Однажды она пришла ко мне на день рождения и увидела приглашенных, среди которых была одна молодая артистка. Людмила Марковна подошла ко мне и сказала так, между прочим, что выбирать друзей – это очень важно в жизни и нельзя абы кого подпускать к себе так близко, показав глазами на нее. Наверное, знала, о чем говорила.
«Ты меня удивила. Так нельзя. Ближний круг – это очень важно. Ты должна быть уверена в каждом».
В ее ближний круг, думаю, входил один Сережа, который был ее мужем, продюсером, отцом, ребенком, партнером – в общем, стеной. И две мелкие собачки, которые по природе своей никогда бы ее не предали.
Она ушла зимой. Незадолго до смерти сломала ногу, поскользнувшись у подъезда, когда выгуливала собачек. Ходила на костылях. И вдруг: «Папа, мне очень больно!» – она так называла мужа. «Папа, почему мне так больно?»
«Скорая» не успела к ней живой.
Всё.
Так закончился один из самых прекрасных и трагичных фильмов двадцатого столетия.
Еще одна поездка вместе
С Еленой Кильдау, издателем журнала «Караван» в Киеве
Людмила Марковна у себя дома
Коллекция уранового стекла на окне у Людмилы Гурченко
На кухне, в гостях у Гурченко
Наш ответ Азнавуру
Шарль Азнавур
Начну издалека. Пару лет назад встретила на какой-то вечеринке свою школьную подругу, армянскую красавицу Лену Балиеву, с которой проучилась все десять лет. Она познакомила меня со своим мужем Арменом, послом Армении в России. От школы не осталось почти никаких приятных воспоминаний – все было уныло, по-советски, с дурными правилами не одеваться в новое и красивое, с унижениями перед всем классом, с животным страхом в ожидании общения с директором или завучами, а особенно с классной – незамужней злой математичкой, поставившей принципы математики в основу жизни и поэтому так и оставшейся синим чулком. Ей постоянно что-то не нравилось – не так причесалась, не так посмотрела, не та длина формы и не те знания по математике. Знания по математике были и правда не те. Бывают люди, которые рождаются с неспособностью считать. Вот это я. То есть считать, конечно, я умею, но дальше дело не идет – все эти синусы, косинусы и биссектрисы… даже страшно об этом подумать! Ни к чему все это в жизни, как оказалось.
С Ленкой мы жили по соседству – она в высотке, где гостиница «Украина», я напротив Дома игрушек. Хотя вне школы общались мало, у нее была своя «украинская» компания, у меня своя. Но из многих она мне нравилась больше других – своей открытостью, спокойным нравом, умением всегда договориться. И обе пострадали от классной – я заполучила язву с 12 лет, а она – невроз. Так что встретить ее спустя 35 лет после окончания школы было более чем приятно. Она сказала мне, что в Москву прилетает самый известный французский армянин – шансонье Шарль Азнавур и что может договориться о съемках. Я была в восторге! Просто так я бы его никогда в жизни не получила!
Сначала меня пригласили в ресторан на обед с Азнавуром и его дочерью Катериной. Я первый раз увидела его так близко. Маленький, сухонький, с удивительно прямой спиной и потрясающе обаятельной улыбкой. И его голос, мурлыкающий, чуть переливающийся.
Лобстеры, икра, дорогое вино – соотечественники принимали его по высшему разряду. Он выбрал рыбную котлету по-пожарски из пяти видов рыб. Никогда такого блюда не встречала. По идее рыбная котлета, но более праздничная. Попыталась узнать потом у официантов, как делается. Не сказали, гады. Поэтому я решила сделать свой собственный рецепт азнавуровских котлет, из трех видов рыб: пять – явный перебор, зажраться просто. Дома из пяти видов никто делать не будет, а из трех почему нет?
Берем, скажем, три вида рыб: треску, судака и третью обязательно красненькую, лосося. И почему бы в фарш для наших якобы пожарских котлет не добавить совсем немного, для шарма, лосося горячего копчения, а?
Для таких особых котлет нужно кое-что заранее подготовить. Во-первых, батон белого хлеба за день нужно положить открытым в холодильник, чтобы он подсох, но не испортился – сейчас вообще с хлебом что-то творится, вернее, с его технологией, портится моментально, лучше свой печь. Когда хлеб подсох, нарезать его острым ножом на тонкие-тонкие прозрачные полоски, а потом на маленькие полусантиметровые квадратики. Это будет такая необычная панировка.
Еще один секрет традиционных пожарских из курицы и телятины – в их необычной сочности, которая достигается одним приемом: в фарш надо добавить натертое замороженное масло, которое тает во время жарки и наполняет котлеты соком. Этот сок не вытекает благодаря такой необычной панировке из тонких кусочков хлеба, который сам становится аппетитным и хрустящим. И вообще пожарские котлеты очень любят быть до жарки на холоде, чтобы масло не растаяло.
Вам понадобятся:
250 г филе трески,
250 г судака,
250 г лосося,
50 г лосося горячего копчения,
150 г белого хлеба без корки,
200 мл 20-процентных сливок,
150 г замороженного сливочного масла,
300 г белого хлеба для панировки,
1 луковица,
соль,
перец по вкусу
и топленое масло для жарки.
Белый хлеб для фарша замочить в сливках. Ледяное масло натираем на крупной терке и стружку снова ставим в морозилку. Репчатый лук нарезаем мелкими кубиками и томим его на топленом сливочном масле.
Рыбу пропускаем в блендере или через мясорубку, кроме копченой. Ее лучше разобрать руками на мелкие кусочки, чтобы они чувствовались в котлетке. Добавляем в фарш уже остывший лук. Все перемешиваем, солим, перчим. Хорошо отбиваем фарш руками, чтобы насытить его кислородом. И обязательно убираем в холодильник на час или в морозилку на 20 минут. Теперь в холодный фарш кладем натертое ледяное масло и аккуратно его вмешиваем. Опять в холодильник.
Лепим красивые крупные котлеты, обваливаем в панировке и отправляем в холодильник хотя бы на полчаса.
Обжариваем на хорошо разогретой сковородке с топленым маслом. Готовые котлеты выкладываем на противень и отправляем на 7–8 минут в духовку, разогретую до 200 градусов.
Вот, как-то так. Положено подавать с картошкой и грибным соусом, но ведь это рыба, вкусно будет и с рисом. Наш ответ Азнавуру!
В общем, это гастрономическое отступление, а тогда на встречу с Азнавуром я принесла каталог с сотней портретов, которые я сделала, и показала ему, объяснив, что хотела бы снять его в каком-нибудь образе.
– Очень интересно, – сказал он, посмотрев фотографии, – согласен, только картину я выберу сам! И я хочу быть вместе с дочерью! И чтоб художник был француз!
Думать надо было не отходя от кассы, так как приехал он всего на один концерт в «Барвихе Вилладж», куда меня на следующий день и пригласил. Выбирали недолго – остановились на Тулуз-Лотреке, у него было написано достаточно много интересных пар. Выбрали картину «В ресторане la Mie».
Снимать решили на следующий день после концерта.
Концерт прошел замечательно, был аншлаг, несмотря на стоимость билетов. Он пел свои чудесные песни, а в его манере и жестах было столько обаяния! Зал подпевал на ломаном французском. Настроение у всех было волшебным!
Поселили его в гостинице «Барвиха» совсем рядом с концертным залом.
Мы приехали на следующий день с утра, заранее, чтобы добраться без пробок и не опоздать. Нас проводили к нему в огромный люкс на верхнем этаже. Вместо «здрассьте» он сказал мне, хитро улыбнувшись:
– Пойдем, я покажу тебе мою спальню.
О как! Я слегка обалдела, но пошла за ним, сгорая от любопытства.
– Вот, смотри! Я такого в жизни не видел! – сказал он, указывая на кровать.
Я, признаюсь, тоже. Это была не кровать в обычном понимании слова, а необъятный пятиметровый постамент для групповых оргий! С подсветкой под кроватью как на взлетном поле и кучей необъятных подушек.
– Если б ты знала, как здесь неуютно! Я отгораживаю себе подушками место на кровати и только так могу заснуть. Это ж уму непостижимо, поставить такую махину! Я ж не в борделе! Да и в борделе это неудобно! – возмущался он.
Ну, что тут скажешь? Это был наш нуворишский размах! Спать, так по-большому, а чего ж? Пусть нецивилизованно, зато необычно и богато! В общем, знай наших!
Оказалось, что Шарль, а он просил называть его именно так, фотографирует. Стал показывать мне свои снимки. Париж в основном. Прогулки по набережной Сены, любимые места, опавшие листья… Париж Азнавура. Очень необычно, легко и светло. Долго смотрели. Он хвастался по-ребячьи, спрашивал, что понравилось больше всего, показывал свой фотоаппарат. Совершенно меня обаял.
Потом начались съемки. Катерину уже загримировали, настал черед Шарля. Ему надели смешной черный парик, и он сразу попросил свою дочь запечатлеть его в таком виде.
Сняли быстро, буквально с нескольких дублей.
На прощание он подписал мне свой диск: «Прекрасной Катрин – не забуду…»
Это ж как приятно! Это ж сколько можно додумывать…
Та самая кровать
Леша, Юнона и Авось
Роба с Алешей
Дима с первенцем
Лешка, мой первенец, мне дался дорого. Пролежала, беременная, месяцев шесть, в больнице на сохранении, все время надо не надо начинались схватки. Димка в Индии, я в московской палате. Лежала в отделении, которым заведовала врач, принявшая в свое время меня, вот ведь как бывает, совершенно случайно попала. Лежала-лежала, вылежала. Родила мальца и назвала, конечно, Лешей – так Роба хотел в свое время назвать сына, но родились дочки, ничего не поделаешь. Вырвавшись на свободу после долгого унылого лежания в больнице, я попривыкала немного к ребенку, к кормлению, к дому и решила совершить поступок – бросить сына на целых три часа новоиспеченной бабушке и сходить в театр! Мне было все равно куда идти – мне хотелось, чтобы была толкучка, народ, музыка, сцена, шепот, буфетные бутерброды и пирожные, ну и спектакль: любой. Папа поколдовал, позвонил кому надо и принес билет – на «Юнону и Авось», с Караченцовым, в «Ленком», аж во второй ряд! Пришла впритык, страшно было оставлять дома первый раз сына, зал уже притих в ожидании, даже пришлось кого-то согнать со своего законного места, но все удалось, успелось, начали. Караченцов, взмокший, шикарно пел, жил, плавал, любил, я смотрела как завороженная, капли пота и пыль со сцены долетали до меня, и я вроде как тоже становилась частью экипажа и тоже плыла черт-те куда вместе с Резановым. Погружение было бы полным, если б сзади не так громко кашляла какая-то тетка. Она кашляла нагло и раскатисто в самых тонких и лиричных местах и мешала, казалось, самому Караченцову. И ни разу, зараза, не вышла из зала прокашляться.
Леша уже больной, но мы еще не знаем, что это коклюш
В общем, принесла я домой двухмесячному сыну коклюш. А в два месяца коклюшем болеть, знаете ли… Он через день-другой стал задыхаться, синеть, захлебываться и свистеть, я и узнала, что такое апноэ и цианоз. Но диагноза пока не ставили. Увезли по «Скорой» с ОРВИ. В машине у маленького кулечка начался приступ, тут мама и сказала: лает, как при коклюше. Врач моментально признала – точно, коклюш! Сразу изменили маршрут и поехали в инфекционную. В приемном покое нас встретила разбитная баба в белом халате и одном розовом носке. Носок этот стал определяющим – я не захотела там оставаться. Не захотела, и всё тут. В боксе, где она принимала, стояла зачем-то огромная ванна, куда громко и гулко капала вода, а на краю ванны висел второй розовый носок.
«Милочка, – сказала тетка в носке, – зря вы кочевряжитесь и время тянете, его в другом месте могут не спасти. Сколько таких случаев у нас, – сказала она и потянула свои ручонки к моему сверточку. – Давайте-ка его сюда, давайте, а то помрет еще…
Я тихо так и очень твердо сказала тетке: «Руки убрала…» – и выхватила сына.
– Ну, ты зря, ох, зря, ну, смотри, помрет… – сказала милая докторша, но мы с мамой уже пнули дверь и вышли из этой избушки на курьих ножках.
Помчались в другую больницу, там сразу собрали консилиум – Лешка больше не дышал, чем дышал, прописали гормоны, антибиотики, всё, что только можно, и отправили в реанимацию. Я долго ждала под дверью, несколько часов, наверное, как вдруг услышала: «Ну, вы сами мамочке сообщите, ладно? Подготовьте ее».
Открылась дверь и незнакомый врач произнес: «В общем, ребенок достаточно перспективный».
То есть с перспективой на жизнь. Слава богу.
Началось выхаживание. Он худел, не ел, поскольку нос и горло были забиты слизью, откашливаться не умел, мог только задыхаться. Ночами я не спала, мне нельзя было пропустить апноэ – дыхание останавливалось, он синел и только шарил ручками, пытаясь, видимо, найти воздух. Таких апноэ за ночь могло быть сколько угодно, и каждое могло стать последним. Я просиживала около него круглые сутки – он в прозрачной кроватке, я рядом на стуле, обложенная подушками для опоры, чтобы не сползать. Когда приходила мама, я проваливалась в сон, как в черную дыру – без сновидений, моментально, как будто выключили. Учила маму, что делать, если у Лешки остановится дыхание: во-первых, будить меня, во-вторых, постараться его растормошить, расшевелить, чтобы мозг переключился на другой раздражитель, в-третьих, если не помогло, брызнуть водой, в-четвертых, звать на помощь. А лучше сразу звать на помощь. Так часто и бывало: подключали маску, делали искусственное дыхание, возвращали.
Долго он тогда болел, очень долго. Случилось и осложнение, сильно повысилось внутричерепное давление, начались безумные головные боли, вероятно, от того, что было постоянное кислородное голодание. Он все время орал. От боли, от безысходности, от изнеможения. Из командировки вернулся Димка, увидел сына в первый раз. Мы все вообще тогда перестали спать. Димка месяц ходил с ним на руках, а как только клал в кроватку, Лешка заходился в крике. Нас снова забрали в больницу. И снова никаких прогнозов давать не будем, подождем, увидим, не обещаем.
Лежали, лечились, процедурились, гуляли, потом нам посоветовали и не гулять вообще – грянул Чернобыль. Осадки, облако, четвертый энергоблок, графитовые стержни – только и было слышно по телевизору.
Полгода Леши тоже встречали в больнице – приехали Роба, Димка и мама с Лидкой. Посидели в холле, потютюшкали Леху, подкормили меня домашним и уехали.
Так больше года почти безвылазно в больнице и провела – сначала вылеживала, потом выхаживала. Выходила.
Но спектакль этот в «Ленкоме» я ненавижу.
Вот и Дима вернулся из Индии и увидел, наконец, своего первенца!
Плохая примета
Алеша, 15 лет
Один из самых моих любимых фотопроектов – «Века». Почувствовала себя настоящей владычицей морской, земной и исторической – по моей высочайшей прихоти помещала разных персонажей в тот или иной век, совмещала несовместимых, уговаривала неуговариваемых, превращала непревращаемых! Гурченко тогда впервые встретилась с Цискаридзе, и он, надо сказать, очень трепетал и переживал по поводу предстоящего знакомства. Нагиев был в паре с Юлией Меньшовой, и мы подыхали от хохота, Лещенко рассекал на байке с Алсу, Якубович – боже, он был Казановой! – по-настоящему приставал к Ларисе Голубкиной, босой Рязанов – Лев Толстой – пытался уйти в народ от Нани Брегвадзе, только что исполнивший роль Пушкина Сергей Безруков нянчил «ребенка» Оксаны Пушкиной, Хазанов-Наполеон строил имперские планы в паре с Катериной Гечмен-Вальдек, у Петросяна в крепостных была Наташа Королева, Нострадамус-Галкин рассказывал что-то зловещее королеве Галине Борисовне Волчек и так далее – разные люди погружались в определенную историческую эпоху с придуманным мною микросюжетом.
А Макс Покровский был у меня графом Дракулой, который пытался прокусить тонкую жилку на шейке у Кати Стриженовой, и надо сказать, ему в конце концов это удалось…
К съемке готовились молча и сосредоточенно. Саша Гречина, художник-постановщик, черным шелком торжественно обтягивала гроб – лежбище Дракулы – и все время ворчала, что не к добру это, ни к чему такие сюжеты снимать. Тем не менее гроб сделала богатый, отороченный красным бархатом, и оттуда картинно вставал бледненький и зубастый Макс, вытягивая жадные ручонки и пытаясь прихватить испуганную Катерину. Съемка удалась, но Гречина все равно была недовольна и все время поджимала губы.
Работа закончилась поздно, но мне надо было ехать на дачу, где меня ждал трехлетний Данька. Добралась к 11, сын уже заснул. Не успела я снять пальто, как раздался звонок от старшего сына. Но голос в трубке был чужой.
– Екатерина Робертовна, Леша упал… – произнес незнакомый голос. Первое, что я спросила почему-то, жив ли он… И сердце сразу стало растворяться, я это реально почувствовала. В груди разлилось жгучее липкое тепло.
– Пока да, – ответили мне.
– Что значит пока? Что случилось? – Я вышла на кухню и постаралась говорить спокойно, чтобы не услышала свекровь.
Мы играли в страйкбол, это типа пейнтбол, и он попятился спиной и провалился в открытый люк со второго на первый этаж. Ударил сзади голову о крышку люка. Сейчас внизу лежит… Там кровь… Он не двигается…
И слышу фоном чьи-то почти детские голоса и многоголосый плач: «Лешка, ты только не умирай!!! Лешка!»
И я всё это слышу! И не могу поверить, что там в луже крови лежит мой сын! А я за 40 километров от него и не знаю, как помочь!
– Не трогайте его, я сейчас вызову «Скорую помощь»! Никому чужому не отдавайте! Одного не оставляйте! Все время держите меня в курсе!
Сразу позвонила Рошалю, который, слава богу, оказался в Москве и сразу ответил! Я выпалила всё, что только что узнала.
– У него судороги есть? – был первый вопрос.
– Кажется, да.
– Так да или кажется? – Он на минуту замолчал. – Высылаю неотложку, пока не трогайте, укройте только.
Я позвонила водителю, чтоб возвращался, он только что привез меня и не мог, наверное, уехать далеко.
После травмы в институте нейрохирургии им. Бурденко
Позвонила мужу. Оделась и пошла через лес по темному шоссе навстречу машине. Сердце ухало, и каждый шаг отдавал в голове. Почему-то отстраненно, как бы и не про себя, подумала, что в такой ситуации надо было выпить или водки, или валокордина – идти было действительно тяжело, сердце щемило, дышать было трудно. Вот свалюсь где-нибудь в сугроб, и никто даже не найдет, разве что весной, когда снег стает. Но упорно шла по обледенелому шоссе. Наконец, рядом затормозила машина. Мчались, не разбирая пути. Мне казалось, что я не успею его спасти. И казалось, что спасти могу только я. Мне так надо было быть рядом. Все время молилась. Звонила на Лешин телефон. Снова молилась. Позвонила нашему хорошему другу Сан Санычу Потапову, главному врачу нейрохирургического института имени Бурденко. Он в свое время спасал отца и очень много сделал для нашей семьи. Сказал, чтобы срочно везли к нему. «Скорая» была уже на месте. Почему-то приехала вторая. Страшно было отдавать – могли увезти куда-то, и сгинул бы сын: черепно-мозговая, без сознания, органы… Мысли лезли ужасные. Снова молилась, снова звонила Рошалю. Как доехали до больницы, не помню.
Внизу в приемном покое встретила двух врачей со «Скорой». Бросилась к ним: «Вы парня привезли с черепно-мозговой?» – «Да, а вы кто?» – «Мама…» – «Тяжелый… Но довезли. Без сознания. Там всё скажут». Довезли. Довезли. У лифта увидела каталку с Лешкиной толстовкой. Ее рукав, пропитанный кровью, свешивался вниз, словно человеческая рука. Под каталкой лужица крови. И снова как в плохом фильме. Поднялась на 9-й этаж в нейротравму. Муж был уже там, ждал под дверью. Бледный, испуганный. Пока ничего еще не сказали, кроме того, что сыном занимаются. Рядом сидела пожилая пара. Молча. Он трогательно держал ее за руку. Вскоре вышел хирург и направился к ним. Видимо, они уже разговаривали. Что-то сказал тихим голосом. И женщина завыла! По-звериному, яростно и безысходно. Муж беззвучно заплакал. Как мне стало страшно!
Мы ждали еще несколько часов… Потом появился врач и сказал нам, чтобы мы шли домой: Леша в коме, им занимаются. Им занимаются. Им занимаются… Сидеть бессмысленно, раньше утра ничего не скажут. Дальше я просто не помню. Пошли домой, живем мы недалеко от института. Я остаток ночи стояла, как пограничник, с биноклем, направленным в сторону больницы. Высматривала, что происходит в Лешкином окне. Движение было постоянно. Плохо это или хорошо, не понимала. Но знала, пока я слежу, ничего плохого не произойдет! С раннего утра мы с мужем заняли пост под дверью реанимации.
– Пока в коме. Но рефлексы сохранены. Такое ощущение, что его уберег ангел-хранитель. С такими травмами не выживают. Он чуть не снес себе голову бортиком люка. Перелом основания черепа, ушиб головного мозга.
– А какие прогнозы? – спросила я.
– Еще рано о чем-то говорить. Посмотрим, давайте еще сутки понаблюдаем…
Наконец, пустили к сыну. На голове повязка. Вроде как спит. Не двигается. Глаза не открывает. Из уха постоянно капает кровь. Капельницы. Но ведь живой! Вдруг мурашками вспомнился вчерашний страшный крик той женщины у входа в реанимацию… И я поняла, что я самая счастливая! Ничего! Главное, жив! Вытянем! Починим! Поставим на ноги! Я осталась с сыном. А что касается ангела-хранителя, я была уверена, что это отец. На все 100 процентов!
Через две недели Леша вышел из комы.
Еще через месяц мы выписались домой.
Больше такие сюжеты я не снимаю.
Леша с Митей
Еда – самое любимое увлечение
Музыка – любимое увлечение
Выпускной в школе
Даня и тухлая акула
Бровь выбрита, на руках рисунки – вот такой подросток начала XXI века
Художник
Данька, поздний ребенок из двадцать первого века, не застал ни деда, ни Лидки-прабабушки, а только слушал истории из жизни и рисовал портреты. Деда рисовал, братьев. Рисовал-рисовал, а потом в шесть лет, в одночасье, раз – и все, как отрезало: не хочу, говорит, больше. На следующий день стал заниматься шахматами. Ходил на соревнования, занимался в школе, уставил весь подоконник кубками и призами. Потом снова раз – и квантовая механика. Потом хирургия, именно нейро, чтоб работать с мозгами. Любит со мной про продолговатый мозг поговорить или, в крайнем случае, про гипофиз, ну, или гипоталамус хотя бы. Когда совсем маленький был, на банальный вопрос, к чему готовишься, кем хочешь быть, ответил – святым. Почему? Хочу человечеству помочь. Не людям, а именно человечеству. Когда я сказала, что святым признают человека только после смерти, что надо жизнь особую, показательную, примерную прожить, а просто так святым назваться или устроиться нельзя, расстроился. Хотел сразу начать помогать человечеству и хотя бы учиться на святого. В общем, бросало его в желаниях из крайности в крайность, сейчас вообще жуть – подросток, самый дурной и сложный возраст, а увлечения под стать: увлекся рэпом; Биг Пан, Ol’ Dirty Bastard, Wu-Tang и всякие другие чернокожие в цепях на шее, тимберлендах на толстой подошве и штанах с коленками – наш отныне идеал. Без какого-то речитатива из комнаты не выйдет, хотя и сам писал неплохие стихи. Но то в детстве, сейчас ему уже целых тринадцать… Однажды снимали для какой-то передачи нашу семью, интервью у всех брали. Данька тогда поразил меня. Наша семья, сказал, как солнечная система: есть планеты большие и маленькие, и все они крутятся вокруг солнышка. А солнышко кто, спросили? А солнышко – это мой дед, Роберт. Вот так. Сам осознал, никто ему такое не говорил. Но понял очень точно. Прочувствовал наш внутрисемейный культ отца, пропитался им, принял, хоть родился через семь лет после его ухода. Так что да, солнышко, а мы вокруг. Очень точно.
Много путешествуем с ним, хочу, чтобы увидел мир, прежде чем поймет, кем стать. Недавно были в Исландии. Ведь мечты у меня абсолютно фотографические – не шубу купить или золото-брильянты, а поехать с ним туда, где особенно, где еще не были, где что-то новое для глаз. Одна такая мечта недавно сбылась. Полетела в Исландию. Всегда хотела, с тех самых пор, когда на первом курсе МГИМО дали первым исландский язык. Расстроилась тогда, не хотела быть островитянкой, не желала ограничиваться одним редким языком. Пошла в деканат и попросилась к французам – вот оно, счастье-то! Но про Исландию помнила, и несколько первых уроков помнила, и училку в смешных очках часто вспоминала: «Вам достался один из самых сложных европейских языков. Он почти не меняется, в нем сохранились все древние склонения существительных и спряжений глаголов». И вот когда я это услышала, то подумала: зачем мне это? К древнему языку потомков викингов готова я не была, хотелось чего-то более живого. Но сидела всю жизнь во мне эта Исландия, и все тут. И вот решилась. Взяла Ксеньку и младшего Даньку и полетели. Среди лета.
Макароноед
Мой портрет. Узнали? Художник Даня Бирюков
Устами младенца
С папой
Даня с друзьями
Сильно Исландия на нас повлияла, очень. Островная жизнь очень отличается от материковой. Некуда деться. Надо кормиться тем, что дает природа, придумывать, выживать, поддерживая жизнь на уровне, думать о детях и тех, кто придет на смену. Много необычного для нас и непривычного.
Есть и пить, например, исландцы не умеют. Мы в России, например, можем гулять на протяжении многих часов. И даже дней. У них же главное – побыстрей поесть! Поели, убрали со стола и начали пить. Пьют крепкие коктейли и запивают пивом. Дуреют моментально! У многих северян – финнов, эскимосов, исландцев тоже – отсутствует фермент, который расщепляет алкоголь, опьянение наступает очень быстро, раз в 5 быстрее, чем, скажем, у крепких челябинских парней. При этом самые северные эти северяне, напившись, не просто поют песни или бьют друг другу морду, что было бы понятно и естественно, а входят в транс и начинают типа «разговаривать» с духами, эльфами или любыми другими сказочными персонажами. То есть ведут себя стрёмно.
Долгое время в Исландии был сухой закон, поэтому тот, кто хотел быстро накидаться и доехать до дому так, чтобы полицейские его не застукали, запивал водку пивом – отсюда и повелось. У исландцев нет такого, чтобы они красиво и культурно «отдыхали», как мы – с тостами, многодневными загулами, требованием продолжения банкета, для них главное – побыстрей махнуть в углу, озираясь, как школьник, которого вот-вот застукает родитель за постыдным занятием! Гурманство как таковое совершенно не развито.
Еда, тем не менее, очень вкусная, потому что качественная и у продуктов чрезвычайно сильный вкус.
Традиционная исландская еда – рыба (треска, пикша, лосось, зубатка) и баранина. Хлеба долгие столетия не было, вместо него использовали сушеную треску. Представляете исландский гамбургер – треска-котлета-помидорчик-треска! Вместо булочки! Жуть! Данька попробовал и попросил купить с собой побольше сухой трески-хлеба.
Про исландскую селедку мы все всё знаем и любим ее, родненькую, под водочку и с бородинским хлебушком. Исландия тут вроде как и ни при чем.
Еще есть исландский мясной суп, похлебка такая, очень зимняя и согревающая.
Во всех продуктовых продается китовое мясо, жирное, как печень, черно-красное. Его можно быстро, как и печень, обжарить по минутке с каждой стороны или долго-долго тушить до мягкости. А что – обыкновенный гренландский кит: эдакая морская говядина с привкусом рыбы. Самое вкусное мясо – у хвоста. Еще одно традиционное исландское блюдо – тухлая вяленая акула. Готовят ее так: разрезают на куски по 10 кг и кладут под гнет на две недели. За это время выходят мочевина и вся ядовитая жидкость. Потом подвешивают на целых полгода на улице. И, наконец, разрезают на мелкие ломти и едят, накалывая кусочки на зубочистку. Раньше викинги закапывали акулу на берегу, где гуляли приливы и отливы, и делали там отхожее место (по-маленькому только), чтобы придать мясу еще более сильный запах аммиака и, стало быть, характер. Акула всегда считалась у них панацеей от всех болезней. А сдобренная мочой – ммммм…
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |