— Ты представляешь себе, птичка моя, как надо мной судьба посмеялась: столько лет я спала в гробу, чтобы подготовиться к смерти, чтобы она не застала меня врасплох, и вот тебе на: врасплох меня застала не смерть, а жизнь. Ну уж нет, больше меня в деревянный ящик не засунут — ни до смерти, ни после. Когда придет время переселяться на кладбище, я потребую, чтобы меня закопали в землю стоя, как дерево.
Мы отвезли ее к себе домой. Еще по дороге, в такси, Эльвира стала внимательно разглядывать Мими, потому что явно впервые в жизни видела такое удивительное создание; первым делом она высказалась в том духе, что моя подруга очень уж напоминает большую куклу. Потом она потрогала Мими, внимательно ощупала ее со всех сторон, и привычные к работе с самыми разнообразными продуктами руки кухарки подсказали ей нужное сравнение: кожа белая и гладкая, как луковица, груди упругие, как недозрелые грейпфруты, а пахнет от нее миндальным печеньем и швейцарскими пирожными; лишь после этого Эльвира водрузила на нос очки и еще раз внимательно осмотрела мою подругу. В конце концов у нее не осталось сомнений, что это не человек, а существо из какого-то другого мира. Это ангел — таков был ее вывод. Сама Мими прониклась к ней искренней симпатией с первых же минут знакомства, потому что, если не считать мамы, любовь к которой Мими пронесла через всю жизнь, и меня, у нее ведь не было близких, ничего похожего на нормальную семью; все родственники Мелесио отвернулись от него, когда он сменил свое мужское тело на женское. Ей не меньше, чем мне, нужна была бабушка. Эльвира согласилась воспользоваться нашим гостеприимством и остаться у нас в доме лишь после того, как мы раз сто повторили свое приглашение и смогли наконец убедить ее, что делаем это не из вежливости, а абсолютно искренне. Впрочем, жить ей было все равно негде, а из всего скромного имущества, приобретенного за долгую жизнь, у нее остался лишь тот самый гроб, против присутствия которого в доме Мими ничуть не возражала, хотя он ни в коей мере не вписывался в дизайн интерьера. Впрочем, Эльвира немало удивила нас, заявив, что больше не нуждается в нем, так как гроб уже однажды спас ей жизнь и она больше не собирается подвергать себя такому риску.
Через несколько дней мне позвонил Рольф Карле, вернувшийся из Праги. Мы договорились о встрече, и он заехал за мной на старом, сильно потрепанном джипе; мы поехали на побережье и еще до полудня оказались на шикарном пляже с кристально чистой водой и розоватым песком; этот райский уголок не имел ничего общего с тем вздыбившимся морем, по которому я так любила плавать в те годы, когда работала служанкой в доме старого холостяка и не менее старой девы. Мы полдня купались, плескались в воде у берега и загорали, до тех пор пока не проголодались. Одевшись, мы отправились на поиски какого-нибудь прибрежного кафе или гостиницы, где, как мы знали, подавали свежую, только утром выловленную, жареную рыбу. После обеда мы остались сидеть на набережной, смотрели на море, пили белое вино и рассказывали друг другу о своей жизни. Я поведала о своем детстве, о том, как работала прислугой в разных домах, об Эльвире, спасенной из вод потопа, о Риаде Халаби и обо многих других; умолчала я лишь об Уберто Наранхо: тот сумел вбить мне в голову основополагающие правила конспирации, и его имени я не произносила ни при каких обстоятельствах. Рольф Карле в свою очередь рассказал мне о голодном военном детстве, о том, как исчез, фактически пропал без вести его брат Йохен, об отце, которого нашли повешенным в лесу, о лагере военнопленных.
— Странное дело, я вдруг понял, что никогда раньше никому об этом не рассказывал.
— Почему?
— Не знаю, наверное, не хотел никому раскрывать свои тайны. Детство — это самая темная страница моего прошлого, — сказал он и надолго замолчал; так мы и сидели, глядя на море, и лишь иногда я искоса поглядывала на Рольфа, пытаясь понять, о чем он думает.
— А что случилось с Катариной?
— Она умерла в больнице — в тоске и одиночестве.
— Нет-нет, пусть она и умерла, но не так, как ты говоришь. Давай придумаем, как все было на самом деле. Было воскресенье, первый солнечный день весны. Катарина проснулась в хорошем настроении, и медсестра усадила ее на террасе в шезлонг, укутав ноги теплым пледом. Твоя сестра смотрела на первые набухающие почки, на птиц, которые уже начали вить гнезда под стропилами террасы, ей было хорошо, тепло и спокойно. Она чувствовала себя так, как там, под кухонным столом, когда ты обнимал и успокаивал ее; именно ты снился ей в то утро. Да, у нее не было памяти, но инстинкты сохранили в ней то тепло, которое ты ей дарил, и всякий раз, когда ей было хорошо, она тихонько бормотала твое имя. Так, с твоим именем на устах, она и уснула навеки, когда душа покинула ее тело — тихо, чтобы не терзать и не беспокоить невинное создание. Вскоре в больницу пришла ваша мама, она всегда приходила по воскресеньям; она вышла на террасу, подошла к шезлонгу и увидела дочь мирно спящей; на ее губах застыла последняя блаженная улыбка. Мама закрыла ей глаза, поцеловала в лоб и заказала для нее белый, как платье невесты, гроб, куда ее и уложили, выстлав его изнутри белой скатертью.
— А мама, ты придумаешь хороший конец этой сказки и для нее? — дрогнувшим голосом спросил Рольф Карле.
— Да. Она вернулась домой с кладбища и увидела, что соседи поставили во все кувшины, какие только были в доме, красивые весенние цветы. Они сделали это, чтобы ей не было одиноко. По понедельникам она обычно пекла хлеб; она проснулась утром, надела выходное платье, повязала передник и стала готовить стол, на котором обычно раскатывала тесто. Мир и покой царили в ее душе, потому что все ее дети были наконец устроены: Йохен в своих странствиях по миру встретил хорошую женщину, женился и завел детей, жизнь Рольфа отлично сложилась в далекой Америке, а теперь и Катарина, освободившись наконец от прижимавшего ее к земле такого несовершенного тела, могла летать в облаках в свое удовольствие.
— А как ты думаешь, почему моя мать так и не согласилась приехать сюда и жить рядом со мной?
— Не знаю… может быть, она просто не хотела уезжать из своей родной страны.
— Она уже старая и одинокая, ей было бы гораздо лучше здесь, в колонии, рядом с моими дядей и тетей.
— Не каждый может эмигрировать, Рольф. Она живет спокойно, храня свой сад и свои воспоминания.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
В течение целой недели в стране только и говорили что о наводнении и нанесенном им ущербе; другие новости в прессе практически не появлялись, и, если бы не Рольф Карле, народ, наверное, так и не узнал бы о резне, устроенной в одном из армейских центров по подготовке операций против партизан. Это страшное известие просто утонуло бы в мутных водах потопа и словоблудии властей. Все началось с бунта, поднятого группой политзаключенных, содержавшихся во временной тюрьме на территории военной базы: мятежники захватили оружие охраны и заняли несколько зданий в одном из секторов базы. Комендант гарнизона, человек вспыльчивый и решительный, не стал запрашивать у командования указаний, а просто-напросто отдал приказ стереть захваченные здания с лица земли вместе со всеми, кто там находился. Этот приказ офицера был воспринят его подчиненными абсолютно буквально, и штурм был проведен с применением артиллерии. Уже в ходе артиллерийского обстрела погибла большая часть мятежников и других заключенных, остававшихся в своих камерах; раненых вообще не осталось, потому что тех, кто пережил обстрел и штурм, вывели на плац и расстреляли без каких бы то ни было разбирательств. Когда у солдат комендантской роты прошло опьянение кровью и были пересчитаны трупы, стало понятно, что информация о случившемся рано или поздно просочится в прессу; скрыть бойню такого масштаба было попросту невозможно: канонаду слышали во всех окрестных деревнях, а в радиусе нескольких километров с неба на землю попадали сраженные взрывной волной и осколками птицы. Объяснить этот природный феномен очередным чудом, сотворенным статуей Иисуса, не представлялось возможным. Слухи о происшедшем поползли быстрее, чем распространялся удушливый запах над братскими могилами наскоро закопанных в ямы заключенных. Военные первым делом запретили любопытным приближаться к месту захоронения и попытались установить в прилегающих к базе районах режим строжайшей цензуры и подпитанного страхом молчания. У правительства не оставалось другого выбора, как встать на сторону отличившегося коменданта и выгораживать его в глазах общественного мнения. Никто не имеет права применять силу и поднимать оружие против органов правопорядка; любая вооруженная борьба с государством ставит под угрозу нашу демократию, злобно, но неубедительно и не слишком вразумительно брюзжал где-то в недрах своего кабинета президент. Вскоре появилась так называемая официальная версия, согласно которой большая часть жертв была связана с тем, что заключенные в ходе восстания перестреляли друг друга. Эту ложь повторяли во всех средствах массовой информации столько раз, что в нее, казалось, поверили даже те, кто ее придумал. Впрочем, Рольф Карле слишком хорошо знал ситуацию в стране и нравы, царившие в тех районах, где шла вооруженная борьба, чтобы принять официальную версию на веру; не дожидаясь, пока Аравена отправит его в командировку, он поехал туда, куда в те дни не совал нос ни один из журналистов. Часть информации он получил от своих друзей, по-прежнему скрывавшихся в горах, а остальное выяснил у самих же солдат — участников штурма. Разговорить их оказалось нетрудно: порой хватало пары кружек пива, чтобы у них развязался язык; солдат и самих мучила совесть, потому что далеко не все были рады принимать участие в массовом убийстве. В итоге уже через три дня, когда в окрестностях базы собрали всех мертвых птиц, а над могилами, дополнительно засыпанными толстым слоем земли, перестал подниматься смрадный трупный запах, у Рольфа Карле были в распоряжении неопровержимые доказательства очередного преступления правящего режима; он был готов пробиваться через любую цензуру, но Аравена охладил пыл молодого журналиста, сказав, чтобы тот не строил иллюзий: на телевидении не будет не только ни одного кадра, но и ни одного слова на эту тему. Рольф впервые в жизни серьезно поссорился со своим учителем, обвинив того в двуличии и фарисействе и заявив, что директор телевидения в таком случае несет ответственность за случившееся наравне с убийцами и прикрывающим их правительством. Выслушав все упреки и обвинения, Аравена остался непреклонен. Тогда Рольф переговорил с несколькими оппозиционными депутатами конгресса и показал им свои фотографии и видеосъемки, чтобы те наконец могли убедиться, какими методами правительство пытается подавить недовольство народа, выражающееся в партизанской войне. Кроме того, депутаты увидели, в каких нечеловеческих условиях содержатся захваченные в плен повстанцы. Весь этот материал был представлен в конгрессе, и депутатам не оставалось ничего другого, кроме как признать факт массового уничтожения заключенных и потребовать эксгумации, пересчета и опознания тел погибших, а также назначить парламентское расследование с целью определить и наказать виновных в данном преступлении. Президент стал заверять народ, что готов расследовать это чудовищное преступление, невзирая на чины и звания, и доведет дело до суда, даже если это будет стоить ему самому отставки. Тем временем рота солдат-новобранцев разобрала руины, закатала асфальтом место трагедии и даже высадила целую аллею на том месте, где находились самые первые могилы. Следователи, бодро взявшиеся за дело, быстро заплутали в лабиринтах кодексов и других законодательных актов, а руководителей всех средств массовой информации собрали в Министерстве внутренних дел и популярно разъяснили, к каким губительным для государства последствиям может привести диффамация Вооруженных сил. Рольф Карле тем временем продолжал вести свое журналистское расследование с неослабевающим упорством; ему наконец удалось преодолеть молчаливое сопротивление Аравены и прижать к стенке привычно пытающихся уйти от ответственных решений депутатов от оппозиции; в конце концов на устроившего эту бойню коменданта было наложено дисциплинарное взыскание, а парламент принял декрет, согласно которому за политическими заключенными сохранялись все конституционные права, судить их следовало открытым гражданским судом и содержать в общих тюрьмах, а не на территории военных гарнизонов, куда гражданские власти не имели доступа. В результате всей этой возни девять партизан, содержавшихся в форте Тукан, были перевезены в тюрьму Санта-Мария, что ни в коей мере не являлось облегчением их участи, но сослужило добрую службу тем, кто давно пытался замять и закрыть это дело поскорее, как обычно, погасив скандал волной всеобщего равнодушия.
На той же неделе Эльвира объявила нам с Мими, что заметила в патио привидение; мы, естественно, не придали ее словам большого значения. Мими была тогда в очередной раз влюблена и слушала старую женщину вполуха. К тому же она уделяла все свободное время чтению и редактированию моего сценария и полностью погрузилась в бурлящие страсти моих героев. Пишущая машинка стучала в доме целыми днями, и у меня не было ни возможности, ни особого желания заниматься чем-то еще, а тем более тратить время на всякие пустяки.
— В этом доме водится привидение, птичка моя, — не унималась Эльвира.
— Ну и где оно?
— Оно приходит в патио из задней стены дома. Это душа какого-то мужчины, так что не помешало бы нам всем поостеречься, я тебе серьезно говорю. Завтра же куплю специальную жидкость против привидений.
— Ты что, его с ложечки поить будешь?
— Да нет же, внучка, ну какая ты у меня глупая, это специально, чтобы дом помыть. Берешь тряпку, мочишь ее в растворе и проводишь по стенам, полам — в общем, везде.
— Это сколько же работы, а в виде спрея такую жидкость не продают?
— Нет, деточка, все эти новомодные штучки не срабатывают против душ усопших.
— Ну, не знаю, бабушка, я ничего такого не видела…
— Зато я видела: одет этот призрак, конечно, по-человечески, но сам черный, что твой святой Мартин Порресский.[31] То, что это не человек, я нутром чую, птичка моя. Как увижу это страшилище, так у меня мурашки по коже бегут, не иначе это душа заблудшая дорогу на тот свет ищет; как знать, может, он еще и не совсем умер.
— Может быть, бабушка.
Вскоре выяснилось, что никакая блуждающая эктоплазма здесь ни при чем: буквально в тот же вечер в дверь нашего дома постучал Негро, и Эльвира, увидев его, чуть не упала в обморок. Прислал его команданте Рохелио, и Негро уже несколько дней ходил вокруг да около нашего дома в надежде встретить меня и не решаясь спросить кого-либо, чтобы не привлекать внимания.
— Вспомнила меня? Мы были знакомы во времена Сеньоры, я работал в забегаловке на углу улицы Республики. Когда я тебя первый раз увидел, ты еще совсем девчонкой была, — сказал он.
Я здорово переволновалась, потому что раньше Наранхо никогда не связывался со мной через посредников, а времена были такие, что доверять кому-то без проверки считалось большой глупостью и неосмотрительностью; не без опасений я пошла вслед за Негро, который в конце концов привел меня к какой-то автозаправке на окраине города. Команданте Рохелио ждал меня в сарае, где хранились старые автомобильные покрышки. Мне потребовалось время, чтобы привыкнуть к полутьме и увидеть наконец этого человека, которого когда-то я так любила и который теперь казался мне таким чужим. Мы не виделись, наверное, несколько недель, и у меня не было возможности рассказать ему об изменениях, происшедших за последнее время в моей жизни. Мы поцеловались за грудой бочек с соляркой и канистр с отработанным маслом, и Уберто попросил меня достать ему план фабрики, где я работала: он собирался ограбить склад готовой продукции, чтобы переодеть кое-кого из своих бойцов в форму офицеров и солдат правительственной армии. Он задумал дерзкую операцию по внезапному захвату тюрьмы Санта-Мария, что позволило бы ему в случае успеха убить одним выстрелом трех зайцев: освободить своих товарищей, томящихся в застенках, нанести смертельный удар по правительству, которое будет просто обязано подать в отставку в связи с таким происшествием, и на глазах всего народа унизить армию. План оказался под угрозой срыва, когда я сообщила, что больше не работаю на фабрике и вряд ли смогу ему чем-то помочь, потому что у меня больше нет доступа на территорию. Кроме того, я имела глупость рассказать ему о том, как меня пригласил в ресторан полковник Толомео Родригес. Даже в полумраке склада я видела, как разозлился Уберто Наранхо, и безошибочно определила степень его ярости по интонации, с которой он начал задавать мне внешне вполне вежливые вопросы. По всей видимости, ему стоило больших трудов не сорваться и не поссориться со мной окончательно. В конце концов мы договорились увидеться в воскресенье в зоологическом саду.
В тот вечер по телевизору показывали очередную серию из бесконечного телеромана с участием Мими, и она смотрела его и восхищалась собой в компании Эльвиры, для которой сам факт того, что эту женщину можно лицезреть одновременно в двух ипостасях, служил лишним доказательством ее небесной природы. По окончании фильма Мими заглянула в мою комнату, чтобы, как обычно, пожелать мне спокойной ночи. Неожиданно для себя она увидела, что я не сижу за пишущей машинкой, а расчерчиваю лежащий передо мной лист бумаги какими-то линиями. Естественно, она спросила, с чего это я вдруг решила переквалифицироваться в чертежницы.
— Не суйся не в свое дело, только наживешь неприятности! — в ужасе воскликнула она, когда узнала о проекте, в котором я согласилась участвовать.
— Я не могу отказаться, Мими. Нельзя не видеть, что происходит в стране.
— Знаешь что, как-то мы до сих пор жили без участия в общественной жизни и борьбе, слава богу, ума хватало, может, поэтому мы до сих пор и живем спокойно. Ты сама посуди: здесь, в столице, да и вообще в стране никому ни до чего нет дела и твои дорогие партизаны не имеют никаких шансов на победу. Ева, вспомни, с чего мы с тобой начинали! Я по ошибке природы родилась в мужском теле, меня дразнили педерастом, меня насиловали, арестовали, бросили в тюрьму, и где я теперь? Понимаешь, к чему я клоню? Я всего в жизни добилась сама. А ты? Ты всю жизнь работала, ты родилась вне брака, в твоих жилах течет немыслимая смесь разных кровей, у тебя нет семьи, тебя никто ничему не научил, тебя никогда по-настоящему не лечили, о тебе не заботились, даже первую таблетку витаминов ты съела, заработав на нее сама. Но как бы то ни было, мы с тобой выбрались из нищеты и чего-то добились. И ты хочешь все это потерять в один миг?
В некотором смысле она была права: к тому времени нам действительно удалось кое в чем рассчитаться с жизнью по полной программе и еще остаться в плюсе. Что такое бедность и даже нищета, мы прекрасно помнили, цену деньгам знали, что, впрочем, не мешало нам тратить их не слишком разумно и бережливо. Однако мы уже зарабатывали достаточно и могли позволить себе кое-какие излишества и даже элементы роскоши. Мы считали себя почти богатыми. Я получила аванс за свой сценарий — сумму, казавшуюся мне целым состоянием; эти деньги просто жгли мне руки и оттягивали карманы. Мими, в свою очередь, была в расцвете творческих сил и уже несколько лет оставалась одной из самых востребованных актрис в стране. Ей наконец удалось подобрать нужную комбинацию ежедневных разноцветных таблеток, и она чувствовала себя в новом теле, будто с ним и родилась. От ее былой робости не осталось и следа: теперь она была готова пошутить даже на те темы, от одного намека на которые в прошлом заливалась румянцем. Помимо роли Алехандры в телеромане, она готовилась к репетициям в театре: ей предложили главную роль в спектакле, посвященном шевалье де Эону, трансвеститу XVIII века, тайному агенту, служившему французской короне в женском платье; обман был обнаружен, лишь когда этот искусный шпион скончался в возрасте восьмидесяти двух лет и слугам пришлось переодевать труп для похорон. Мими сам Бог велел сыграть эту роль, и пьеса была написана специально для нее самым знаменитым в стране драматургом. По-настоящему же счастливой ее делали не успехи в творчестве, а обретенная гармония в личной жизни: астрологические расчеты совпали с ее чувствами, и она поняла, что встретила наконец человека, с которым будет счастлива провести свои зрелые годы. Встречи с Аравеной становились все более частыми, пробуждая в ее сердце прямо-таки юношеские восторги и иллюзии; такого романа у нее не было еще никогда: этот человек ничего от нее не требовал, заваливал подарками, осыпал комплиментами, водил по самым модным клубам и ресторанам, где собиралась публика, способная оценить ее красоту, и берег ее, как собиратель произведений искусства бережет жемчужину своей коллекции. Ева, у нас наконец-то наладилась жизнь, не ввязывайся ты во всякие сомнительные дела, умоляла меня Мими, я же парировала все ее просьбы жесткими аргументами, которые столько раз слышала от Уберто Наранхо: я говорила, что мы всего лишь два маргинальных члена общества, которые приговорены всю жизнь бороться за каждую лишнюю монету, за любой кусок хлеба; даже если нам удалось разорвать цепи, сковывавшие нас с самого дня зачатия, мы все равно остаемся заперты в выстроенной обществом вокруг нас тюрьме, и за эти стены без активной борьбы нам никогда не выбраться. Речь идет не о том, чтобы улучшить собственную жизнь, а о том, чтобы изменить общество в целом. Мими выслушала мою речь от начала до конца, не перебивая, а затем вдруг заговорила своим былым мужским голосом с несвойственной ей убежденностью; ее речь резко контрастировала с розовыми кружевами на манжетах халата и изящными завитками ее роскошных волос.
— Все, что ты сказала сейчас, — величайшая глупость. Предположим, что случилось невероятное и революция твоего Наранхо победила, так я голову даю на отсечение, что через некоторое время он будет вести себя точно так же нагло, жестоко и несправедливо, как все мужчины, которые приходят к власти.
— Ты не права. Он не такой. Он думает не о себе, а о народе.
— Хорошо быть добрым, пока тебе ничего другого не предлагают. Ты посмотри на него другими глазами: сейчас он изгой, прячущийся в сельве, но ты попробуй представить его членом правительства. Пойми, Ева, такие люди, как Наранхо, неспособны к настоящим переменам, они лишь слегка меняют правила игры, и притом всегда в свою пользу. Авторитарность, жажда власти, алчность, стремление подавить любого несогласного — все они одним миром мазаны.
— Но если не он, то кто тогда?
— Да, например, мы с тобой. Менять нужно не внешний мир, а внутренний. Нужно лечить душу народа и каждого в отдельности. Конечно, на это уйдет много лет и даже поколений и у нас с тобой не хватит сил довести дело до конца. Ладно, я вижу, что ты для себя уже все решила, и не хочу бросать тебя в трудную минуту. Давай договоримся: я пойду с тобой в зоопарк и поговорю с твоим возлюбленным идиотом. Неужели он не соображает, что ему нужен не план фабрики, а план тюрьмы Санта-Мария?
В последний раз, когда команданте Рохелио видел мою подругу, ту еще звали Мелесио и он при всех своих странностях еще походил на нормального мужчину и преподавал итальянский в школе иностранных языков. Несмотря на то что Мими постоянно мелькала на телевидении, а ее портреты не сходили со страниц светских журналов, Уберто ее не узнал: он жил в другом измерении, в параллельном мире, где не было места подобным фривольностям. Я часто рассказывала ему о своей подруге, но он явно не ожидал увидеть рядом с обезьянником эту роскошную женщину, одетую во все красное, чья красота мгновенно повергла в прах все его представления о том, как следовало относиться ко всякого рода извращенцам и людям с нестандартной ориентацией. Нет, перед ним стоял отнюдь не какой-то раскрашенный педераст, а настоящая богиня, способная одним взглядом укротить свирепого дракона.
Долго оставаться неузнанной Мими не могла, но мы все же попытались смешаться с толпой и решили пройтись по дорожкам зоопарка, подкармливая голубей кукурузой, — нормальная семья на воскресной прогулке. При первой же попытке команданте Рохелио теоретически обосновать свою вооруженную борьбу Мими остудила его пыл, выдав одну из цветистых нецензурных тирад, специально припасенных для экстренных случаев. Продраться через эту череду ругательств стоило некоторого труда, но, приложив определенные усилия, можно было уловить и суть высказывания: Мими рекомендовала лидеру повстанческого движения заткнуться и держать свои рассуждения при себе, потому что она не столь простодушна и впечатлительна, как я, ее младшая подруга; она согласилась помочь этому отморозку с одной лишь целью: поскорее от него избавиться, и, кроме того, лелеяла тайную надежду, что в ходе операции его все-таки пристрелят и он прямиком отправится в ад, чтобы больше уж никогда не смущать неокрепшие умы и не нарушать общественный порядок. В любом случае она не собиралась терпеть его проповеди, не желала, чтобы ее пичкали идеями кубинской революции, и рекомендовала пламенному революционеру пойти на хрен, потому что и без его революций у нее в жизни хватало проблем и черта лысого ее волнуют этот долбаный марксизм и гребаные бородатые повстанцы, прячущиеся по лесам; ее лично интересует только возможность жить тихо и спокойно, и, по правде говоря, было бы лучше, если б он понял ее с первого раза, потому что дважды объяснять свою позицию всякому кретину она не собирается. Высказавшись в таком духе, она села на бетонную скамью, закинула ногу на ногу и стала рисовать план тюрьмы карандашом для бровей прямо на обложке своей чековой книжки.
* * *
Девять пленных партизан, переведенных из форта Тукан в тюрьму Санта-Мария, содержались в особо охраняемом штрафном изоляторе. В плен они попали уже полгода назад, и с тех пор никому из следователей и их подручных не удалось разговорить этих заключенных и разубедить их в том, что их призвание — вооруженная борьба с режимом, которую нужно продолжать до последнего дыхания. Парламентские слушания по теме содержания политзаключенных сделали их героями первых страниц газет и придали их образам ореол мученичества в глазах студентов университета, которые заклеили весь город плакатами с портретами своих кумиров.
— Упрятать их за решетку, да так, чтобы больше о них никто не вспоминал, — распорядился президент, рассчитывая на короткую людскую память.
— Передайте нашим товарищам, что мы их освободим, — распорядился команданте Рохелио, уверенный в отчаянной храбрости своих бойцов.
Из этой тюрьмы удалось бежать лишь одному человеку: много лет назад это сделал один французский бандит, который сумел доплыть до самого моря по реке; он плыл на плоту, сооруженном из подручного материала, которым оказались вздувшиеся трупы дохлых собак; с тех пор никто даже не пытался совершить побег из этого страшного места. Заключенные, находившиеся на так называемом обычном режиме, были слишком истощены невыносимой жарой, скудным питанием, болезнями и царившим в их среде насилием; у них едва хватало сил пересечь тюремный двор, и никто из них не выжил бы в непроходимых джунглях, даже если свершилось бы невероятное и у них появилась бы возможность бежать с острова. У тех же, кого содержали под усиленной охраной, не было и этой теоретической возможности: чтобы бежать, им пришлось бы вскрыть или взломать несколько железных дверей, одолеть вооруженную автоматами, сытую и подготовленную охрану, пройти через лабиринт коридоров и помещений тюрьмы, перебраться через стену, проплыть по кишащей пираньями полноводной реке и скрыться в джунглях, причем все это с голыми руками и в последней стадии истощения. Команданте Рохелио отдавал себе отчет в том, какие препятствия стоят перед ним; тем не менее он спокойно и уверенно заявил, что спасет своих товарищей, и никто из его подчиненных не усомнился в выполнимости этого плана. Пожалуй, первыми в него поверили те самые девять узников, которым каким-то непостижимым образом с воли передали весть, что друзья собираются их спасти. Хорошенько продумав несколько вариантов проведения операции, Уберто Наранхо пришел к выводу, что было бы неплохо использовать меня в качестве приманки и таким образом заманить в ловушку полковника Толомео Родригеса.
— Хорошо, согласна, но с одним условием: вы ему ничего не сделаете, — сказала я.
— Мы его собираемся похищать, а не убивать. Речь идет о похищении и обмене на наших товарищей. А кстати, почему тебя так интересует его участь?
— Ни почему… И кстати, я тебя предупреждаю: застать его врасплох будет нелегко, он всегда вооружен, у него есть охранники и, можешь мне поверить, он далеко не дурак.
— Не думаю, что он и на свидание с женщиной пойдет с охраной.
— Ты хочешь, чтобы я с ним переспала?
— Нет! Ни в коем случае! От тебя требуется только одно: назначить ему свидание в условленном месте и в какой-то момент отвлечь его внимание. Мы себя ждать не заставим. Операция будет проведена чисто, без стрельбы и шума.
— Нужно будет войти к нему в доверие; боюсь, на первом свидании ничего не получится. Понадобится время.
— Чует мое сердце, что этот Родригес тебе понравился… Уж не хочешь ли ты в самом деле переспать с ним? — попытался пошутить Уберто Наранхо, но в его голосе слышалась скорее угроза, чем ирония.
Я ничего не ответила, потому что отвлеклась и задумалась о том, что соблазнить Родригеса, наверное, было бы интересно и даже по-своему приятно; другое дело — я вовсе не была уверена, что смогу предать его и навести на него заговорщиков, причем чем больше я об этом думала, тем лучше понимала, что скорее будет наоборот: в последний момент я попытаюсь предупредить его и предотвратить похищение. Оставалось лишь согласиться с точкой зрения Мими, которая считала, что я, как и она, идеологически абсолютно не готова к участию в этой войне. Я непроизвольно улыбнулась, и, похоже, заметив эту улыбку, Уберто решил все переиграть и вернуться к первоначальному плану освобождения пленных товарищей силой оружия. Мими тотчас же заявила, что это равносильно самоубийству. Она прекрасно помнила систему безопасности тюрьмы Санта-Мария, где о каждом прибывающем с большой земли сначала сообщали коменданту по радио; если же речь идет о группе офицеров, в которых Наранхо собирался переодеть своих бойцов, то директор тюрьмы сам лично прибыл бы на военный аэродром, чтобы встретить их и обеспечить безопасность транспортировки. Таким образом, попасть на территорию тюрьмы неожиданно, без предварительной проверки документов не смог бы даже папа римский.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |