Будь здоров.
Письмо семьдесят девятое (LXXIX).
Сенека приветствует Луцилия!
Я жду от тебя писем с известиями о том, что нового показала тебе поездка по всей Сицилии, и прежде всего – сведений о Харибде. О том, что Сцилла – это утёс, ничуть не страшный проплывающим мимо, я знаю очень хорошо, а вот о том, соответствуют ли истине рассказы о Харибде, ты мне, пожалуйста, напиши подробнее. И если тебе случится наблюдать её (ведь дело того стоит), сообщи мне, один ли ветер закручивает там воду воронками или любая буря одинаково гонит её, и ещё – правда ли, что всё подхваченное тамошним водоворотом уносится под водою на много миль и выныривает у Тавроменийского берега. Если ты мне об этом напишешь, тогда я осмелюсь поручить тебе взойти в мою честь на Этну, которая будто бы разрушается и мало – помалу становится ниже, как утверждают некоторые на том основании, что прежде, мол, она была видна мореходам из большей дали. Но это может быть и не потому, что высота горы стала меньше, а потому, что огонь притих и вздымается не так бурно и широко, по той же причине и дым она выбрасывает день ото дня всё ленивее. Оба явления вероятны – и то, что ежедневно пожираемая гора уменьшается, и то, что она остаётся прежней высоты, потому что огонь ест не её, а, разгоревшись в некой подземной полости, в ней и питается, гора же даёт ему не пищу, но только путь наружу. В Ликии хорошо известна область, которую местные жители называют Гефестион: Почва там вся в отверстиях, и по ней блуждает безвредное пламя, не причиняя ущерба тому, что на ней родится. Область эта плодородна и богата растительностью, и огонь не палит, а только блестит, настолько он не горяч и бессилен. Но с этим исследованьем подождём до тех пор, когда ты напишешь мне, далеко ли от жерла горы лежит снег, не растапливаемый и летним зноем, а бушующим по соседству огнём – и подавно. Во всех таких хлопотах тебе нет причины винить меня: Ты пошёл бы на это и без чужого поручения, ради собственной страсти, коль скоро ты описываешь Этну в стихах и касаешься этого священного для всех поэтов места. Овидию взяться за этот предмет не помешало то обстоятельство, что он был уже исчерпан Вергилием, и оба поэта не отпугнули Корнелия Севера. Это место оказалось счастливо для всех, а предшественники, на мой взгляд, не предвосхитили всего, что можно о нём сказать, а только открыли подступы. Ведь большая разница, берёшься ли ты за предмет исчерпанный или только разработанный, который становится со дня на день изобильнее, ибо найденное не мешает новым находкам. К тому же положение у последнего – наилучшее: Он находит готовые слова, которые приобретают новый облик, будучи расположены по – иному, и при этом не присваивает чужого, потому что слова – общее достояние, а оно не становится собственностью за давностью владения, как утверждают правоведы. Или я тебя не знаю, или у тебя при виде Этны слюнки потекут. Тебе очень хочется написать что – нибудь величавое, равное написанному прежде. Надеяться на большее тебе не позволяет твоя скромность, а она у тебя такова, что ты, мне кажется, стал бы обуздывать своё дарование, если бы была опасность победить предшественников, столь тобою чтимых. Помимо прочих, есть у мудрости и такое достоинство: Тебя могут победить, только пока ты взбираешься вверх, когда достигнута вершина, всё там равное, всё стоит на месте, и возрастание невозможно. Разве солнце прибавляется в величине? Разве луна становится ещё полнее, чем обычно? Моря не растут, вселенная сохраняет тот же порядок и меру. Что достигло своего законного размера, то не может подняться ещё выше. Сколько будет мудрецов, все они окажутся ровней друг другу, у каждого найдутся свои особенности: Один будет приветливее, другой – деятельнее, третий – более скор на слова, четвёртый – более красноречив, но то, о чём у нас речь и что делает их жизнь блаженной, у всех одинаково. Может ли твоя Этна осесть и обрушиться, стачивает ли её поднебесную вершину, видимую на широком пространстве моря, сила негасимого огня, – этого я не знаю, но добродетели не сделают ниже ни пламя, ни обвал. Лишь её величие не знает умаления, не может ни прибывать, ни убывать. Оно, как величье небожителей, установлено раз навсегда. Попробуем же возвыситься до неё! Много уже сделано, – но нет, признаться по правде, не так – то много! Быть лучшим среди худших ещё не значит быть хорошим. Вправе ли тот, кто различил брезжущий день, кому солнце светит сквозь туман, похваляться зрением? Пусть он будет доволен, что вышел из мрака, – но благом света он ещё не владеет. Тогда нас можно будет поздравить, когда наша душа, покинув мрак, в котором пребывает, воспримет взором не еле заметное сиянье, но весь свет дневной, когда она будет возвращена родному небу, вновь заняв место, принадлежащее ей по праву рождения. Само происхождение зовёт её ввысь. И она будет там ещё прежде, чем освободится из – под здешней стражи, если отбросит все пороки и вознесётся, чистая и лёгкая, к божественным помыслам. Вот чем отрадно нам заниматься, милый Луцилий, вот куда радостно стремиться, хотя бы об этом знали немногие или даже никто не знал. Слава – тень добродетели, она следует за нею волей или неволей. Но как тень идёт то впереди, то сзади, за спиною, так и слава то предшествует нам, видимая глазу, то прячется сзади, тем большая, чем позже она приходит после того, как зависть отступила. Как долго казалось, что Демокрит безумен! Да и Сократа молва насилу приняла. Как долго сограждане ставили ни во что Катона, отвергали его и только тогда опомнились, когда погубили. Невиновность и добродетель Рутилия остались бы неизвестны, если бы с ним не поступили несправедливо; насилье позволило им воссиять. Неужто же он не благодарил свой жребий и не принял изгнания с радостью? Я говорю о тех, кого фортуна прославила, истязая. А мало ли таких, чьи успехи в добродетели стали известны после их смерти? Мало ли таких, кого молва не признала, а откопала? Ты видишь, как восхищаются Эпикуром не только те, что пообразованней, но и толпы невежд. А он был не известен даже Афинам, близ которых жил так незаметно. На много лет пережив своего Метродора, он в одном из посланий с благодарностью вспоминает о нём и прославляет свою с ним дружбу, а под конец добавляет: Среди стольких великих благ ни Метродору, ни ему ничуть не повредило, что даже благородная Греция не знала о них и понаслышке. Так не после того ли, как его не стало, был он открыт? И не заблистали ли его мнения? Метродор также признаётся в каком – то послании, что и он, и Эпикур были не слишком знамениты, но потом громкие имена и его, и Эпикура будут у всех на устах, и многие захотят пойти по их следам. Добродетель нельзя утаить, а если до поры она таится, это не ей во вред. Придёт день, когда она, спрятанная и погребённая злобою своего века, станет всем известна. Для немногих рождён тот, что думает лишь о поколении своих сверстников. Вслед придут многие тысячи лет, многие сотни поколений; гляди на них! Даже если всем, кто живёт в одно время с тобою, зависть велит молчать, придут другие и будут судить без ненависти и без пристрастия. Если молва хоть как – то награждает добродетель, – и эта награда не пропадёт. Пусть речь потомков не дойдёт до нас, – всё равно будут чтимы и часто поминаемы те, кто уже ничего не чувствует. Нет такого, кому добродетель не снискала бы любви при жизни или по смерти, – нужно только искренно стремиться к ней, не рядиться и не румяниться, а быть всегда одним и тем же, увидят ли тебя, известив заранее, или застигнут врасплох. В притворстве мало пользы: Кое – как надетая личина немногих обманет. Истина в каждой своей части одна и та же. Что обманчиво, то непрочно. Ложь тонка, а потому прозрачна, если вглядеться пристальней.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 33 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |