***
Лиза повесила трубку и, тяжело дыша, прижалась спиной к стене. Вот так, даже Кристина от неё отвернулась. Ну и пусть. Обойдемся. Ничего.
Она скользнула взглядом по светлому, под мрамор, кухонному гарнитуру, по оранжевому электрическому чайнику, по скатерти со смешариками. С отвращением посмотрела на детский стульчик. Вся эта картина очень напоминала о счастливой Женькиной семье, и еще больше – о несчастливой Лизиной.
Из кухни Лиза отправилась в гостиную – именно её она выбрала как место обитания, не рискнув посягнуть ни на Женину спальню, ни – уж тем более – на Лёкину детскую. Кровать с успехом заменил диван, а вещи она не стала вынимать из чемодана – просто доставала то, что нужно, и убирала обратно.
Впрочем, единственной вещью, привезенной из дома, которой Лиза постоянно пользовалась, был большой ноутбук, стоящий сейчас на полу и подключенный черным проводом к электрической сети, а серым – к сети интернет.
Лиза потянулась, и села на пол. Колючий ковер привычно уже обжег бедра и ягодицы – одета она была более чем легко – в трусики и короткую футболку. Она нажала на несколько клавиш, и монитор ожил.
Прямо на Лизу с него смотрела высокая рыжеволосая женщина с короткой стрижкой, одетая в лыжный костюм и поднимающая вверх руки в явном выражении восторга. Рядом с фотографией была и информация – Будина Ольга, дата рождения – 13 июля, место рождения – Санкт-Петербург. Номер телефона – по требованию.
Ниже шла целая стена из различных сообщений, песенок, статусов и прочих инструментов общения. А вот фотоальбом слева оказался закрыт.
– Только для друзей, – пробормотала Лиза, – как же, блин, попасть-то к тебе в друзья?
И это правда было проблемой. На первый взгляд, дело не стоило и выеденного яйца – под фотографией светилась ссылка «Добавить в друзья», но в реальности после нажатия этой ссылки Ольга получила бы запрос о дружбе, а вот ответила бы она на него или нет -это еще бабушка на двое сказала. Нет, Лиза не могла так рисковать. Нет.
Ой, как же она забыла! Есть ведь еще «Фотографии с…».
Дрожащими пальцами она нажала на ссылку, и чуть не подпрыгнула от радости – целых два десятка фотографий были открыты, смотри – не хочу. Дыхание сбилось, участилсяпульс. Какая же она красивая… Вот здесь, в коротком платье, танцующая не вечеринке. И тут – на лошади, наверное какая-то фотосессия была, уж слишком фото хорошее. А тут с каким-то мужиком. Интересно, кто это еще такой, черт бы его побрал?
Подписана фотография не была. Лиза рассмотрела мужчину внимательнее – ничего так, симпатичный. Но вот рука его на Ольгином плече… Неужели они вместе? Нет-нет, не может быть, не может быть. Она не могла ошибиться.
Впрочем, неважно, даже если и так. Всё равно она ничего не собирается делать. Просто смотреть. Но лучше бы, конечно, этот мужик оказался братом. Или другом. Или кем-нибудь еще, но только не…
Ух! У Лизы снова перехватило дыхание – какое же у неё тело красивое. В этом черном купальнике, да еще и мокром. С ума сойти.
Она досмотрела фотографии и скопировала их на компьютер – на всякий случай. А то вдруг ей все же придет в голову закрыть и этот альбом.
А когда уже была готова захлопнуть крышку ноутбука, вдруг заметила маленькую надпись, которой раньше не было – «онлайн».
Она здесь! Здесь! Прямо сейчас сидит за компьютером, и смотрит в монитор. Совсем близко, и эта близость не зависит от расстояний.
Лиза глубоко задышала, и улеглась на пол, не отрывая взгляда от заветных букв.
Побуду с тобой, милая. Пока так.
Глава 9.
– Ты без жены? – Удивился отец, открывая дверь и оглядывая Инну с головы до ног. – Что случилось?
И она не выдержала – шагнула вперед, отчаянно, будто падая в папины объятия, ища защиты и помощи в его сильных родных руках. Она не плакала, нет – просто застыла на пороге, уткнувшись лицом в его плечо, и дышала тяжело и часто.
Отец больше ничего не сказал. Только крепче обнимал, гладил по спине и целовал всклокоченную макушку. Первый раз в жизни он видел дочь в таком состоянии – даже когда разводилась с Андреем, было не так. Тогда она была растеряна, ранима, вся словно натянутая струна. А теперь всё её тело содрогалось от невысказанной горечи. И горечь эта обтекала всё – от растрепанных волос до сбитых в кровь пальцев ног.
Бедный ребенок… Сколько же она шла сюда – через весь город, пешком, босая и растерянная от случившейся беды.
Постояв так еще немного, он вытянул руку, захлопнул дверь и потихоньку повел дочь в квартиру. Из кухни выглянула испуганная мать, на ходу снимающая фартук, но он сделал ей знак – «не сейчас», и она снова скрылась за дверью.
Инна вздрагивала, но послушно дала усадить себя на диван. Она поджимала сбитые пальцы, но боли, видимо, не замечала. И когда отец заговорил, дернулась как от удара.
– Это пройдет, Инчонок. Обязательно пройдет. А пока я буду с тобой.
– Она…
Инна захлебнулась в словах. Губы её, сжатые в узкую полоску, никак не хотели размыкаться.
– Ушла?
Кивнула. Задрожала всем телом. Отец прижал её крепче к себе и начал потихоньку гладить по плечам. Вот и случилось то, что должно было случиться рано или поздно. Жаль,что сейчас. Что не раньше.
И в глубине охватившей его злобы к человеку, посмевшему причинить боль его ребенку, он сжал кулаки и зубы.
– Что она сказала?
Ответом была тишина – Инна только мотала головой, и еще сильнее поджимала сбитые пальцы. Она не могла разомкнуть губ и произнести страшных слов. Да ведь и неважно было, что это за слова – когда тебя бросают, любые слова будут страшными. И любые – последними.
Они сидели молча – отец больше не делал попыток заговорить, а только укачивал потихоньку Инну, гладил успокаивающе, кивал каким-то своим мыслям.
А мыслей было немало – после того как прошло первое рефлекторное желание отыскать Лизу и оттаскать её за косы, он вдруг вспомнил двухлетней давности разговор, после которого уже не мог относиться к жене дочери как раньше, и после которого точно понял, что рано или поздно эта женщина сделает больно его малышке.
Они тогда приехали в гости, на юбилей матери – Инна, Лиза и Даша. Сразу же развелась суета с подарками, посадочными местами за праздничным столом, радостью встречи и обменом новостями. И в этой суете он вдруг почувствовал боль в животе. Лиза заметила первая, и суета тут же сменила направление – его отвели в спальню, уложили на кровать и Лиза, выгнав всех в коридор, начала пальпировать живот.
Незаметной тенью в комнату проскользнула Даша.
– Уууу, деда! – Обрадовалась она и запрыгнула на кровать.
Лиза бросила на неё взгляд, но ничего не сказала.
– А как она называет родителей отца?
Вопрос сорвался сам собой, он не собирался его задавать, но стало вдруг очень любопытно.
– Бабушкой и дедушкой, – ответила Лиза, – знаете, я думаю, это просто изжога. Сейчас я вам принесу пару пластинок «Рении» и всё пройдет.
Она вышла из комнаты, а Даша забралась на его живот и, хохоча, начала подпрыгивать. Но это длилось недолго.
– Дашка, слезь немедленно! Ну что за наказание такое! Вот, держите. Запивать не надо, просто под языком рассосите.
Лиза взяла на руки никак не желающую угомониться дочь, а он вдруг задал еще вопрос:
– Как отнеслись бабушка и дедушка к вашему разрыву?
Она ответила через паузу.
– Никак. Это не их дело.
– А Алексей? Он уже оправился? Успокоился?
– Я… Это ведь не мое дело, верно? Он сам ушел, я его не прогоняла.
Они смотрели друг другу в глаза – молодая красивая женщина, уютная и милая, с ласковыми зелеными глазами, и пожилой мужчина – седой, с многочисленными морщинами и глубиной во взгляде, и в эту секунду он вдруг не увидел. Не увидел в ней ни сожаления, ни заботы, никаких переживаний.
Это не мое дело, верно? Он сам ушел.
– Пап?
Он даже не заметил, как Инна перестала вздрагивать и взяла его за руку.
– Да, Инчонок.
– Ответь мне. Ты же всё знаешь, ты очень умный. Ответь мне – почему?
Есть всего несколько вопросов, которых страшатся отцы. «Как мне рассказать об этом маме?», «Что мне сделать, чтобы он меня любил?» и – «Почему он меня бросил?»
В данном случае речь шла не о нем, а о ней, но это никоим образом не делало ситуацию проще и легче, а – напротив – всё усложняло. Что ей ответить? Что ответить его маленькой девочке, взвалившей на себя невыносимую ношу, и сейчас потихоньку понимающей, что это никому не нужно? Ответить ей правду, сказав, что женщина, которую она любит – недобрая, не умеющая сострадать, нищая духовно? Объяснить, что у них всё равно ничего бы не вышло, потому что Лиза любила не истину, а фантазию? Сказать, что женщина, заставившая одного человека уйти от неё, так же способна поступить и с другим?
– Я не знаю, почему, Инчонок. Когда уходит близкий человек, родной человек, последнее, что нужно спрашивать – это «почему».
– Почему?
– Потому что если ты доверяешь ему, если любишь, то будешь заботиться о том, куда он ушел, кто ждет его там, будет ли ему там хорошо, а почему… Какая разница, почему?
– Но я хочу знать, – выдохнула Инна.
– Зачем?
– Чтобы понять, что я сделала не так.
Господи, ну вот она уже и винит себя… Ищет ошибки, знаки, указания, которые могли бы, могли бы предотвратить беду. И она сейчас полжизни отдаст за такой знак. Лишь бы еще хоть ненадолго ощутить надежду.
– Милая, не ищи ошибок. Ты всё сделала так, как хотела сделать. И всё было правильно.
– Тогда почему она ушла?
Он дернулся, как от удара – впервые в жизни дочь повысила на него голос. Господи, как же ей больно, должно быть, сейчас!
– Инчонок, послушай меня. Ты была собой всё это время. Ты не притворялась, не играла, не носила масок. И было время, пока Лиза тебя любила. Но ничего не стоит на месте,малыш, все мы меняемся, и ты, и она. И новая Лиза однажды не смогла любить новую Инну. Не потому что она плоха, а просто потому что она – другая.
– Нет.
Она замотала головой, затряслись руки, заходила туда-сюда голова, и слова, вылетающие изо рта, стали вдруг хриплыми и натужными.
– Нет, папа. Так не может быть. Невозможно вчера любить, а сегодня вдруг не любить. Просто я стала другая, да… Я сделала что-то не так. И поэтому она не смогла больше жить со мной. Но я верну. Я разберусь, в чем ошибка, и верну.
– Инчонок, подожди…
– Нет, папа, – она вскочила на ноги – худая, всклокоченная словно воробей, с огромными глазами и искаженным дрожью ртом, – молчи, ничего не говори. Я найду, я пойму, я справлюсь, и она вернется, и всё будет как раньше.
Острая боль сжала его сердце. И это говорит его дочь? Его умная, светлая девочка, которая всегда знала, что есть добро, что зло, а что справедливость? Что сделала с ней эта ведьма, как она смогла сделать это с его ребенком?
– Доченька, послушай меня…
– Нет! Не буду слушать. Я верну её. Я пойду домой, сяду и буду думать. И я пойму, что я сделала не так. И я… я…
И он не выдержал.
– И что ты сделаешь? Станешь такой, какая её устроит?
Инна открыла рот, чтобы ответить, и… осеклась. Но отец не остановился. Он встал рядом, нависая над ней всем телом, и лицо его скривилось от отвращения.
– Вот что ты решила сделать со своей жизнью, доченька? Если она не любит тебя настоящую – стать той, которую она любить сможет? Это – твой выбор?
Слова, летящие в неё, были жесткими, болючими, они впивались в душу и отец видел, как инстинктивно Инна пытается уклониться от них, слегка поворачивая корпус при каждой новой фразе.
– Но если она сможет полюбить то, что ты ей покажешь, что тебе толку с того? Ведь любить она будет не тебя, а то, что ты создашь для неё.
Любитьбудетнетебя, любитьбудетнетебя, любитьбудетнетебя.
Рухнула надежда, погребенная под могильной плитой реальности. Разорвались на куски стены, пол, потолок, всё закачалось-закачалось-закачалось, и крик, застывший в горле вырвался наружу слезами.
– Нет! Нет! – слезы хлынули единым потоком, не останавливаясь, заливая подбородок и щеки, капая на футболку. – Нет!
– Да. Она не любит тебя, Инна. Прими это. Это правда и ты не сможешь этого изменить. Можно заставить влюбиться, можно заставить дружить, можно даже заставить ненавидеть, но заставить любить – нельзя.
– Я ненавижу тебя, – она подняла глаза, и в этих залитых болью зрачках он наконец увидел свою дочь: растоптанную, убитую, уничтоженную, но – не опустившую рук. В этих голубых, ясных от слез глазах, было всё – и боль, и ненависть, и любовь, и стыд, и весь спектр разнообразных чувств, которым наконец нашелся выход наружу.
– Я ненавижу тебя. Это ты научил меня, ты сделал меня такой. Если бы я жила как все, не зная, не умея, я бы могла притвориться и еще немножко побыть счастливой. А теперь… А теперь я не могу. Она не любит меня, папа. И из-за тебя мне придется с этим жить.
Он не стал ничего отвечать – молча смотрел, как она уходит из комнаты, слушал, как умывается в ванной, как захлопывает за собой входную дверь. И пошевелился только когда в комнату вошла встревоженная, растерянная, заплаканная мать.
– Зачем ты это сделал? – Тихо спросила она, обнимая его и прижимаясь щекой к плечу.
Он погладил её по спине и вздохнул.
– Ей нужно сейчас где-то разместить свою злость. На Лизу она пока злиться не может, а на себя, к счастью, не умеет. Так что пусть пока злится на меня.
Мать кивнула и прижалась к нему еще крепче.
Что ж, пусть пока так.
Глава 10.
…и даже если оно не вернется мне никогда,
и даже если ты мне никогда и письма не напишешь,
я нереально люблю наше прошлое… слышишь, да?
я знаю, что слышишь. точнее – я верю, что слышишь.
М. Яковлева.
Чух-чух поезд, чух-чух. Светлеет за окном, то тут, то там возятся сонные пассажиры плацкартного вагона. И Питер всё ближе и ближе, ближе и ближе. И одуряющая тоска сминает сердце в кулак воспоминаниями о прошлом, и никуда от них не деться, не спрятаться – рассвет их время.
И сопротивляться уже не хочется, а хочется растворяться в картинках из прошлого, которые словно кинохроника пролетают в глазах и улыбаются, а порой и плачут, и грустят, и не дают вздохнуть.
Странная штука – прошлое. Не хочет оставаться там, за горизонтом, одиноко ему там, и потому то и дело пытается пролезть в настоящее, прикоснуться к нему, слиться с ним и заставить идти по-своему, по-прошлому.
Да святится имя твое…
Надпись, нацарапанная на стенке туалета ржавым гвоздем. Религиозным фанатиком, или фанатом Куприна? Или просто разочарованным во всем на свете мальчиком-студентом, которому просто не во что больше верить, кроме как в эту, чудовищную в своей простоте, фразу.
Кто он такой, ваш бог? Да и верила ли она в него когда-нибудь на самом деле? Вот Олеся – да. Верила.
И понеслись, понеслись картинки, кадры, новые и новые, горькие и светлые, родные и удивительно ясные.
Да святится имя твое…
Вот она сидит на корточках в грязном переходе московского метро, смотрит ясными, открытыми и светлыми глазами, и улыбается навстречу хмурой Жене.
– Бог внутри, Женька! Даже если тебе кажется, что его нет, он всё равно внутри тебя, и даже если ты в него не веришь – он-то в тебя точно верит.
Да святится имя твое…
А вот её руки перебинтовывают Женины раны, ласково промывают, прилепливают пластырь, а губы – дрожащие, все в каплях от слез, шепчут:
– Женечка, всё будет хорошо, маленькая моя. Я с тобой, я рядышком, моя хорошая. Ранки пройдут, заживут, и мы поедем с тобой на море, будем купаться в волнах, играть в мяч и загорать под солнышком.
И Женя – верит. Лежит, скрюченная от боли – знатно били, сволочи – и верит каждому произнесенному слову. И чувствует, как омывается сердце свежей кровью и начинает снова, впервые за много месяцев, потихоньку биться.
Да святится имя твое…
Они смотрят друг на друга, стоя в глухом лесу – худые, голодные, уставшие и почти потерявшие мужество, и им не нужно говорить ни единого слова – и без того ясно, что если будет нужно, если возникнет необходимость, – жизни будет не жаль. Лишь бы билось. Лишь бы продолжало биться.
Да святится имя твое…
Олеся спит на полке плацкартного вагона, а Женька не может спать – она лежит и охраняет её сон. Рассматривает дорогое лицо – на нем морщинки появились, а раньше не было вовсе. Да и у самой первая седина в висках. Одеяло сбилось, и Олеся прижимает его к себе белокожей ладошкой, и кажется сейчас, что нет на свете дороже этой маленькой ладошки, так крепко и так настойчиво сжимающей шерстяной кусок тепла. Первый за много дней.
Да святится имя твое…
Питер, большой дом, мягкая постель. Они спят вместе, вжавшись друг в друга, и безопасность и любовь окутывают их с ног до головы.
Да святится имя твое…
– У тебя есть сигареты? – Женя спрыгнула с полки и нагнулась к розовой ото сна Марине.
– Ты же не куришь, – удивленно ответила та.
– Плевать. Дай сигарету.
Не обращая внимания на испуганные Маринины глаза, выхватила пачку Вога, и убежала в тамбур. Дышала часто, тяжело, неумело закуривая – за прошедшие годы отвыкла совсем.
Горький дым обжег гортань и растворился в легких. Женя закашлялась, на лоб упали непослушные пряди волос. Она курила молча, остервенело, резко сжимая губы и резко выдыхая дым. И, докурив одну сигарету, тут же закурила другую.
– А ты не такая уж сильная, Ковалева, – сказала она своему отражению в стекле двери, – уже сейчас готова рассыпаться, а что же будет дальше?
Может, ну её к черту, эту авантюру? Выйти на московском вокзале, и не сделать с него ни шага? Купить билет на поезд до Ростова, и сегодня же уехать назад, домой, в безопасное тепло родного дома, к любимой дочке, к своей, нормальной жизни?
Но кто говорил, что будет легко? И разве кто-то надеялся на легкость? Нет. Она с самого начала знала, что будет сложно. Что будет рваться на части сердце, и удастся ли собрать эти части снова – большой вопрос.
И она приняла решение. Не сдаваться. Что бы ни случилось, идти до конца.
Вернувшись в вагон, на Марину посмотрела почти с отвращением – всё-таки всколыхнули воспоминания былые эмоции, и от почти дружеского сосуществования не осталось ни следа – ненависть, глубокая и яростная, поднялась со дна сознания наверх.
– Что с тобой? – Спросила Марина.
– Ничего, – был ответ, – собирайся. Скоро уже прибудем.
И прибыли. Чух-чух поезд, чух-чух. Здравствуй, московский вокзал, здравствуйте ярко-красные, похожие на ракеты, «Сапсаны», здравствуйте плакаты «Альфабанк приветствует вас в северной столице», здравствуй, особый, яркий питерских воздух и здравствуйте особые питерские лица.
Здравствуй, дом. Такой далекий и такой забытый.
Марина едва поспевала за спешащей Женей – она в минуту пересекла вокзальный зал, спустилась по ступенькам, и выскочила на площадь восстания. И задохнулась от ощущений, стоя с открытым ртом и глядя на буквы «Ленинград» напротив, наверху гостиницы.
Что бы ни случалось с ней, куда бы её не забрасывало, Питер для неё всегда начинался здесь – с этой площади, с этих букв, с этого расходящегося в разные стороны Невского – старого и нового.
Как же я по тебе скучала, оказывается, родной ты мой, любимый и такой уже далекий. Здравствуй.
Сумки – в камеру хранения. Черт бы с ними, вернутся за ними позже. Марину – за руку, и вперед, быстрее, по Невскому, мимо старых зданий, новых вывесок, к Фонтанке, к Аничковому мосту, к коням.
Добежать, с лицом, мокрым от слез, и гладить, гладить узоры моста, опоры коней, дышать глубоко, с силой, втягивая в себя запах и свежесть воды, впитывать в себя речные трамвайчики, и хохотать от счастья.
Здравствуй, мой любимый.
И – дальше, к Казанскому собору, к грибаналу, там тоже мост, и тоже родной, знакомый, и снова запах – но уже другой, более терпкий, туристический, но всё равно свой, свой же.
Бегом до Мойки, на Дворцовую площадь, мимо Эрмитажа к набережной, бежать, закрыв глаза, потому что открыть их можно только в одном, одном месте – на ступеньках, рядом со львом, где Нева волнами и волнишками бьет о гранит, играет, здоровается…
Здравствуй, любовь моя.
Женька застыла, очарованная и заплаканная. Разулась, спустилась на ступеньку вниз. И когда холодные воды Невы коснулись её пальцев, снова захохотала, счастливая. Она дома. Она, черт бы побрал всё на свете, дома.
***
Конечно, она потом долго не могла простить Марине того, что та стала свидетелем её слабости. И весь остальной день молчала – пока забирали вещи, пока устраивались вгостинице (-Поехали ко мне? – предложила, было, Марина. Полный презрения взгляд был ей ответом), пока обедали в «Пирогах» у Аничкового, пока возвращались в номера (конечно, разные) и гасили свет.
Корить себя не стала – что было, то было. Но и радоваться больше не получалось. Уже почти заполночь позвонила Янке. И ахнула, услышав в ответ целую бурю эмоций, радости, воплей и обещаний приехать прям сейчас, немедленно, только скажи адрес.
И приехала – вот неожиданность-то, а? – влетела в номер гостиницы яркой стрелой, красивая, звенящая, громкая, кинулась на шею, затормошила, затискала, и зашептала наухо гадости вперемешку с радостью.
Потом они долго сидели вдвоем на подоконнике, смотрели в окно на питерский двор-колодец, и разговаривали, разговаривали, разговаривали.
Янка рассказала о том, как порой тяжело ей быть рядом с Сергеем – он вошел в фазу кризиса среднего возраста, увлекся рыбалкой, и совершенно не общается с детьми. О том, как Кира скоро закончит школу, и надо поступать, а она думает только о мальчиках. О Максе и Жанне, которые по-прежнему трепетно и нежно любят друг друга, и строят дачу, и ждут второго ребенка. О том, как устроилась и устаканилась жизнь, стала иной, предсказуемой и ожидаемой. И как не хватает в ней чего-то, что раньше можно было потрогать руками, вдохнуть носом и ощутить сердцем.
Женька в ответ поведала о дочке, показала фотографии и пожаловалась, как скучает. Рассказала о нелюбимой и скучной работе, о том, как достают ученики и какими крысами могут стать пятнадцать теток, если запихнуть их в рамки одного педколлектива.
И чем больше рассказывала, тем больше чувствовала – что-то не то. Да, остановиться остановилась, да, жизнь удалась и стала спокойной, но вместе с тем ушло из неё что-то очень важное, без чего эта жизнь и не жизнь вовсе.
И когда в дверь постучали, даже обрадовалась. Потому что знала: придет. С самого начала знала – когда звонила Янке, и приглашала в гости. Знала. И не ошиблась.
Марина вошла осторожно, на цыпочках – она, видимо, ожидала застать Женьку спящей. И опешила, увидев сидящую на подоконнике Яну.
Секунду они смотрели друг на друга, а потом Женя усмехнулась и сказала:
– Девочки, постарайтесь не убить друг друга сразу, ладно? У нас есть одно общее дело.
Яна фыркнула в ответ и грациозно слезла с подоконника. Осмотрела Марину с ног до головы и фыркнула еще раз.
– А ты постарела, Кошарочка, – заявила она с ехидством в голосе, – так себе выглядишь.
Марина улыбнулась.
– Я тоже рада тебя видеть, Яночка.
Женя смотрела на них во все глаза. Она не вмешивалась – было интересно, чем же кончится эта дуэль взглядов, столкновение двух примерно равных по характеру сил.
– И что ты здесь делаешь, позволь поинтересоваться? – Спросила Яна, глядя исподлобья и улыбаясь опасной, яркой улыбкой.
Марина растерялась. Посмотрела на Женю, и снова на Яну.
– В смысле… Она тебе не сказала?
– Что не сказала?
Яна была суть воплощенное ехидство и изящество. Вот только одну бровь не приподняла – не умела, видимо. Женя продолжала молчать.
– Мы приехали искать Лёку, – сказала наконец Марина, осознав, что помогать ей никто не будет, – ты давно её видела?
Яна расхохоталась. Она смеялась долго, раскатисто, с удовольствием.
– Ты серьезно? ВЫ приехали искать Лёку? Вдвоем?
– Да.
Марине надоел этот спектакль – она плечом отодвинула Яну, прошла в номер и присела на край кровати, не отказав себе в удовольствии положить ногу на ногу, обнажив кусочек бедра. Теперь они с Женей сидели, Яна же осталась стоять. Она переводила взгляд с одной на другую, и улыбка медленно сползала с её лица.
– Жень, она правду говорит?
Женька равнодушно кивнула.
– Ну и ну. Ну и… Ну и ну.
Яна ошарашено помотала головой, и, будто приняв какое-то решение, кивнула.
– Ладно. С тобой, – она махнула в сторону Марины, – я разговаривать не хочу и не буду. Жень, а с тобой мы можем продолжить внизу в ресторане или поехать к нам в гости.Серега будет рад.
– Хорошо, – согласилась Женя, слезая с подоконника, – выбираю в гости.
И под удивленным взглядом Марины они вышли из номера и закрыли за собой дверь.
Вот так-то, милая.
Вот так.
Глава 11.
– Не понимаю я тебя, дорогая.
Яна повторила эту фразу уже трижды, а Женя всё так же не реагировала – сидела на табуретке, поджав ноги, и маленькими глоточками пила кофе. На смешных кухонных часах в виде избушки стрелки минутная и часовая сошлись на цифре «3», а электронные на микроволновке показывали «03-10». Кухня утопала в клубах дыма – так и не смогла себя приучить Янка разговаривать без сигарет, и без коньяка не обошлось – вот он, стоит на столе, бутылка Хеннеси, и бокалы рядом – один полупустой – Янкин, другой полный– Женькин.
– Нет, правда, зачем тебе это? Ведь она же недавно предлагала тебе руку и сердце, ты сама отказалась, а теперь едешь черт знает куда искать её. Не понимаю.
Окно открыто, и в него то и дело проникает ветер с финского – пресный, яркий, с запахом грозы и тумана. А кухня у Янки с Серегой огромная – на такой половина Жениной квартиры поместилась бы – с большим столом, вокруг которого стоит добрый десяток стульев, и с трехкамерным холодильником, и с двумя мисками для собачьего корма.
– А где твой пес? – Спросила вдруг Женька, отрываясь от созерцания мисок.
– Дорогая, – укоризненно ответила Яна, качая головой, – в три часа ночи Рексик, как и остальные члены моей семьи, мирно спит. Подозреваю, что делает он это рядом с Серегой, заняв случайно освободившееся место. И утром получит за это по первое число. Мы достаточно отклонились от темы, чтобы ты перестала убегать и ответила на вопрос?
– Достаточно, – улыбнулась Женя, – только дай мне еще кофе.
Пока Яна включала кофеварку и ополаскивала чашки, она подошла к окну и, отодвинув тяжелую штору, посмотрела вдаль. Там, освещенный ночными фонарями, виднелся кусочек парка, и если всмотреться, можно было увидеть маленькую полоску набережной. Однажды, очень давно, они гуляли там вчетвером – Макс, Сергей, Олеся и она, Женя. Приехали после работы, и бегали по траве, швыряя друг другу фрисби и бесконечно объедаясь сливочным мороженым. Наверное, тогда все прохожие решили, что они – две семейные пары, выбравшиеся на прогулку в этот чудный весенний день. Серега то и дело принимался таскать Женю на руках, угрожая сбросить в море, а Макс с Олесей бегали вокруг них и подбадривали то одного, то другую.
– О чем ты думаешь, Жень?
Она обернулась и увидела, что на столе уже стоят большие чашки с кофе, и порезанный дольками грейпфрут. А над всем этим – Яна – смотрит грустно и понимающе.
– О том, что в этом городе слишком много воспоминаний.
Кофе оказался даже вкуснее, чем первый раз – что-то такое Яна в него добавляет, от чего вкус становится мягким, и совсем не горьким. Женя сделала еще глоток, заулыбалась на подругу, и наконец ответила на её вопрос:
– Я не знаю, зачем мне это.
– Тогда почему ты это делаешь? – Удивилась Яна. – Если даже не знаешь, зачем?
– Потому что мне кажется, что пришло время перестать знать и начать чувствовать, – Женя поставила чашку на стол и громко выдохнула, – знаешь, я вдруг поняла, что слишком много знаю. Знаю, что можно делать, и чего нельзя. Куда надо идти, а куда не надо. Но за всеми этими знаниями я перестала понимать, а чего же я хочу? Ведь знать и хотеть – это совсем разное, понимаешь?
Яна кивнула. Она слушала очень внимательно, даже о коньяке забыла.
– Ты права, она многое мне предлагала тогда. Не руку и сердце, конечно же, но всё равно очень много – возможно, она предлагала максимум из того, на что была способна.А я отказалась. Отказалась, потому что не захотела снова лезть в это болото бесперспективных отношений, потому что не захотела становиться заменителем, лекарствомот одиночества, и тому подобным шлаком.
– Я хорошо тебя понимаю, – заметила Яна, – дорогая, это было правильное решение.
– Возможно, – Женя кивнула, и вдруг посмотрела на подругу совсем другим, особенным взглядом, в котором было так много от старой Женьки! – Возможно. Только это не было правдой.
– Как?
– А вот так. Всё это было правильно, и мудро, и честно, и по-взрослому, но правда заключалась в том, что я просто испугалась, Янка. Я любила её пятнадцать лет. Пятнадцать чертовых лет эта чертова Ленка постоянно жила в моем сердце. И я приучилась любить её, ничего не ожидая, ни на что не надеясь. И вдруг по прошествии этих лет она снова появляется в моей жизни. И – более того – появляется с… надеждой? Нет, Ян, я не была к этому готова. Какая, к черту, надежда? Что – всё сначала? Снова позволить себе любить, открываться, чувствовать? Я испугалась как девчонка, и прогнала её от этого испуга.
– И правильно сделала. Мы обе знаем, чем бы это кончилось. Она бы ушла, а ты бы снова страдала.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 28 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |