у других — у тех, кто так долго был лишен возможности любить и быть любимым. Партизаны приветствовали командира простыми, грубыми шутками, рукопожатиями и дружеским похлопыванием по плечу; только в этот момент я поняла, насколько они ему доверяют: как только он появился в лагере, с его бойцов словно спало страшное напряжение. Ощущение было такое, будто в его присутствии они не боятся за свою жизнь и готовы вверить ему свои судьбы, зная, что с ними ничего не случится. Он притащил целый чемодан с военной формой, все кители были тщательно отглажены и аккуратно сложены, на всех уже были нашиты погоны, к каждому прилагались форменные ботинки и головные уборы. По его требованию я принесла и показала ему муляж гранаты.
— Неплохо, — кивнул он. — Сегодня с утра нужно будет передать твое тесто в тюрьму. Никакой металлодетектор его не обнаружит. Ночью товарищи сделают себе оружие.
— А они сообразят, как пользоваться этим материалом? — спросил Рольф Карле.
— Думаешь, мы это не предусмотрели? — рассмеялся команданте Рохелио. — Мы уже передали им предварительные инструкции, и я уверен, что камни они заготовили. Нужно будет только обмазать их этой массой, придать ей нужную форму и дать просохнуть несколько часов.
— Заготовки надо разделить на порции и положить в полиэтиленовые пакеты, чтобы материал не высох раньше времени. Нужную текстуру можно создать черенком ложки. Главное, дать потом этой игрушке высохнуть, она затвердеет и потемнеет, на первый взгляд от металла и не отличишь. Еще хорошо бы воткнуть в нее поддельный взрыватель до того, как материал схватится и затвердеет, — напомнила я.
— Да, в нашей стране возможно все, тут даже оружие можно делать из теста; впрочем, и тесто у нас бывает несъедобное. В общем, никто не поверит, что это документальный репортаж, — вздохнул Рольф Карле.
Двое молодых индейцев сплавали на пироге к тюрьме и передали своим соплеменникам, работавшим на кухне, мешок к продуктами. Среди нескольких гроздьев бананов, кукурузных початков и пары головок сыра лежали и свертки Универсального Материала. На вид они были совершенно невинные, больше всего напоминая тесто для приготовления грубого хлеба, и не привлекли внимания охраны. Солдаты уже привыкли, что индейцы, чтобы разнообразить казенный рацион, иногда передают своим близким, работающим в тюрьме, привычные для них продукты. Тем временем партизаны еще раз обсудили все детали плана и стали помогать индейцам собираться в дорогу. Те уже упаковали свои жалкие пожитки, связали лапы курам, приготовили еду на дорогу и проверяли, не было ли что-нибудь забыто. Они не впервые переселялись с места на место, но сейчас им было грустно. Они прожили на этой поляне уже несколько лет, и это место им нравилось. Отсюда было недалеко до Аква-Санты, до шоссе и до реки. Тем не менее на следующий день им предстояло уйти отсюда еще дальше в сельву: как только солдаты узнают, что они помогали мятежникам, сюда тотчас же будет прислан карательный отряд и наказание будет страшным. За куда менее серьезные провинности солдаты стирали с лица земли целые деревни, убивая их жителей всех до единого; порой в ходе подобных карательных операций уничтожались целые племена; вместе с погибшими навеки исчезала в сельве и память о народах, населявших когда-то эту землю.
— Бедняги… их осталось так мало! — сказала я.
— Ничего, им еще предстоит обрести свое место в революции, — заверил команданте Рохелио.
Индейцам не было дела ни до революции, ни до других забав, которыми тешили себя представители этой омерзительной расы; такое длинное сложное слово, как «революция», они и произнести-то не могли. Они не разделяли идеалов партизан-герильерос, не верили их обещаниям, не понимали, за что и почему те воюют, а если и соглашались помочь им в деле, цель которого была им абсолютно неведома и не представляла для них никакой ценности, то лишь потому, что считали военных своими заклятыми врагами и любая помощь повстанцам была своего рода местью хотя бы за часть бед и несчастий, которые принесли на их земли вооруженные люди в одинаковой форме. Вождь племени прекрасно понимал, что, даже если бы его люди остались в стороне, военные все равно объявили бы их соучастниками преступления: слишком уж близко была их деревня от реки и от тюремного острова. Никто не дал бы им возможности оправдаться и представить доказательства своей невиновности; чудовищная по своей жестокости кара все равно настигла бы племя. Оставалось лишь смириться и не отказывать в помощи тем, кто сражается неизвестно за что, но по крайней мере выступает против извечных, жестоких врагов. Вождь решил, что поможет молчаливым бородачам, которые хотя бы не отбирают у него еду и не лапают его дочерей. Естественно, он понимал, что после этого ему и его людям придется уйти с обжитого места; за долгие недели перед операцией он продумал маршрут отступления; их путь пролегал через самую непроходимую сельву; пробираться через такие заросли было мучением даже для самих индейцев, но военные в таких условиях продвигались еще медленнее; таким образом, у безоружных индейцев появлялась хоть какая-то фора во времени. Точно так все и происходило на этом континенте в течение последних пятисот лет: одни шли вперед, другие отступали, одни преследовали, другие уходили.
Команданте Рохелио распорядился, чтобы Негро съездил куда-то на джипе и купил двух козлят. Под вечер мы вместе с индейцами сели у костра, запекли мясо на углях и открыли несколько бутылок рома, припасенных специально для этого случая — для нашей тайной вечери. Ужин получился теплым и душевным, несмотря на висевшее в воздухе напряжение. Пили мы очень немного, затем ребята спели несколько песен, а Рольф Карле выступил в роли самого настоящего фокусника, продемонстрировав индейцам, да и отставшим от жизни партизанам волшебную машинку — фотоаппарат «поляроид»: фотографии, проявлявшиеся буквально в течение минуты с момента, когда был сделан снимок, вызвали неподдельный интерес у бойцов, а индейцев привели просто в восторг. Наконец двое герильерос встали в караул на подходах к деревне, а остальные, включая меня, отправились спать, потому что наутро нас ждала тяжелая и опасная работа.
* * *
Мы устроились на ночлег в той самой хижине, которую вождь предоставил в распоряжение гостей с первого дня нашего пребывания в деревне; керосиновая лампа мирно моргала в дальнем углу, бойцы из отряда легли спать прямо на полу, оставив гамак для меня. По правде говоря, я думала, что эти последние часы мы проведем с Уберто наедине: нам еще никогда не доводилось быть вместе целую ночь; однако, когда все улеглись, я даже порадовалась тому, как все решилось; присутствие людей в хижине успокоило меня, и я наконец смогла преодолеть свои страхи и уснула. Мне приснилось, что я занимаюсь любовью на каких-то огромных качелях. Я видела собственные колени и бедра, поднимавшиеся выше головы, когда качели взмывали к небу; при этом передо мной мелькала желтая тафта задравшейся нижней юбки. Потом я летела куда-то спиной вперед и, зависнув в воздухе, видела под собой большой напряженный член ждавшего меня мужчины. Качели замирали в воздухе, я успевала посмотреть на ставшее пурпурным небо и неслась вниз все быстрее и быстрее, чтобы мужчина мог наконец войти в меня. Напуганная увиденным, я проснулась и далеко не сразу вспомнила, где нахожусь; воздух в хижине превратился в вязкую душную массу, сквозь стены до моего слуха доносились звуки с реки и из чащи сельвы, кричали ночные птицы, слышался рык каких-то хищников, пробиравшихся через заросли. Жесткая сетка гамака натерла мне кожу даже через рубашку; москиты искусали все открытые участки тела и сидели на руках и лице чуть ли не сплошным слоем, я же не могла заставить себя пошевелиться, чтобы их согнать: меня словно парализовало. Через некоторое время я снова впала в тяжелый, беспокойный сон. От собственного пота и висевшей в воздухе влажности у меня промокла вся одежда, и на этот раз мне приснилось, что я плыву в какой-то узкой лодке, а меня обнимает и ласкает человек, чье лицо скрыто под маской из Универсального Материала; он входил в меня при каждом покачивании нашего суденышка, и эта близость казалась мне не столько приятной, сколько болезненной; лодку швыряло по волнам, и все мое тело было покрыто синяками и ссадинами, я потеряла счет времени, мне хотелось пить, а испытываемое наслаждение и счастье были не менее мучительными, чем жажда. Беспокойные поцелуи, какие-то смутные предчувствия, звуки, доносящиеся из сонной сельвы, золотой зуб, каким-то образом оказавшийся в складках одежды, которую я не сняла перед тем, как заняться любовью, рюкзак с гранатами, беззвучно взрывавшимися, разбрасывая вокруг себя целый рой фосфоресцирующих насекомых. Я снова проснулась и опять некоторое время не могла понять, где нахожусь и, главное, что означают это тепло и приятные судороги, пробегающие у меня внизу живота. В отличие от всех остальных случаев, когда мне снилось нечто подобное, я увидела не то во сне, не то наяву не призрак ласкающего меня Риада Халаби, но силуэт Рольфа Карле, сидевшего на полу прямо передо мной; он оперся спиной о рюкзак, одну ногу подогнул под себя, а другую вытянул вперед; руки его были скрещены на груди, а сам он пристально наблюдал за мной. В полумраке я не смогла разглядеть выражения его лица, но увидела, как загорелись его глаза и сверкнули зубы, когда он улыбнулся мне.
— Эй, ты что? — шепотом спросила я.
— Ничего, а ты? — ответил он так же тихо, чтобы не разбудить остальных.
— Мне тут, кажется, кое-что приснилось…
— Мне тоже.
Мы тихо выбрались из хижины, вышли на утоптанную площадку посреди деревни и присели возле очага, в котором чуть заметно тлели уже покрывшиеся пеплом угли. Нас окружала бессонная сельва, с неба сквозь густую листву тянулся лунный свет. Мы молчали, но не пытались уснуть. Так в тишине, не прикоснувшись друг к другу, мы и просидели до рассвета.
Когда рассвело, Рольф Карле пошел за водой, чтобы приготовить кофе. Я тоже встала и потянулась; у меня болело все тело так, словно бы меня хорошенько отлупили палкой, но, несмотря на боль, я ощущала какое-то уже почти забытое чувство покоя и необъяснимой радости. Я не сразу поняла, что со мной происходит; лишь через некоторое время мне пришло в голову посмотреть на собственные брюки, на которых за ночь появилось красноватое пятно. В первый момент я не на шутку удивилась, потому что успела забыть, что это такое и как оно бывает. Затем я непроизвольно улыбнулась, потому что вдруг осознала: больше я не увижу во сне Зулему, мое тело сумело наконец подавить страх перед любовью. Рольф Карле повесил чайник над очагом и стал раздувать оставшиеся с вечера угли; я тем временем сходила в хижину, вынула из сумки чистую блузку, разорвала ее на тряпки, которые можно было использовать в качестве прокладок, и пошла на реку. Вернулась я оттуда в мокрой, только что постиранной и наспех отжатой одежде, сама не заметив, что что-то напеваю на ходу.
В шесть утра вся деревня уже была на ногах, каждый был готов встретить этот день — переломный и для партизан, и для индейцев. Мы попрощались и проводили взглядом цепочку исчезающих в сельве людей. Индейцы уходили со всем своим скарбом, уводя детей, свиней и собак, неся кур и мешки с какими-то вещами; безмолвно, как призраки, они скрылись в непроходимой чаще. С нами остались только те, кто собирался переправить партизан через реку, и проводники, согласившиеся показать им путь отступления через лес. Первым из деревни в сторону реки ушел Рольф Карле — с рюкзаком за спиной и с камерой в руках. Вскоре за ним ушли и остальные.
Уберто Наранхо на прощание поцеловал меня в губы; этот поцелуй был каким-то особенно чистым и сентиментальным, ты береги себя, и ты тоже, поезжай домой и постарайся не привлекать к себе внимания, ты не беспокойся, все будет хорошо, когда мы увидимся? на некоторое время мне придется спрятаться, лечь на дно, ты не жди меня, еще один поцелуй, я обняла его за шею и прижала к себе изо всех сил, царапая щеки о его колючую жесткую бороду, у меня на глаза навернулись слезы, я прощалась с любовью, которую мы делили с ним столько лет. Наконец я села в джип, за рулем которого был Негро; мотор уже работал, и машина готова была везти меня на север, в небольшой городок, где мне следовало пересесть на автобус и вернуться в столицу. Уберто Наранхо махнул мне рукой на прощание, и мы оба одновременно улыбнулись. Ты мой лучший друг, пусть у тебя все получится, пусть все будет хорошо, я так тебя люблю, бормотала я, уверенная в том, что сейчас он говорит те же слова, и я вдруг вновь ощутила, как было бы хорошо спокойно поговорить друг с другом, без спешки и не опасаясь за свою жизнь, а еще лучше — остаться вместе навсегда, чтобы помогать друг другу и защищать любимого человека, жить в мире и покое, а главное — в любви. Я ощутила, что связывавшее нас чувство разгорелось с новой силой и, преобразившись, стало именно таким, каким и должно было жить в наших сердцах. В моем воображении мы представали в образе двух закадычных приятелей — не разлей вода с самого детства, этакие любящие брат с сестрой, испытывающие друг к другу не только братские, но и другие, нежные чувства, оба немного склонные к инцесту. Ты, главное, береги себя, ты тоже, повторяли мы.
* * *
Целый день тряслась я в старом автобусе, который не столько ехал, сколько скакал по выбоинам и ухабам. Эта дорога была когда-то построена на скорую руку и в основном для грузовиков. Именно они, а также долгая эксплуатация без всякого ремонта привели к тому, что во многих местах в асфальте образовались дыры и ямы, в которых устраивали свои гнезда удавы. На одном из поворотов зеленая стена, сжимавшая шоссе с обеих сторон, вдруг отступила, нам в глаза ударил яркий солнечный свет, и перед нами открылся поразительный вид на Дворец бедняков; он казался абсолютно реальным, и я поняла, что это мираж, лишь когда заметила, что огромное здание дворца висит в воздухе сантиметрах в пятнадцати над землей. Шофер остановил автобус, и пассажиры, опасаясь произнести хоть слово, созерцали это чудо, приложив руки к груди; прошло несколько секунд, дворец-призрак стал дрожать в воздухе и вскоре исчез. Сельва вернулась на место, и дневной свет стал самым обыкновенным, утратив свое неземное сияние. Водитель завел мотор, и мы вновь расселись по местам, все так же молча пытаясь осознать только что виденное. Никто не произнес ни слова до тех пор, пока мы не приехали в столицу; каждый пытался понять смысл снизошедшего на него откровения, каждый чувствовал, что это произошло неспроста. Я тоже не знала, что и думать, хотя мне дворец-призрак показался почти настоящим; однажды я уже видела его, когда Риад Халаби вез меня в своем фургончике в Аква-Санту. Я спала как убитая, но Риад, естественно, растолкал меня, мы вышли из машины и чуть не побежали в сторону этого дворца, сверкавшего в ночи тысячами огней. Едва мы сделали несколько шагов, как мираж растворился в ночной темноте, и, постояв немного на обочине, вернулись к машине. В день второго видения Дворца бедняков я не смогла полностью сосредоточиться на впечатлении от роскошного зрелища, потому что все мои мысли были в окрестностях тюрьмы Санта-Мария. Я смотрела на часы и видела, как стрелка медленно ползет к назначенному сроку начала операции, пяти часам вечера, задыхаясь от страха, пыталась представить, что сейчас там происходит. У меня ужасно давило в висках, и я проклинала себя за эту болезненную слабость, мучившую меня при любом длительном ожидании недобрыми предчувствиями. Пусть у них все получится, пусть все получится, пусть они останутся живы, помоги, умоляла я свою мать, как всегда делала в самые трудные минуты жизни, и в очередной раз убедилась в непредсказуемости поведения маминого призрака: иногда она являлась ко мне без предупреждения, когда я ее об этом не просила; порой я успевала даже не на шутку перепугаться, прежде чем понимала, что произошло, но бывали такие случаи, когда я звала маму всем сердцем, а она оставалась глуха к моим мольбам и просьбам. Пейзаж за окном и удушающая жара всколыхнули в моей памяти воспоминания о том дне, когда я, семнадцатилетняя девчонка, ехала по этому шоссе с чемоданом новой одежды, адресом пансиона для барышень в кармане и с ощущением только что познанного высшего земного наслаждения. Вот так же, сидя в автобусе, я решила тогда взять судьбу в свои руки. С того времени в моей жизни действительно произошло много самых разных, порой удивительных событий, и иногда у меня возникало ощущение, что я прожила уже несколько жизней. Каждую ночь я словно испарялась, превращаясь в легкое, едва заметное облачко дыма, и каждое утро рождалась вновь. Я попыталась заснуть, но дурные предчувствия гнали сон прочь. Даже роскошное видение Дворца бедняков не смогло избавить меня от привкуса серы во рту. Мими как-то проанализировала мои мысли в свете пространных указаний учебника жизни, написанного ее обожаемым Махариши; вывод следовал такой: я не должна обращать внимания на свои предчувствия и догадки, потому что они предсказывают не что-то важное, а всякие мелочи и пустяки; вот почему все самые значительные, поворотные события в моей жизни происходили так неожиданно для меня самой. Мими сумела убедить, по крайней мере себя, что мои, достаточно скромные, способности предсказательницы не имеют вообще никакой ценности и идут мне скорее во вред, чем на пользу. Пусть у них все будет хорошо, снова взмолилась я, обращаясь к маме.
Автобус добрался до города вечером; за время пути я насквозь пропиталась потом и пылью, а тяжелые мысли вконец измучили меня; на автовокзале я взяла такси и поехала домой. Водитель провез меня мимо освещенного английскими фонарями парка, мимо Загородного клуба с роскошными пальмовыми аллеями, мимо вилл миллионеров и иностранных послов, мимо новых зданий из стекла и металла. У меня было ощущение, будто я попала на другую планету, поистине космическое расстояние отделяло меня сейчас от той индейской деревушки и нескольких молодых парней с горящими глазами, готовых идти в последний бой с дурацкими игрушечными гранатами в руках. Увидев, что в нашем доме освещены все окна, я на мгновение испытала приступ паники, подумав, что полиция обо всем узнала и у нас идет обыск, а мое имя вписано в ордер на арест. Развернуться и уехать, куда глаза глядят, я не успела лишь потому, что Мими с Эльвирой заметили меня и выбежали на крыльцо. Я машинально поднялась по ступенькам, переступила порог и рухнула в ближайшее к дверям кресло, больше всего на свете мечтая об одном: пусть все, что было, обернется лишь страшной сказкой, родившейся в моем больном воображении, пусть все останется как раньше, ведь не может быть, чтобы Уберто Наранхо, Рольф Карле и остальные погибли. Я обвела взглядом гостиную, как будто видела ее впервые в жизни; никогда еще наш дом не казался мне таким уютным — вся эта разношерстная мебель, на стенах портреты несуществующих предков и родственников, которые должны были защищать меня от злых духов, забальзамированная на века пума в одном из углов, пережившая за полстолетия своей посмертной жизни столько несчастий и потрясений, что их хватило бы на целую стаю подобных ей свирепых хищников.
— Как же здесь хорошо… — вырвалось у меня.
— Ну что там у вас, черт возьми, произошло? — спросила Мими, предварительно осмотрев меня и убедившись, что по крайней мере физически я не пострадала.
— Не знаю. Я уехала, когда они заканчивали последние приготовления. Сам побег был запланирован на пять часов вечера — как раз перед тем, как заключенных разводят по камерам. Те, кто собирался бежать, должны были устроить во дворе заваруху, чтобы отвлечь внимание охраны.
— Вообще-то уже должны были бы что-нибудь сообщить по радио или по телевизору, но пока ничего не говорили.
— Может, оно и к лучшему. Если бы их всех убили, то правительство уже раструбило бы об этом на всю страну, а если операция все же удалась, хотя бы частично, оно будет молчать, пока не поползут слухи, а полиция не соберет всю возможную информацию.
— Как же я намучилась за эти дни, Ева. Я ведь даже работать не могла, так переживала за тебя. Чего я только не передумала: а вдруг тебя арестовали, убили, или тебя укусила ядовитая змея, или сожрали пираньи. Вот ведь проклятый Уберто Наранхо, сама не понимаю, на кой черт мы влезли в это безумное предприятие! — выговаривала мне Мими.
— Ах, птичка моя, ты посмотри на себя, на кого ты стала похожа. Конечно, ты уже взрослая, но послушай меня — я человек старых правил и плохого не посоветую. Вот скажи мне, зачем приличной девушке лезть в мужские дела? Не для этого я кормила тебя лимонами, нарезанными крестиком, — вздыхала Эльвира, пока поила меня свежим кофе с молоком, готовила ванну и чистую одежду. — Ну ничего, отмокнешь как следует в водичке с липовым цветом, и все твои страхи как рукой снимет.
— Бабушка, я лучше душ приму…
Новость о восстановившихся у меня месячных Мими приняла просто на ура, как будто эта радость касалась лично ее; Эльвира между тем не видела особых причин для ликования, потому что считала все так или иначе связанное с земной любовью и продолжением рода делом не слишком чистым и достойным. Хорошо еще, что ты, внучка, пережила самые суматошные годы юности без этих радостей, да и вообще было бы лучше, если бы люди откладывали яйца, как куры. Я тем временем достала из сумки тот сверток, что мы с Негро выкопали в Аква-Санте, и положила его на колени Мими.
— Это еще что такое?
— Твое приданое. Продашь, сделаешь в Лос-Анджелесе операцию и выйдешь наконец замуж.
Мими развернула пластиковую пленку и обнаружила источенную термитами и подгнившую во влажной земле шкатулку. Повозившись немного с замочком, она наконец откинула крышку и высыпала на подол юбки драгоценности Зулемы, сверкающие, как будто их только что начистили. Здесь, при искусственном освещении, золото сверкало еще ярче, а изумруды, топазы, жемчуг и аметисты обретали новую красоту. Те самые украшения, которые казались мне бесполезными побрякушками, когда я начищала их до блеска в патио дома Риада Халаби, теперь предстали в обличье щедрого дара восточного халифа, и все потому, что попали в руки самой прекрасной женщины мира.
— Где ты это украла? — с ужасом прошептала Эльвира. — Птичка моя, разве я не учила тебя быть честной девочкой и никогда не брать чужого?
— Я их не крала, бабушка. Там, в сельве, где я провела последние дни, есть город, построенный из чистого золота. Там улицы вымощены золотыми самородками, золотая черепица покрывает крыши домов, из золота сделаны телеги, на которых на рынок привозят продукты, и скамейки на площадях и, конечно, у всех жителей города только золотые зубы. Ну а дети там играют драгоценными камнями, как стекляшками.
— Нет, Ева, я не стану продавать это богатство. Если ты не возражаешь, я просто буду носить все эти украшения, а операция по перемене пола — это просто варварство. Отрезают все что можно, вырезают дырку и сооружают подобие влагалища из куска кишки.
— А как же Аравена?
— Он любит меня такой, какая я есть.
У нас с Эльвирой одновременно вырвался вздох облегчения. Мне вся эта затея с операцией с самого начала казалась каким-то издевательством над человеком, просто забавой мясников — все ради того, чтобы посмеяться над природой, ну а для Эльвиры сама мысль о том, чтобы кромсать тело ангела, была кощунственной.
В воскресенье рано утром, когда мы еще спали, в дверь нашего дома кто-то позвонил. Эльвира, недовольная столь ранним визитом, пошла открывать, что-то сердито бубня себе под нос; приоткрыв дверь, она обнаружила на пороге какого-то странного небритого типа с рюкзаком за спиной и непонятной черной механической штуковиной на плече; на пыльном, усталом, обветренном лице незнакомца сверкали только глаза и зубы. В общем, Рольфа Карле она не узнала. Мы с Мими вышли в гостиную в одних ночных рубашках и поняли, что задавать вопросы не имеет смысла: улыбка, сиявшая на его лице, говорила сама за себя. Он решил заехать за мной и спрятать меня где-нибудь в надежном месте, чтобы выждать, пока страсти немного улягутся. Он был уверен, что побег пленных повстанцев вызовет волну повальных арестов. Относительно меня Рольф опасался, что кто-нибудь из жителей Аква-Санты мог видеть меня незадолго до происшествия, и, когда поднимется шум, люди без труда вспомнят: именно эта девушка работала когда-то в «Жемчужине Востока» и уже несколько лет не появлялась в городке.
— Говорила я тебе, не надо искать неприятностей на свою голову! — жалобно воскликнула Мими, которую трудно было узнать спросонья и без боевой раскраски.
Я оделась и наскоро покидала в сумку кое-какие вещи. На улице нас ждал автомобиль Аравены: директор телевидения дал Рольфу свою машину еще на рассвете, когда тот заехал к нему домой и вручил несколько катушек пленки, поведав о самой большой сенсации за последние годы. Негро довез Рольфа до дома директора, а затем уехал на джипе так, чтобы запутать следы и сбить с толку тех, кто, возможно, уже следил за ними. Директор Национального телевидения не привык вставать ни свет ни заря и, когда Рольф в общих чертах пересказал ему, что случилось накануне, решил, что все это ему снится. Чтобы окончательно проснуться, ему потребовалось полстакана виски и несколько затяжек первой за этот день сигары; лишь после этого он смог по-настоящему обдумать случившееся и прикинуть, что делать со свалившимся ему в руки информационным богатством; впрочем, Рольф не был настроен на долгие беседы с перерывами на столь же долгие размышления и сразу попросил у директора ключи от машины, объяснив, что его работа еще не закончена. Аравена протянул ключи, напутствовав его почти теми же словами, какими встретила меня Мими: не ищи неприятностей на свою голову, сынок. Я их уже нашел, ответил Рольф.
— Ты машину водить умеешь?
— Курсы закончила, но практики у меня нет.
— У меня просто глаза слипаются. В это время дня по воскресеньям движения в городе почти нет, поезжай медленно и ничего не бойся. Выезжай на дорогу в Лос-Альтос и по ней в горы.
Несколько испуганная и взволнованная, я устроилась за рулем этого шикарного линкора, обитого изнутри красной кожей, негнущимися пальцами вставила ключ в замок зажигания, завела мотор, и мы медленно поехали по улице. Через две минуты мой друг уже отключился и не просыпался до тех пор, пока я не растолкала его через два часа на очередном перекрестке, чтобы спросить, в какую сторону ехать. Так в то воскресенье мы и приехали в колонию.
* * *
Бургель и Руперт встретили нас радостно и, пожалуй, даже чересчур шумно; пусть это и не совсем соответствовало нашему настроению и желанию не привлекать к себе внимания, но мы с Рольфом понимали, что в данной ситуации сопротивляться бесполезно. Первым делом дядя и тетя постановили, что племянника нужно положить в ванну и дать ему хорошенько отмокнуть, потому что, даже поспав несколько часов, он по-прежнему выглядел донельзя измученным, словно человек, случайно уцелевший после землетрясения. Рольф с удовольствием предался блаженной нирване в воде, и, пока смывал с себя дорожную грязь, в дом прибежали две его кузины, которые просто умирали от любопытства: как-никак двоюродный брат впервые приехал к родным с женщиной. Я столкнулась с ними на кухне, и примерно с полминуты мы взаимно изучали, оценивали и обмеривали друг друга, поначалу с вполне естественной в такой ситуации подозрительностью, но затем уже куда более добродушно и приветливо. В этом негласном соревновании на одной стороне выступили две пышнотелые блондинки с пухлыми щечками, одетые в расшитые юбки, накрахмаленные блузки и пикантные кружевные переднички, которые они носили по выходным, чтобы произвести впечатление на туристов; по другую сторону если не баррикады, то во всяком случае разделительной линии находилась я, куда менее роскошная и внешне не столь эффектная. Сестрички оказались точно такими, какими их описывал Рольф, вот только на десяток лет старше; судя по всему, в его памяти и воображении они навсегда остались юными девушками, над которыми время и старость не властны. Полагаю, они обе с первого же взгляда почувствовали во мне соперницу и, наверное, немало удивились тому, насколько я на них не похожа. Скорее всего, им бы польстило, если бы Рольф привез в колонию женщину, похожую на них самих. И все же природная доброжелательность взяла верх над ревностью, и буквально через минуту я почувствовала, что сестры приняли меня как родную; они сходили за детьми и похвастались ими передо мной; затем я была представлена их мужьям — большим добродушным увальням, от которых исходил восхитительный аромат свечей. Сестры помогли родителям приготовить обед, и вскоре я уже сидела за столом в окружении приветливых и гостеприимных людей, чувствуя себя едва ли не полноценным членом семейства. В ногах у меня дремал щенок немецкой овчарки, на тарелке передо мной лежал огромный кусок свиного окорока с горой картофельного пюре; в общем, я ощутила себя так далеко от тюрьмы Санта-Мария, от Уберто Наранхо и от поддельных гранат из Универсального Материала, что, когда хозяева включили телевизор, чтобы посмотреть новости, и на экране появился какой-то штабной офицер, рассказывавший о деталях побега девяти повстанцев, мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять, о чем вообще идет речь.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 20 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |