Будь здоров.
Письмо пятьдесят третье (LIII).
Сенека приветствует Луцилия!
На что только меня не уговорят, если уж уговорили плыть морем! Отчалил я в затишье, но небо было в тяжёлых серых тучах, которые непременно должны разразиться либо дождём, либо ветром. Всё же я думал, хотя погода ненадёжна и грозит ненастьем, мне удастся проскользнуть, благо от твоей Партенопеи до Путеол немного миль. Итак, чтобы уйти побыстрее, я направился через открытое море прямо к Несиде, срезав все излучины. Едва мы отплыли настолько, что было уже всё равно, вперёд ли идти или назад, как подкупившая меня гладь исчезла: Бури ещё не было, но море взволновалось, а потом зыбь пошла чаще. Я стал просить кормчего высадить меня где – нибудь на берегу. Он же говорил, что на здешних скалистых берегах нету стоянок и что не так страшна буря, как суша. Но я слишком мучился, чтобы думать об опасности: Меня изводила тошнота, слабая и безысходная, которая, взбаламутив жёлчь, не позволяет ещё её извергнуть. Я пристал к кормчему и заставил его, хочет не хочет, плыть к берегу. Когда мы подошли, я не стал ждать, пока мы выполним наставления Вергилия, чтобы носом в простор корабли повернулись, или чтобы с носа якорь слетел, но, вспомнив моё искусство, бросился в море, как подобает старому любителю холодных купаний, в плотной одежде. Подумай сам, чего только я не натерпелся, пока полз через утёсы, пока искал дорогу, пока прошёл её! Я понял, что моряки недаром боялись суши. Просто невероятно, сколько я вынес, не имея сил выносить самого себя! Знай, Улисс был от рожденья обречён гневу моря, не потому, что всюду шёл ко дну, а потому, что страдал морской болезнью. И я, если мне придётся куда – нибудь плыть, доберусь до места на двадцатый год. Едва я привёл в порядок желудок, который – ты знаешь сам – не избавился от тошноты, избавившись от моря, едва восстановил силы умащеньем, как стал думать про себя вот о чём. До чего же легко мы забываем о своих изъянах, и телесных, хоть они часто о себе напоминают, и, конечно, тех, которые тем глубже скрыты, чем они больше. Лёгкий жар может обмануть, но когда он поднимется и начнётся настоящая лихорадка, она у самого твёрдого и терпеливого вырвет признание. Ноги болят, в суставах немного колет – мы это скрываем, говорим, что подвернули щиколотку или перетрудили каким – нибудь упражнением. Пока хворь сомнительна и только подкрадывается, мы ищем ей имя, но когда болезнь начнёт раздувать щиколотки опухолями и сделает обе ноги правыми, то тут поневоле признаёшь, что это подагра. А с теми болезнями, что поражают душу, всё обстоит наоборот: Каждый, чем больше ими страдает, тем меньше это чувствует. И удивляться тут, милый мой Луцилий, нечему. Кто спит неглубоко и в дремоте видит какие – то образы, тот иногда во сне понимает, что спит, а тяжёлый сон прогоняет даже сновидения, и душа так глубоко в него погружается, что сама себя забывает. Почему никто не признаётся в своих пороках? Потому что тонет в них и сейчас. Рассказывать сны – дело бодрствующего; признать свои пороки – признак выздоровления. Проснёмся же, чтобы изобличить наши заблужденья. Но разбудит нас только философия, только она заставит нас стряхнуть тяжёлый сон. Посвяти ей всего себя: Она достойна тебя, а ты достоин её. Устремитесь же друг другу в объятия! Смело и открыто откажись от всех остальных дел! Философией нельзя заниматься урывками. Если бы ты заболел, то оставил бы домашние заботы, забыл о судебных делах и никого не считал стоящим того, чтобы пойти за него ходатаем даже в дни облегчения. Ты делал бы всё, чтобы поскорей избавиться от болезни. Так разве теперь ты занят другим? Оставь же всё, что тебе мешает, добудь себе досуг: Кто занят, тот не достигнет благомыслия! В руках философии – царская власть; она распоряжается твоим временем, а не ты уделяешь ей час – другой. Она не есть нечто побочное, – она есть главное; она – повелительница, ей и приказывать. Александр ответил на предложение какого – то города отдать ему часть земли и половину богатств: «Я пришёл в Азию не затем, чтобы брать, сколько вы дадите; это вы будете иметь столько, сколько я вам оставлю». Так и философия говорит прочим занятиям: «Я не желаю, чтобы мне доставалось то время, которое останется от вас, – это вы получите столько, сколько я на вас отпущу». Отдай ей все мысли, не разлучайся с нею, чти её – и ты сразу увеличишь разрыв между тобою и остальными. Намного обогнав всех смертных, ты ненамного отстанешь от богов. Ты спросишь, в чём будет между вами разница? Они долговечнее тебя. Но ведь, право, нужно быть великим искусником, чтобы в ничтожно малое вместить всё. Для мудрого его век так же долог, как для богов – вечность. А кое в чём мудрец и превосходит бога: Тот избавлен от страха благодаря природе, а этот – благодаря себе самому. И это очень немало – при человеческой слабости обладать бесстрашием бога! Трудно поверить, какова сила философии и способность отбить всякую случайную силу. Никакое оружие не вонзается в её тело: Она защищена и неуязвима. Одни копья она затупляет и, словно лёгкие стрелы, отражает широким своим одеяньем, другие отбрасывает и даже посылает в того, кто их метнул.
Будь здоров.
Письмо пятьдесят четвёртое (LIV).
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 14 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |