Исповедь англичанина, употреблявшего опиум 3 страница

В девятом часу добрался я до Глочестерской кофейни; почтовая карета на Бристоль уж отправлялась, когда я занял своё место на крыше. Плавное и лёгкое движение [*Бристольская почтовая карета может считаться по удобствам своим самою лучшею в Королевстве. Сие первенство объясняется как неожиданно хорошей дорогой, так и щедростью бристольских купцов, расходующих денег более обыкновенного на содержание дилижанса.] навевало дремоту; как это странно, что первый за последние месяцы глубокий и покойный сон застал меня на крыше кареты - в постели, которую сегодня я почёл бы не слишком удобною. Во время сна случилось происшествие, лишний раз убедившее меня, как легко человек, не знающий горя, проживает жизнь свою, вовсе не ведая, что за доброта таится в душе его, впрочем, вынужден добавить я, скрепя сердце, не сознает он также и схороненного там зла. Так неприметны порой под покровом манер истинные черты нашей натуры, что для простого наблюдателя оба понятия эти, а равно и оттенки их, перемешаны между собою - и потому клавиатура во всем многообразии заключённых в ней гармоний низводится до скудной схемы очевидных различий гаммы или же до азбуки простейших звуков. А происшествие было таково: на протяжении первых четырёх или пяти миль я с печальным постоянством докучал своему соседу, то и дело заваливаясь на него, едва лишь карета давала крен, и окажись дорога чуть менее ровной, я бы, наверное, и вовсе выпал из кареты от слабости. Попутчик мой громко жаловался, как делал бы всякий в подобном положении, однако жалобы в устах его приобретали неоправданно мрачный смысл. Расстанься я с этим человеком тотчас же, то продолжал бы видеть в нем (ежели и допустить такое снисхождение) лишь невежу и грубияна. Впрочем, я вполне понимал, что здесь была и доля моей вины, а посему извинился и дал ему клятву впредь не впадать в сон. Затем же, не стараясь быть подробным, я сообщил моему попутчику, что много страдал, а теперь болен и совершено обессилел, кроме того, средства мои не позволяли путешествовать внутри кареты. Едва услышав сии объяснения, человек этот переменился ко мне - и когда вновь пробудился я от шума и огней Хаунслоу (не прошло и двух минут после нашего разговора, как я заснул вопреки данному обещанию), то обнаружил, что сосед крепко обхватил меня рукою, удерживая от падения; и весь остаток пути от проявлял ко мне поистине женскую ласку, так что, наконец, я уж и вовсе лежал у него на руках - это было более чем благородно со стороны моего спутника, ибо он, судя по всему, вознамерился опекать меня до самого Бата или Бристоля. К сожалению, я уехал далее, нежели полагал - так сладок был мой сон; очнувшись от неожиданной остановки кареты (очевидно, возле почтовой станции), я выяснил, что мы уже достигли Мэйденхэда, оставив Солт-Хилл в шести или десяти милях позади. Здесь я сошёл; в продолжение же краткой стоянки добрый мой компаньон (мимолётного взгляда уже на Пиккадилли было достаточно, чтобы признать в нем лакея или кого-то в этом роде) умолял меня лечь спать как можно скорее. Пообещав ему так и сделать, я, однако, не замедлил отправиться далее, а, вернее, назад, пешком. Должно быть, около полуночи двинулся я в путь, но шёл так тихо, что когда поворотил на дорогу от Слоу к Итону, часы в ближайшем доме пробили уже четыре. Сон, равно как и ночной воздух, освежил меня, но все же я чувствовал сильную усталость. Помнится, одна лишь мысль (впрочем, не новая и прекрасно выраженная к тому же неким римским стихотворцем) утешала меня в ту минуту. На пустоши Хаунслоу не так давно произошло убийство. Думаю, не ошибусь, коли скажу, что убитого звали Стил и был он владельцем лавандовой плантации в этих местах. Все более приближался я к той самой пустоши, и потому пришло мне в голову, что проклятый убийца, ежели ему теперь не сидится дома, может нечаянно столкнуться со мною в темноте лицом к лицу, и будь я в таком случае не бедный изгнанник,

Носитель знания, землёю обделённый,

а, положим, лорд..., наследник огромного состояния, приносящего до 70 000 фунтов годового дохода, - как бы тогда трепетал я от ужаса! Не слишком, однако, верится, чтобы лорд... оказался в моем положении. И все же занимавшая меня мысль по сути верна - власть и богатство поселяют в человеке постыдный страх смерти; я уверен: ежели бы самому безрассудному вояке, которому и терять-то нечего, вдруг перед сражением сообщили о том, что отныне он наследует поместье в Англии и с ним - 50 000 фунтов ежегодно, - любви к пулям в нем заметно поубавилось бы [*Мне возразят: есть множество богатых люден самого высокого звания, кои, как видно из всей нашей истории, упорнее других ищут опасное и в сражениях. Воистину так, однако следует помнить, что власть от долгого пользования ею потеряла в глазах этих господ всякую привлекательность], а привычка к невозмутимости и хладнокровию стала бы обременительной. И правильно заметил один мудрец, имевший достаточно опыта к сравнению, что богачу более подобает

Презрев добро, тупить его оружье,

Чем искушать себя поступком благородным.

"Рай обретённый"

Сие игривое отступление объясняю я глубиною моих тогдашних чувств. Но читатель мой не найдёт далее причины жаловаться, ибо теперь рассказ будет скор. На дороге от Слоу к Итону я заснул, но едва забрезжил рассвет, как пробудился я от голоса некоего человека; тот склонился надо мною и, казалось, пристально изучал меня. Я не знал, кто сей человек. Признаться, облик его был невесел, а о намерениях же не берусь судить - впрочем, едва ли незнакомец полагал персону, спящую зимою на дороге, достойной ограбления. Спешу, однако, заверить его, коли окажется он в числе моих читателей, что сие заключение легко оспорить. Бросив несколько презрительных слов, незнакомец пошёл прочь; отчасти я даже был рад, что меня побеспокоили, ибо теперь мог пройти через Итон никем не замеченный в столь ранний час. Сырая ночная погода к утру сменилась слабым морозом: и деревья, и земля - все вокруг покрылось инеем. Благополучно миновав Итон, я остановился в маленькой гостинице в Виндзоре. Тотчас умывшись и наскоро поправив своё платье, около восьми я направился к Потэ. Дорогой мне повстречалось несколько юных студентов, которые, невзирая на убогое моё одеяние, поговорили со мною, ибо итонец - всегда джентльмен. Оказалось, что друг мой, лорд..., уехал в...ский университет. "Ibi omnis effusus labor"[* Здесь все мои усилия обратились в прах (лат.)]. Многих в Итоне я также почитал за друзей, однако они были таковыми во дни благополучия моего, а ныне я не желал отягощать их своим несчастием. И все же, собравшись с мыслями, я решил обратиться к графу Д., которому (хотя знал его куда менее остальных) не боялся показаться в столь печальном положении. Он все еще оставался в Итоне, но уж собирался, думаю, в Кембридж. Я навестил его, был радушно принят и приглашён к завтраку. Здесь, читатель, позволь же остановиться, дабы удержать тебя от ошибочных выводов: по тому, что случалось порой упоминать высокородных друзей моих, не суди обо мне, как о ровне им. Слава Богу, это не так - я сын обычного английского негоцианта, славного при жизни своею честностью; кстати, он много посвящал себя литературным занятиям (и был сочинителем, хотя и анонимным). Проживи отец мой долее, то непременно составил бы немалый капитал; однако он скоро умер, оставив семерым наследникам около 30 000 фунтов. Но еще того больше (говорю это с гордостью) была одарена моя мать. И хоть не могла она похвастаться литературным образованием, я бы определил ее все же как в высшей степени мыслящую женщину (чего не скажешь подчас о наших жрицах изящной словесности); и если бы кто почёл за труд собрать и напечатать письма ее - не было б предела удивлению перед теми ясными и строгими мыслями, воплощёнными в блестящем родном языке, полном живой непосредственности, - сыщем ли мы в женской литературе нашей много подобных примеров? Разве что некоторые места из леди М. В. Монтегю. Таковы достоинства моего происхождения - других я не имею и за то искренне благодарю Господа, ибо сужу так: звания да чины, чрезмерно возвышающие человека над соплеменниками его, не слишком-то благоприятствуют развитию душевных свойств оного.

Завтрак у лорда Д. представлял собою великую картину и виделся мне куда роскошнее, нежели был, ибо оказался первой настоящею трапезой за долгие месяцы, более того - настоящим пиршеством. Однако же странно, как мало я смог съесть! Помнится, когда получил я десять фунтов, тот же час отправился в лавку к булочнику, дабы купить пирожных - сей магазин я пытливо изучал уже около двух месяцев, воспоминание об этом крайне унизительно; я хорошо знал историю Отвея и, разумеется, опасался есть слишком жадно. Впрочем, тревожился я напрасно, потому как аппетит мой притупился, и я почувствовал себя дурно, не проглотив и половины купленной снеди. Таков же был итог всякий раз, когда доводилось мне питаться чем угодно, только не едою, а это продолжалось неделями; и даже если не мучился я тошнотой, то, как правило, часть мною съеденного бывала отвергнута, причем порою сие сопровождалось желчию. Вот и теперь, за столом лорда Д. мне было не лучше обычного: так, в самый разгар угощения аппетит покинул меня. К несчастью, я всегда обожал вино и положил рассказать об этом лорду Д., присовокупив, однако, и краткую повесть о недавних страданиях моих; на эту речь хозяин отозвался сочувственно и велел подать вина. Вкусив оного, я в одно мгновение приободрился, замечу - я никогда не упускал случая выпить, ибо в то время боготворил вино так же, как теперь - опиум. Однако уверен, что тогдашнее моё пристрастие лишь усугубляло ту желудочную болезнь; правда, полагал я легко излечиться, едва упорядочен будет мой рацион. Надеюсь, все ж не из одной любви к вину просиживал я праздно у моих итонских друзей; хотелось мне верить тогда, что была на то иная причина, а именно неохота тотчас же обращаться за столь деликатной услугою к лорду Д., просить коего не имел я достаточных оснований. И тем не менее, дабы поездка в Итон не прошла даром, я вынужден был изложить мою просьбу. Лорд Д., известный своею безграничной добротою, - которая в отношении меня определялась скорее состраданием и близкой дружбой моею с его родней, нежели тщательным исследованием вопроса, - отвечал, однако, нерешительно. Он признался, что предпочитает не вести дел с ростовщиками, ибо испытывает опасения, как бы знакомые его не прознали о том. Кроме всего, сомневался он, покажется ли вообще убедительною моим нехристианским друзьям подпись наследника, куда менее состоятельного в сравнении с графом.... И все-таки лорд Д. не желал, видимо, огорчать меня решительным отказом и после краткого размышления обещал, хотя и на определённых условиях, стать мне порукою. Ему тогда едва ли было восемнадцать, но, думается, ни один дипломат, пусть даже самый бывалый и искушённый, не повёл бы себя лучшим образом - в столь изысканной манере (еще более очаровательной благодаря той искренности, что так присуща юношеству) проявлялась его осмотрительность и благоразумие! Не ко всякому, конечно, можно обратиться с подобным делом, ибо рискуешь в ответ быть удостоенным взора сурового и неблагосклонного, словно бы глядит на тебя сарацин. Воодушевлённый данными мне обещаниями, не то чтобы слишком утешительными, однако же и не самыми безнадёжными, через три дня я возвратился в Лондон виндзорскою каретою. Вот уж и близок конец моей истории: евреи не приняли условия лорда Д. Возможно, в конце концов ростовщики и согласились бы, но теперь они были заняты добычею нужных сведений и потому просили отсрочки; время шло, та малость, что оставалась у меня от былых десяти фунтов, таяла, и ясно виделось мне, что пока дело не образуется, вновь окажусь я в прежнем отчаянном положении. Неожиданно, волею случая, все разрешилось к удовольствию обеих сторон. Спешно покинув Лондон, я направился в дальнюю часть Англии, а затем - в университет; и прошло немало месяцев, покуда сумел я побывать вновь в том городе, что был и по сей день остаётся столь значительным в судьбе моей,-вот где воплотились страдания, уготовленные мне юностью.

Что же тем временем случилось с бедною Анною? Ей предназначаю я эти последние слова: как и было решено меж нами, я всякий вечер ждал ее на углу Тичфилд-стрит, дни же проводил в безуспешных поисках. Я спрашивал об Анне каждого, кто мог бы знать ее, и в последние часы перед отъездом употребил все силы и все знание Лондона, дабы разведать хоть что-нибудь о подруге моей. Я знал улицу, где жила она, однако же дома не помнил; кажется, Анна говорила когда-то, будто домовладелец дурно обращался с нею, и потому, должно быть, она съехала еще до того, как расстались мы. Было у ней, правда, несколько приятелей; те, впрочем, видели в настойчивости моих изысканий лишь некие известные причины, над коими потешались с брезгливостью; иные же знакомцы, полагая, что я преследую девушку, которая слегка пощипала мои карманы, само собой, были не расположены указать мне след ее, - впрочем, подобная скрытность вполне извинительна. Под конец, уж совсем отчаявшись, я вручил одной девице тогдашний адрес моей семьи в...шире, - эта особа, наверное, помнила Анну в лицо, поскольку (уверен я) не раз бывала с нами вместе. Однако до сей поры не получил я никаких известий об Анне. То было величайшим несчастьем из всех, что встретились на пути моем. И коли жива моя возлюбленная, то, может статься, в этот час она ищет меня в огромных лабиринтах Лондона; должно быть, теперь мы стоим в нескольких футах друг от друга, ибо таков по лондонской мерке барьер, за коим люди могут потеряться навсегда. Долгие годы не оставлял я надежды отыскать Анну живою, и, всякий раз бывая в Лондоне, я беспрестанно вглядывался во многие мириады (да не сочтёт читатель употребление сего слова выспренностью ритора) женских лиц. Я бы узнал ее из тысячи, даже увидев на миг - и хотя не была она красива, но все же имела наружность приятную и держала голову с особою грациею. Я искал ее, как уж говорил, с надеждой. Так продолжалось годами - но теперь я боялся бы повстречать Анну вновь; ее кашель, некогда причина моей горести, ныне стал мне утешением. Я более не желаю видеть ее, но, представляя Анну лежащею в могиле, я думаю о ней куда охотнее; хочу верить - она покоится рядом с Магдалиною, умершая прежде, чем оскорбления и жестокость успели растлить ее душу, а чёрствость и бессердечие - довершить начатое ими дело.

Ужо тебе, Оксфорд-стрит, мачеха с каменным сердцем! Ты, что равнодушно внимаешь вздохам сирот и пьёшь слезы детей! Наконец я избавлен от тебя: более не должен я скитаться в мучениях средь твоих бесконечных домов, не должен засыпать и пробуждаться в темнице голода. Без сомнения, наши с тобою, Анна, преемники, коих не счесть, ступают за нами след в след - мы завещали им лишь страдания. Теперь иные сироты томятся здесь, иные чада проливают слезы - ты же, Оксфорд-стрит, одним только эхом отвечаешь на стоны многих сердец. Однако та буря несчастий, что обрушилась на меня, кажется, стала залогом покойного безветрия, былые невзгоды явились выкупом за право жить беспечально долгие годы; и ныне я, одинокий созерцатель (таково частое моё состояние), бродя по улицам Лондона, ощущаю ясность и умиротворённость в мыслях. И все же беды, коими омрачена была лондонская жизнь, пустили столь глубокий корень в теле моем, что затем проросли вновь с прежнею пагубною пышностью, и тень от листвы их нависла над всеми последующими годами - но теперь уж знал я способ, как защититься от поползновений старых врагов, ибо дух мой окреп, разум возмужал, а обретённое пристрастие давало облегчение - такое неизменное и полное!

Итак, хоть по временам я и чувствовал себя свободным, но незримая нить страданий, однажды рождённых, накрепко связала самые разные годы судьбы моей. На собственном примере познал я близорукость человеческих желаний: часто лунными ночами, во дни скорбного жития в Лондоне, любо было мне (впрочем, было ли) взирать с Оксфорд-стрит на всякую боковую улицу, ибо мысленно следил я ее путь, лежащий через сердце Мери-ле-Бон к тихим полям и лесам, и тогда, блуждая глазами вдоль длинных аллей из света и тени, говорил я себе: "К северу та дорога, и потому - во Грасмир, кто крылья б мне, как у голубя, дал - туда полечу за покоем". Так говорил я и того желал в слепоте своей - ведь в той северной области, в той долине и даже в том самом доме, к которому стремились мои неверные желания, вновь показались на свет едва позабытые муки, и вновь грозили они осадою цитадели жизни и надежды. Именно здесь много лет меня преследовали кошмарные видения, уродливые призраки, подобные тем, что некогда обступали ложе Ореста, но был я куда несчастнее его, ибо сон, даруемый нам в отдохновение и казавшийся Оресту благословенным бальзамом, излитым на раненое сердце и истомившуюся душу, ко мне же являлся в виде наивысшей кары. Так слеп я был в своих желаниях - ибо если существует та пелена, что скрывает от незоркого взгляда человека грядущие его несчастья, то не она ли прячет и избавление от оных, - и посему горе, коего не ждали мы, сменяется успокоением, о коем не приходилось нам мечтать. Я, разделивший с Орестом все его печали (кроме тех, что теснились в Орестовом воспалённом сознании), был так же не обделён покровительницею; и когда Эвмениды сбирались возле постели моей и пронзительно смотрели на меня сквозь занавески - у самого изголовья, лишая себя сна, дабы не был одинок я в переглядывании с мрачными призраками ночи, дежурила моя Электра. Тебя, возлюбленная М., тебя, дорогая подруга - называю я Электрою! И никогда бы не допустил я мысли, что благородством ума и страстною преданностью греческая сестра может превзойти английскую жену! Ты не просто снизошла до смиренного служенья добродетели, до рабского[*IIedy doylema. Еврип. "Орест" (сладкое рабство, др.греч.)] послушания моему недугу - долгие годы утирала ты болезненную росу со лба моего и освежала запёкшиеся губы, иссушенные лихорадкою; даже когда мирный сон наводнялся уже привычными видениями страшной борьбы с духами и сумеречными врагами, кои без конца твердили мне: "Не спи!"- ты не роптала, и ни единой жалобы не слетало с уст твоих, освещённых ангельской улыбкой, не презрела ты долга любви, как и когда-то - Электра. Та, однако ж, хотя была гречанкою и дочерью царя мужей [*Anah andron Agamemnon (царь мужей Агамемнон, др.греч.)], порой предавалась рыданьям и закрывала лицо [*Omna theis eido peplon (закрывала лицо своё платьем, др.греч.). Знаток догадается, что здесь я обращаюсь к первым сценам "Ореста", кои являют нам наивыразительнейший пример родственных чувств, когда-либо представленных в трагедиях Еврипида. Английскому читателю будет любопытно узнать, что в начале означенной трагедии мы видим, как трогательно ухаживает сестра за братом, одержимым демонами безумия (или, если следовать автору, - фуриями) и покинутым друзьями в преддверии грозящей ей опасности] своё пеплосом. Но все это уж в прошлом, и ты прочтёшь сие печальное для нас обоих повествование, как прочла бы некую легенду о кошмарном сне, что не вернётся более. Теперь я снова в Лондоне, и снова брожу я по ночной Оксфорд-стрит. Часто, обуреваем тревогою, я взываю к мудрости своей и к тебе, возлюбленная, хотя и сознаю, что разделяют нас три сотни миль и три скорбных месяца разлуки - тогда, лунными ночами, гляжу я на улицы, бегущие к северу, и вспоминаю восклицание, исторгнутое из истомлённого сердца юноши; я вижу тебя средь той долины, хозяйкою того самого дома, к которому в слепоте стремилась душа моя девятнадцать лет назад, и думаю, что напрасные, рассеянные ветром времени желания воплотились ныне и обрели иной смысл, и ежели бы мог я вновь испытать те, казавшиеся некогда бессильными, порывы юности, то опять повторял бы, обращаясь на север: "О, кто крылья б мне, как у голубя, дал", - с какою б верою в твоё великое милосердие мог произнесть я последнюю строку: "туда полечу за покоем".

II. УПОЕНИЕ ОПИУМОМ

С того дня, как в первый раз я принял опиум, прошло столь много времени, что окажись это событие менее значительным, я бы давно позабыл о нем - но событий, определяющих жизнь нашу, забывать не должно. И потому, тщательно припоминая все обстоятельства моего знакомства с сим лекарством, я отношу их к осени 1804 года. Тогда я жил в Лондоне, где очутился впервые с тех пор, как поступил в колледж. Дело обстояло следующим образом: с ранних лет у меня вошло в привычку мыть голову холодною водою по крайней мере раз в день. Однажды, неожиданно почувствовав сильную зубную боль, я приписал ее некоторой слабости организма, вызванной пренебрежением моею ежедневной практикой, - я тотчас вскочил с постели и окунул голову в таз с холодной водой, затем же, не вытирая волос, лёг спать. На другое утро, надо признаться, я проснулся от мучительной боли (очевидно, ревматического характера) во всей голове и в лице. Страдания мои продолжались ещё дней двадцать, а на двадцать первый день, кажется, в воскресенье, я вышел на улицу скорее для того, чтобы убежать, если б то было бы возможно, от моих мучений, нежели с какою-то определённой целью. Случайно повстречал я одного знакомого по колледжу, который и порекомендовал мне опиум. Опиум! Источник неизъяснимого блаженства и ужасающих страданий! Я слышал о нем, как слышал о манне или амброзии, но не более того. Каким пустым звуком казалось мне тогда это слово! И как торжественно звучит оно теперь в моей душе! Сколь много в нем сотрясающих сердце воспоминаний печали и счастья! Думая обо всем этом, я чувствую мистический смысл во множестве мельчайших подробностей, связанных с тем местом и временем, с тем человеком (если то был человек), что впервые ввёл меня в Рай Употребляющих опиум. Был воскресный полдень, сырой и безрадостный, и нет на земле нашей зрелища скучнее, чем дождливое воскресенье в Лондоне. Мой путь домой лежал по Оксфорд-стрит; и возле здания "величественного Пантеона" (как м-р Вордсворт почтительно именовал его) я приметил лавку аптекаря. Аптекарь, сей невольный слуга небесных наслаждений, выглядел под стать ненастному дню - скучным и оцепеневшим, как и подобает выглядеть всякому смертному аптекарю в воскресный день. И когда я попросил настойку опиума, тот дал мне ее совсем как обычный человек; более того, за мой шиллинг он возвратил нечто, казавшееся настоящим медным полупенсом, доставленным из настоящего деревянного ящичка. И все же, несмотря на эти явные признаки человеческой природы, мой аптекарь с той поры мнится мне дарующим блаженство вечным аптекарем, что послан был на Землю с особенным ко мне поручением. Ещё более утвердился я в своём мнении, когда в следующий раз, приехав в Лондон, пытался разыскать этого человека все у того же величественного Пантеона - но безуспешно; так для меня, не знавшего даже его имени (если таковое вообще существовало), он скорее испарился с Оксфорд-стрит, нежели просто переехал, как то свойственно существам телесным. Пусть читатель считает, что то был не более чем обычный подлунный аптекарь - может и так, но моё убеждение твёрдо: я верю, он исчез с лица земли [*Подобный способ ухода со сцены жизни был довольно хорошо известен в XVII веке, но считался в то время привилегией особ королевской крови и ни в коем случае не был позволителен аптекарям. В 1686 году один поэт с весьма зловещим именем (которое всякий раз он с лихвою оправдывал), а именно м-р Простофиля, описывая смерть Карла II, выражал недоумение по поводу того, что принц готовится совершить столь нелепый поступок, как умирание, ибо, говорит он, "нет смерти королю, он может лишь исчезнуть". Таким образом, считалось, что тот все ещё здравствует где-то.] или же растворился. Потому так неохотно связываю я любые земные воспоминания с той минутою и местом, и тем существом, что впервые открыло мне сие божественное лекарство.

Можно догадаться, что придя домой я не стал терять времени и поспешил принять предписанное количество. Будучи не знаком с искусством и тайною употребления опиума, я проглотил это снадобье самым невежественным образом - но все же проглотил. И через час - о Боже! - что за перемена! что за взлетающий из самых глубин окрылённый дух! Что за откровение, в котором явился весь мир внутри меня! То, что боли мои исчезли, казалось теперь пустяком: сие действие было поглощено грандиозностью открывшегося предо мною - бездною божественного наслаждения. То была панацея, pharmacon nepenthes [*Утешительное зелье (др.греч.)] от всех человеческих невзгод, то был секрет счастья, о коем спорили философы множество веков, и секрет, добытый мною мгновенно: теперь счастье покупалось за пенни и помещалось в жилетном кармане, теперь можно было закупорить в бутылке и носить с собою послушные восторги, а разлитое на галлоны спокойствие души развозилось почтовыми каретами. Читатель подумает, что я смеюсь, говоря это, но уверяю - человек, хорошо знающий опиум, смеяться не станет, ведь удовольствия оного торжественны и серьёзны: даже в наисчастливейшем состоянии употребляющий опиум никогда не достигает "L'allegro", и продолжает говорить и думать в духе "Il penseroso". Однако, обладая предосудительной привычкой шутить порой над собственным несчастьем, я боюсь, что в тех немногих местах моего повествования о печалях и радостях, где я не был занят более возвышенными чувствами, злоупотребил сей недостойной практикой. Читатель должен простить мне эту слабость характера: итак, заручившись необходимою снисходительностью, я постараюсь быть даже более серьёзным, чем требует того описание опиума - сего средства, что обладает проясняющим действием, а вовсе не одуряющим, как то ошибочно принято считать.

Теперь хочу сказать слово в защиту свойств опиума, определяющих влияние оного на организм; что же касается всего, до сих пор сообщённого об этом предмете как путешественниками в Турцию (почитавшими своею привилегией лгать с незапамятных времён), так и профессорами медицины, писавшими ex cathedra [*с кафедры (лат.)], могу ответить им одно - ложь, ложь и ещё раз ложь! Помнится, однажды в какой-то книжной лавке наткнулся я на следующие строки одного сатирика: "Теперь я убедился, что лондонские газеты вполне правдивы по крайней мере по вторникам и субботам, когда мы можем полностью доверять им, просматривая списки банкротов". Следуя рассуждениям сего автора, не склонен и я отрицать, что иные правдивые сведения об опиуме просочились таки в мир. Например, настойчиво утверждалось людьми знающими, будто бы опиум темно-коричневого цвета, - с этим, заметьте, я согласен. Во-вторых, говорят, что он достаточно дорог - и в этом я убедился, поскольку в моё время восточно-индийский опиум ценился в три, а турецкий в восемь гиней за фунт. И, в-третьих, вполне согласен я с тем, что если вы примете чрезмерную дозу опия, то, по всей вероятности, проделаете нечто, не совсем подходящее для человека с установившимися привычками, а именно – умрёте [*Справедливость этого утверждения, однако, ставится современными учёными под сомнение: так, в незаконном издании "Домашней медицины" Бьюкана, которое однажды довелось мне видеть у жены некоего фермера, изучавшей сей труд на благо своего здоровья, говорится: "Будьте особенно осторожны и не принимайте более 25 унций лаудана за раз"; здесь правильней было бы ограничиться и 25 каплями, что соответствовало бы одному грану чистого опия.]. Сии веские утверждения, взятые как по отдельности, так и вместе, верны, опровергать их я не стану, ведь то, что правдиво - всегда было и остаётся похвальным. Но на этих трёх приведённых здесь теоремах и заканчивается, как кажется мне, весь накопленный человеком запас знаний о таком предмете, как опиум. И поскольку места для дальнейших открытий предостаточно, почтенным докторам придётся потесниться и уступить мне кафедру.

Хочу заметить, что те, кто когда-либо упоминали в работах своих опиум, по неким формальным или же случайным причинам так и не доказали, а скорее приняли на веру тот факт, что вещество это способно вызывать опьянение. Поверь же, meo periculo[*на мой риск (лат).], читатель, что никакое количество опиума никогда не приводило, да и не могло привести к опьянению. Что же до настойки опиума (обычно называемой лауданом), то она, безусловно, может опьянить человека, но лишь в случае, если тот в состоянии будет принять большую дозу ее. Отчего же произойдёт сие? Да от того, что содержит она много крепкого спирта, и вовсе не потому, что также много в ней и опиума. Вне всякого для меня сомнения, что влияние чистого опиума на состояние организма совсем не схоже с действием алкоголя; несхожесть эта определяется не степенью, а сущностью такого влияния - дело отнюдь не в количестве употребляемого вещества, а, скорее, в качестве его; в том-то различие и состоит. Удовольствие, доставляемое нам вином, всегда возрастает и, достигнув кризиса, постепенно начинает спадать; от опиума же оно, будучи однажды вызвано, сохраняется до восьми или десяти часов неизменным. Вино, если заимствовать известное определение из медицины, есть вид наслаждения непродолжительного, опиум же есть источник постоянного упоения; и если первое мы можем сравнить с пламенем, то второе - с ровным и долгим жаром. Главное же различие заключается в том, что вино расстраивает умственные способности, тогда как опиум (если применять его как должно) наоборот - приводит их в исключительный порядок сообразно закономерности и гармонии. Вино лишает человека самообладания, опиум его укрепляет безмерно. Вино повреждает и замутняет рассудок и придаёт сверхбожественную яркость страстям, коим человек отдаётся с неумеренною пылкостью; опиум сообщает ясность и равновесие всем человеческим способностям, как явным, так и сокрытым, что же касается нравственных чувств и характера в целом, то здесь опиум проявляет себя как средство, дарующее ту особенную разновидность естественной теплоты, сообразной с рассудком, что, должно быть, всегда присутствовала в душе допотопного или же первобытного человека. Так, например, опиум, как и вино, придаёт широту чувствам и благородным порывам, но изрядное отличие кроется уже в том, что неожиданная добросердечность, сопутствующая опьянению, несёт на себе печать плаксивой сентиментальности, которая не вызывает ничего, кроме презрения. Человек жмёт вам руку, клянётся в вечной дружбе, проливает слезы - ни один смертный не может понять, отчего; то есть мы видим, что чувственное начало берет надо всем верх; наплыв же благостных мыслей, рождаемый опиумом, вовсе не похож на лихорадочный приступ - он, скорее, является возвращением к здоровому и естественному состоянию сердца, как если бы сердце это было полностью свободно от поселившихся в нем боли и раздражения, что ведут постоянную борьбу с изначальным устремлением к добру. Справедливости ради скажу, что даже и вино действует на многих до некоторой степени благотворно, обостряя умственную способность; сам я, не будучи большим любителем вина, замечал, что несколько стаканов оного хорошо влияют на мозг, проясняя сознание и увеличивая его возможности - то есть вино придаёт уму чувство ponderibus librata suis[*уравновешенность собственным весом (лат.)]; и совершенно нелепым кажется мне общеизвестное утверждение, будто бы истинного лица человека не увидать, когда тот пьян - напротив, за трезвостью своею скрывают люди это лицо, но стоит только им выпить, как heaytoys emphanizoysin hoitines (говоря словами одного древнего афинского джентльмена) - "они называют свою истинную сущность", а это никак не назовёшь маскировкою. И все же вино неизбежно приводит человека на грань безумия, полагая перед ним ту черту, за которой истощаются и безвозвратно исчезают его умственные силы, в то время как опиум определённо обладает свойством собирать воедино разрозненное и отделять существенное от пустяков. В заключение этих рассуждений я делаю вывод, что человек пьяный или к опьянению склонный впадает (прекрасно сознавая это) в состояние, при котором обнажаются самые низменные, а порой и животные черты его натуры, однако же употребляющий опиум (я не имею в виду тех, кто принимает его исключительно в лечебных целях) восходит к божественным вершинам своей души, где над безоблачной ясностью сознания сияет величественный разум.

Дата добавления: 2015-09-29