– Ты говоришь, они готовы передраться, – напоминаю я ему почти беззвучно. – Из-за чего?
– Из-за методов. Из-за расходов. Из-за того, кому придется делать грязную работу.
– Тео, подожди. Да где они ее возьмут, свою армию? С которой собираются брать Бейкерсфилд и Орегон?
– А ты не понял? – он смеется. Абсолютно безрадостным смехом. – Им ее даже искать не надо. Им нужны сильные, тренированные люди, которые привыкли к морозу, у которых потенциал выживания выше среднего... и есть вездеходные автомобили.
Вот теперь до меня доходит сразу.
– Снежный Патруль. Они собираются превратить Снежный Патруль в свою армию.
– Да. А я... я не хочу принимать в этом никакого участия. Хватит с меня и того, что я годами привожу из рейдов мертвых людей. Убивать ради этих идиотов я не собираюсь. Ради этих самозваных Повелителей Запада. В том числе небезызвестного мистера Ридза.
– Вы ушли поэтому? Или... потому что ты не веришь, что они победят?
Его спокойный ответ меня почти не удивляет.
– И поэтому тоже.
* * *
Мы говорим об этом весь следующий день, наплевав на наше правило, что Все Серьезные Разговоры Ведутся Ночью. Я пытаюсь представить себе цельную картину. А Тео, похоже, просто рад выговориться.
– Они не могут договориться о множестве вещей, – рассказывает он мне, занимаясь обедом. Он пришел в восторг, когда обнаружил среди моих припасов солонину. Сказал, что знает пару простых рецептов – пальчики оближешь. Я решил поймать его на слове. – В основном спорят, кто будет главным при шахтах. Но еще у них у всех разные планы, стратегии... и они решают, какое оружие им использовать. Оружием у них заведует Ридз – он заявил, что знает, как им пользоваться.
Если бы я планировал дело такого масштаба, я бы Ридза к своим оружейным запасам на пушечный выстрел не подпустил. И ни к каким другим – тоже.
Тео кивает, когда я делюсь с ним этими соображениями.
– Вот только им плевать, что он за человек, – говорит он. – Потому что, похоже, кроме него никто не разбирается во всем этом компьютерном безобразии. Это ведь не просто бомбы да танки – это умные вещички, ими не так-то просто воспользоваться. По правде говоря, я не верю, что Ридз сам знает, что делает. Вот и еще один повод мне и моим ребятам убраться оттуда.
– Странно, что они тебя вообще отпустили.
– Ну, они все еще принимают радиовызовы. Не хотят, чтобы Городки догадались о чем-нибудь раньше времени. Так что, когда пришел ваш вызов, мы ухватились за этот шанс. Ваш Городок стоит у самой Дороги Прочь – отсюда можно уехать куда угодно.
– А куда хочешь уехать ты, Тео? – тихо спрашиваю я.
Он оставляет солонину в покое и оборачивается ко мне. Вид у него неловкий. Словно он сболтнул лишнее и теперь жалеет.
– Черт. Я даже и не знаю. Я бы и рад был остаться здесь...
– Если мы знаем друг друга целых одиннадцать дней и ты успел за это время выжрать половину виски в моем доме, это еще не значит, что я так уж горячо желаю, чтобы ты здесь прописался.
Он криво улыбается.
– Я рад, что ты так к этому относишься. Но я сказал правду: будь моя воля, я бы остался здесь. Мне здесь нравится. Место нравится, люди, которые здесь живут... У вас тут почему-то так... спокойно. Мне так хорошо уже давно не было, Дин. Я много где побывал на выездах, но, где бы я ни был, все эти места... они умирают. А ваш Городок – он живой. Понятия не имею, как вам это удается. Удивительно.
Самое время для «но». Я его просто-таки чувствую. Поэтому молчу и жду, пока он это скажет.
– Но у него есть один большой недостаток. Он слишком близко.
Слишком близко к Крессент-сити. Два часа езды летним днем по хорошей дороге. По снегу будет около пяти.
– Здесь я не чувствую себя в безопасности.
– Я понимаю. Нет, правда. Мне бы тоже не понравилось сидеть тут и ждать, пока мои же собственные коллеги надерут мне, дезертиру, задницу.
– Я даже не уверен, что это случится, – задумчиво говорит он, снова начиная мудрить над моей солониной. – Я ведь знаю, что вся эта затея мало кому в Патруле нравится. Думаю, возможностью удрать подальше воспользовались не только мы. Но я не могу этого знать наверняка. А со мной – мои люди. Они мне доверяют. И я должен думать и о них тоже.
Я уже готов отпустить очередную колкость. Что-нибудь ядовитое. Саркастичное. Обозвать его многодетной мамочкой. Сказать, что удобно притворяться, будто ты не собственную шкуру спасаешь, а самоотверженно заботишься о других... Но мне вдруг становится грустно. И я молчу. Ведь он говорит правду. И ничего смешного тут нет. Наверное, это здорово – заботиться о ком-то. Беспокоиться за кого-то. Я помню. Я когда-то тоже это умел. Не так уж и давно это было... Я вдруг понимаю, что завидую. Каково это – быть в отряде, работать в команде... как будто у тебя вдруг появилось много братьев?.. Наверное, так бывает не всегда, но я уверен – в команде Тео все именно так.
– Ты еще долго над солониной издеваться будешь?
– Ну...
– Тогда я пойду займусь твоим пеналом, если ты не против. Хочу успеть его починить до твоего отъезда.
Этой ночью мы не разговариваем. Вообще. Мы занимаемся более интересными вещами. Намного более интересными.
От них устаешь так, что беспокоиться о чем-то просто не остается сил.
* * *
На следующий день буря начинает затихать. Она все еще здесь, но ветер уже не такой яростный, а холод – не такой жгучий. Сначала я решаю, что это еще одно из этих обманчивых затиший. Но с каждым часом буря становится все слабее, и я понимаю, что на этот раз она действительно заканчивается.
Около шести вечера внезапно оживает радио, и вскоре сквозь шум помех пробивается мелодия «Surf City». Через час музыку прерывает первая местная передача. Всех, кто ее слышит, просят не рисковать и не покидать убежищ, а тех, у кого есть телефоны, – позвонить в Ратушу и отметиться. Я пытаюсь позвонить Джейку, но связи пока еще нет. Рация Тео работает лучше, и он связывается со своими «ребятами» – по его словам, все живы и здоровы. Еще через час связь налаживается. В Ратуше трубку снимает какой-то парень, один из помощников Джейка, я не помню его имени. Я отчитываюсь за себя и Тео, кладу трубку и с удивлением понимаю, что чувствую облегчение.
Это была самая сильная снежная буря за всю историю Калифорнии.
А мы ее пережили.
Когда я поднимаю взгляд от телефона, Тео неуверенно улыбается мне. И я отвечаю ему улыбкой. Удивился... уставился на меня обалдело. Никогда не видел, чтобы я так улыбался. Пусть смотрит. Мне это ничем не навредит. Он скоро уедет, а я останусь. И тогда все вернется на круги своя.
– Ты им не сказал.
– Про то, что творится в Городе? Джейка там не было.
– Скажи им, ладно? Мне будет легче, если я буду знать, что хотя бы вас предупредил.
– Тоже мне, благодетель человечества. Скажу, конечно.
– Только когда я уеду. Хорошо? Подожди, пока я не уеду.
– Хорошо. Обещаю. А теперь можешь отвлечься от этого на минутку? У меня для тебя кое-что есть.
Смотрит на меня этими своими зелеными-серыми-карими глазами. Так и вижу, как он ведет катер вдоль пляжей Сан-Франциско. Ему там самое место.
А я? Есть ли где-нибудь место для меня?
Встаю. Подхожу к нему и вкладываю ему в руку пенал.
– Вот. Это – тебе.
Он опускает глаза. Разглядывает вещицу из прозрачного пластика у себя в ладони. Пальцем проводит по узорам на крышке. Нажимает кончиком ногтя одну из клавиш. И пенал начинает играть. Тихая, слабая музыка. Мелодия, которую каждый знает с детства. С днем рожденья тебя... С днем рожденья тебя... С днем рожденья, милый кто-то, с днем рожденья тебя...
Он поднимает глаза. Смотрит на меня. И вдруг притягивает меня к себе и обнимает. Крепко.
– Эй, полегче! – хриплю я. – Полегче! Ну ладно мои ребра, тебе на них плевать... Но если ты эту штуку опять сломаешь, я ж тебя прибью! Знаешь, сколько я на нее времени угрохал?
– Спасибо, – он кладет пенал на каминную полку. – Спасибо тебе.
– Спасибо – это, конечно, очень мило, – усмехаюсь я. – Только вот спасибо в рот не положишь.
Он вопросительно приподнимает бровь. И я прямо и без обиняков сообщаю ему, что я не только могу, но и хочу положить в рот.
Поперхнувшись от неожиданности, он долго откашливается и только потом, все еще с трудом, выдавливает из себя:
– Ты что... серьезно?
– Еще как серьезно. Пойдем. Сейчас сам увидишь.
* * *
Утро сегодня солнечное. Просыпаюсь рано, оттого что солнце светит в глаза, и настроение у меня становится до глупого праздничное. Снег за окном белый и чистый, нетронутый, лежит на земле пушистой белой шкурой – шкурой самого огромного в мире зверя. Искрится.
Из кухни доносятся шорох и звяканье. Тео готовит кофе.
– Ну вот, – говорит он, когда я захожу в кухню и плюхаюсь на табуретку. – А я хотел подать тебе завтрак в постель.
– Ого. Тогда хорошо, что я проснулся раньше, чем ты успел совершить это злодейство. Я, знаешь ли, сам себе простыни стираю.
Он смеется, а я улыбаюсь. Отличный день.
Едва мы успеваем закончить завтрак – бекон пережарен, но чтоб мне сдохнуть, если я об этом хоть заикнусь – как звонит телефон. Тео корчит недовольную рожу, но идет и отвечает на звонок.
– Меня вызывают, – говорит он, повесив трубку. – Я так и знал, что придется срываться на дело, как только буря закончится. Ну да ладно, работа есть работа. Зато от этого будет польза: моя машина с этим снегом справится, а когда я по нему проеду, у тебя снова будет подъездная дорожка.
Он уходит одеваться, а я смотрю в окно. Да, снега нанесло много. Пожалуй, мне по пояс будет. Тео недооценил мою машину – ей случалось пробираться через такие заносы. Но помощь лишней не будет.
Я остаюсь на кухне и допиваю кофе. Вскоре я слышу, как открывается дверь. Через пару секунд Тео проходит мимо окна. Кажется, что он ростом до неба. Это потому, что он идет по снегу. Снегоступы – у меня тоже пара есть. Еще бы лыжи, но уж слишком они теперь дорогие.
Рев его мотора бьет по ушам даже через толстое стекло. Вскоре мимо проезжает его машина – медленно перемалывает и сминает снег, прокладывает новую дорогу. Поработать лопатой мне потом все же придется, но все равно это мило с его стороны. Напротив двери он останавливается и дает гудок. Я накидываю пальто и выхожу на порог.
Тео высовывается из окна.
– Пожелай мне удачи, друг-индеец!
– Удачи тебе, Тео.
Он, наверное, думал, что я опять какую-нибудь шуточку отпущу. Потому что глаза у него вдруг становятся какие-то странные. Но через мгновение он снова улыбается.
– Береги себя, Дин.
И он уезжает.
Без него в доме вдруг становится непривычно тихо. Пустовато. Чтобы отвлечься, я берусь за часы с кукушкой. У Лили, Джейковой внучки, в начале сентября день рожденья. Так что он их купит. А может, я их ему просто отдам. Иногда я бываю ужасно сентиментален.
В умении делать что-то по-настоящему хорошо есть один недостаток: твои руки делают работу сами по себе, а думать ты при этом можешь о чем угодно. Те, кто заявляет, будто работа – лучшее лекарство от непрошеных мыслей, просто плохо знают свое дело. Мои пальцы двигаются, возятся с часовым механизмом, но думать мне это абсолютно не мешает. Я думаю, как мне быть с Тео. Нет, уговариваю я себя. Нет, нельзя так. Это ведь я. Я – одиночка. И всегда буду одиночкой. Я не привязываюсь к людям. Я не привыкаю к людям. Потому что люди умирают. Я не могу позволить себе сходить с ума каждый раз, когда кто-то умирает. Нельзя убирать защиту. Я ведь пообещал себе, что никогда так не сделаю. Давным-давно пообещал.
Но тогда, когда я себе это обещал... тогда я уже забыл, как это замечательно, когда тебе тепло. По-настоящему тепло. Тепло изнутри.
Часы уже готовы, и уже вечер, а Тео все нет. Может, это и хорошо, потому что... ну что мне ему сказать, когда он вернется? Попросить не уезжать? Нет, вот этого я никогда и ни за что не сделаю. Заставить его пообещать, что вернется? Ха, я не романтик, но сдается мне, это и для романтика было бы чересчур романтично. И глупо вдобавок. Может, мне вообще не стоит ничего ему говорить. Потому что это ошибка. Солнечный удар, интоксикация. Как когда долго не пьешь, а потом срываешься, и тебя сносит с одного стакана. Может, мне стоит радоваться, что он уходит. Когда он уйдет, я снова смогу быть сильным...
А может, я просто скажу ему, что я всегда буду ему рад. Когда бы ему ни случилось оказаться поблизости.
Уже восемь, а его все нет. Наверное, они еще не вернулись с выезда. Можно позвонить в Ратушу и узнать наверняка. Да, пожалуй, я так и сделаю. Немного поколебавшись, я снимаю трубку и уже собираюсь набрать номер...
...когда вдруг кое-что на другом конце комнаты бросается мне в глаза. Так, что я замираю, не сводя с этого глаз. Так, что я забываю о трубке, гудящей мне в ухо.
Рубашка и джинсы Ричи. На тумбочке у стены. Аккуратно сложенные.
В этом нет ничего особенного, правда? И это, должно быть, глупо... но почему-то я в одно-единственное мгновение понимаю все. Вдруг, внезапно – мне все становится понятно.
Я закрываю глаза. Открываю. Набираю номер.
– Да? – отзывается Лина на другом конце провода.
– Это Дин, – говорю я. – Дин Ахига. Этот парень из Патруля забыл пару вещей у меня дома. Не то чтобы я весь из себя такой честный... но, может, они еще не уехали?
– Уехали. Уже несколько часов как уехали. Вернулись с выезда в три, а к четырем их уже и след простыл, – она хихикает. – А ну колись, Дин! Что он там забыл? Что-нибудь дорогое? Ты уверен, что это вышло случайно?
– Конечно, нет, – и мне удивительно слышать все ту же иронию в моем голосе. – Какое там случайно. Я их подло стащил. Всегда мечтал о паре вонючих носков и грязных боксерских трусах!
Она заливается смехом. Мне Лина всегда нравилась, она глупышка, но вреда от нее нет, и я против нее ничего не имею – но сейчас ее смех ни с того ни с сего кажется мне таким отвратительно визгливым.
– Ладно. Извини за беспокойство.
– Умора с тобой, Дин, – снова хихикает она и кладет трубку.
К четырем, значит. В четыре я как раз возился с той пружинкой, которая заставляет кукушку выскакивать из окошечка. Никак не мог синхронизировать ее с маятником...
В комнате Ричи темно. Я стою на пороге – и мне требуется несколько минут, чтобы собраться с мужеством и включить свет.
В комнате – ослепительный, безупречный, болезненный порядок. Постель аккуратно заправлена, занавески на окне – параноидально симметричны, на столике – ровная стопка бумаг.
На самом верху этой стопки – записка.
И стодолларовая купюра.
Я подхожу к столику – медленно, осторожно, словно это зверь, который вот-вот бросится. Не дотрагиваюсь до записки. Не читаю ее. Только две последние строчки. Постскриптум. Почерк у Тео неровный, угловатый.
Деньги – за пенал. Я обещал заплатить.
Я не плачу. Я ведь мужчина, мне не положено. Я молчу. Я смотрю на стену. На стене – натюрморт. Виноград, и яблоки, и абрикосы, и букет полевых цветов, и все остальное, чего я уже столько лет не видел...
Глядя на натюрморт, думая об абрикосах, о яблоках и винограде, я беру стодолларовую купюру и медленно, тщательно рву ее на мелкие клочки. А потом на клочки помельче. А потом – на клочки еще мельче.
Иногда люди не умирают.
Иногда они просто уходят от тебя.
Иногда они даже не считают нужным попрощаться.
* * *
От меня до него – всего два шага.
Вокруг – снег. Свежевыпавший, искристый, девственно-белый снег. Никогда и никем не потревоженный. Широкое, безграничное снежное поле. Ничего, кроме снега. Ни домов, ни деревьев. Ни горизонта. Только снег и небо.
И Ричи в двух шагах от меня.
Так близко, что, подними он руку, смог бы до меня дотянуться. Но он этого не делает. Стоит неподвижно, каменная статуя в черном пальто, и смотрит на меня – слегка печально. Я хочу дотронуться до него. Хочу обнять его. Убедиться, что он и правда здесь, что он жив, что он – это он.
Но я боюсь.
Тишина. Мертвая тишина, глухая тишина, ватная.
Потом он говорит:
– Ты прячешься от меня, Дин.
Я мотаю головой. Я растерян. Я не понимаю, о чем он.
– Нет, Ричи. Нет, я...
– Зачем ты от меня прячешься? Я искал тебя... приходил к тебе, но тебя не было.
– Ричи...
– Бежишь от меня, да, Дин? – слабая улыбка у него на губах. – А ты стал совсем взрослым. Я тебе больше не нужен.
– Неправда! – кричу я в отчаянии. Мне все еще страшно до него дотронуться. – Ты мне нужен! Ты мне всегда был нужен!
– Прячешься, – повторяет он. – Зачем ты так со мной? Я ведь люблю тебя.
Слишком больно, невыносимо... Я шагаю к нему. Ричи не двигается. Еще один шаг – и я кладу руку ему на плечо.
– Ричи?
Я заглядываю ему в лицо.
И вдруг его глаза становятся такими холодными. Нет у него больше глаз. Там, где они только что были, – два ледяных тоннеля, ведущих в пустоту. Бездонные провалы, затянутые льдом, и от них исходит беспощадный, смертельный холод.
– Я ждал тебя, Дин, – у этого голоса тембр, как у Ричи, и интонации, как у Ричи, но это не его голос. Никогда у Ричи не было голоса, способного в один миг превратить в лед всю кровь у человека в жилах. – Я так долго тебя ждал.
Его руки у меня на плечах – холоднее льда.
– Добро пожаловать домой.
Я кричу.
И земля содрогается, и гром прокатывается над снежным полем.
И я просыпаюсь.
Рывком сажусь в постели, весь в поту, задыхаясь. И еще до того как я понимаю, что проснулся, издалека снова доносится тяжелый удар грома. По стенам пробегает дрожь.
И снова все тихо.
Я утираю лоб простыней. Холодный пот. В комнате далеко не жарко, но я даже не пытаюсь укрыться – просто сижу, а перед глазами у меня – мой сон, он еще не ушел, еще не отпустил меня. Единственный сон с Ричи, который я помню от и до. Сон, в котором он – мой враг.
Мне так плохо, что я не сразу понимаю – у меня в комнате слишком светло.
Да, ночи уже давно не черные. Чаще всего они бывают темно-серыми, грязно-серыми, разбавленными белизной снега – словно молоко пролили в лужу грязи. Иногда, в июле, они почти белые – грязно-белые, а небо – призрачного, мертвенного тускло-синего цвета.
Но они еще никогда не бывали окрашены в оттенки красного и золотого.
Я поднимаюсь и подхожу к окну. Ночь выдалась ясная, и там, за дорогой, за заснеженной равниной, над далекой линией горизонта, я вижу дрожащее красное зарево.
Пожар. Огромный пожар. Там, за лесом.
Там, где Город
* * *
Джейка в Ратуше нет, и даже Лину я найти не могу. Не нравится мне это. Мне надо поговорить с Джейком. А еще я ему принес эти чертовы часы с кукушкой. Пусть забирает. Я на них смотреть не могу.
Только вот его там нет.
Вокруг полно народу, и все суетятся, носятся туда-сюда – как всегда, когда некому руководить всем этим бедламом. Ратуша напоминает мне курицу, которой уже отрубили голову, а она еще бегает. Чертовски большую курицу.
Наконец мне удается поймать какую-то девицу – кажется, ее зовут Джин – и удержать ее на одном месте, пока она не ответит на мои вопросы.
– Конечно, Джейка здесь нет! Как он может здесь быть? После того, что случилось с Лили!..
Что?
– А что случилось с Лили?
Она смотрит на меня. Хлопает ресницами. Потом она наконец меня узнает. Еще секунда у нее уходит на то, чтобы обработать информацию и прийти к выводу, что я в своей Заднице Мира, в целых четырех милях от города, и впрямь мог пропустить все новости.
– А вы не слышали? Она из дома ушла. В последнюю ночь бури. Просто открыла дверь и вышла. Буря ведь стихала – ну, она, наверное, и подумала, что все уже кончилось. Дети, ну вы же их знаете...
Сердце у меня замирает.
– Она... мертва?
До чего дурацкий вопрос... конечно, мертва, как может быть иначе? Они поэтому вызвали Тео вчера утром? Его последняя работа в Городке... Лина сказала, что они вернулись около трех. Быстрый, короткий выезд. Значит, они нашли ее. Ох, нет. Лили – Джейк ее берег как зеницу ока. Ее родители, Джейкова дочь Энн и ее муж Нат, погибли на третьем году снега. Какие-то сопляки в Городе остановили их машину и выкинули их на улицу. Тогда была зима, и домой они не вернулись... Тогда Джейк и решил, что хочет уйти из Города. Чтобы Лили росла в месте поспокойнее. Лили всего шесть... Джейк с ума сойдет. Сойдет с ума и что-нибудь с собой сделает. Потому что не уследил, как она открыла дверь и вышла...
– Конечно нет!
Нет... нет?
Ну да, когда я вчера говорил с Линой, она хихикала...
– Но... как?
– Снежный Патруль привез ее. Живую. Она заболела – очень сильно простудилась – но с ней все будет в порядке. Командир Патруля так сказал.
Я отпускаю девчонку, и она тут же исчезает, нырнув в суету коридоров Ратуши. Я обдумываю то, что услышал, затем спускаюсь к своей машине. Я поеду к Джейку. Не знаю, будет ли он в состоянии меня выслушать... Но медлить с этим нельзя.
К утру зарево угасло, но был дым. Поднимался над мертвым лесом. До нас его не донесло – ветер дул на север. У меня есть догадки насчет того, что случилось, но сначала мне нужно поговорить с Джейком.
Тео ведь уже уехал, так что я просто сдержу свое обещание, так?
В доме Джейка тоже полно народу. Лина открывает мне дверь; на кухне Сэлли Хатчисон что-то готовит; в гостиной – Холли с мужем, они тоже чем-то заняты, только я не вижу, чем. Судя по количеству обуви, что я видел в прихожей, должен быть и кто-то еще – много кто еще. Тео был прав в одном: Городок – живой. В отличие от Города, если здесь с кем-нибудь случается беда, люди спешат помочь.
Будь я на самом деле циником, я бы сказал, что такое поведение – атавизм. Вроде привычки смотреть в огонь. Но я такого говорить не буду.
Когда я спрашиваю, можно ли увидеть Джейка и Лили, Лина кивает.
– Там еще Док Томпсон, – говорит она, – и он велел нам не шуметь. Но ты, Дин, никогда особо шумным и не был...
Они там, в комнате Лили. Все трое. Лили лежит в постели, Джейк устроился в старом кресле рядом с кроватью, а Док Томпсон у стола возится с лекарствами. Он первым меня замечает.
– Привет, Дин. Я бы подал тебе руку, только они у меня пока должны быть стерильными...
Док высокий и тощий и словно весь состоит из сплошных острых углов. К его буйной седой шевелюре еще бы очки – и был бы готовый Чокнутый Доктор из какого-нибудь третьесортного ужастика. Но он не носит очки – у него зрение, наверное, получше моего будет. И такого здравомыслящего человека еще поискать. Он очень хороший врач.
Джейк поднимает на меня взгляд. Он так устал, что и на живого человека-то не похож, но так и светится от счастья. Лили бледна как мел, дышит с трудом и кажется почти прозрачной, но после того как представишь ее мертвой в снегу – а он наверняка представлял; все вчерашнее утро, верно, провел, тренируя воображение, – после этого такое зрелище, думается, просто восхитительно.
– Здравствуй, Дин, – говорит он. – Ты что тут делаешь? Что-то случилось?
И я вдруг понимаю, что не могу заставить себя сказать про Тео, про его теории, про пожар за лесом... вдруг, совершенно внезапно все это кажется таким незначительным.
Я сглатываю ком в горле. И отвечаю ему:
– Я принес Лили часы. С кукушкой. Она, кажется, хотела такие...
Он смотрит на сумку у меня в руке. Потом мне в глаза.
– Знаешь, Дин, – медленно говорит он, – я ведь всегда знал, что никакая ты не сволочь. Но, черт возьми, до чего же приятно видеть, что ты сам решил это признать.
Я ничего не говорю. Не могу. А он встает. Лили открывает глаза, переводит взгляд с деда на меня и обратно. Глаза у нее покраснели. Наверное, она плакала. А может быть, это оттого, что она столько пробыла на холодном ветру. От ветра глаза слезятся, а от холода слезы замерзают прямо в глазах. Отвратное сочетание.
– Дин принес тебе подарок, Лили, – говорит Джейк. – А я пойду, проверю, как там поживает твой гоголь-моголь.
Он выходит из комнаты. Гоголь-моголь. Готов поспорить, о деньгах жена Роя и не заикнулась. А если о них заикнулся Джейк – он наверняка пытался – то она велела ему заткнуться.
Все любят Джейка. Наверное, даже я. Никогда об этом не думал.
Сажусь в кресло. Лили мне улыбается.
– Привет, Дин. Ты мне тоже будешь говорить, что я глупая? Ну, из-за того, что я ушла? Потому что все говорят.
– Не буду. Зачем говорить то, что ты и так уже знаешь.
Она корчит рожицу, потом смеется. Слабый, тихий смех. Ох-хо... Надеюсь, они все правы и она выкарабкается. Выглядит она очень плохо.
– У меня для тебя кое-что есть.
Ее глаза становятся круглыми как блюдца, когда я достаю часы из сумки.
– А птичка там есть?
– Есть.
– А она поет?
– Сейчас посмотрим.
Я встаю, снимаю со стены старые часы и вешаю новые. Она внимательно следит за мной.
– Они тикают! Так громко!
– Это потому, что они большие. А теперь смотри сюда. Сейчас только половина двенадцатого, но я поставлю часы ровно на двенадцать. Чтобы обмануть кукушку. Потому что она выскакивает, только когда думает, что уже прошел целый час.
– Это дрессированная кукушка?
– Ну... можно и так сказать.
Я ставлю часы на без одной минуты двенадцать и отступаю в сторону.
– Теперь давай ждать.
Целую минуту ни я, ни Лили, ни доктор Томпсон – глаза у него смеются – не произносим ни слова. Маятник тяжело качается из стороны в сторону. Часы неторопливо, с достоинством тикают: тик... так... тик... так... А затем, когда минутная стрелка наконец догоняет часовую и они обе замирают на цифре двенадцать, открывается дверка в корпусе, и оттуда выскакивает маленькая черно-красная деревянная птица с распахнутым клювом.
«Бомм», – поет она. Я-то знаю, что это часы, но издалека иллюзия полная. Пружину я поставил новую, тугую, и перед каждым «бомм» птица прячется обратно в корпус вся целиком, прежде чем снова выпрыгнуть. Лили взвизгивает от восторга и хлопает в ладоши. Я задумчиво созерцаю результат своего труда. Честное слово, в жизни не видел ни одной кукушки. Понятия не имею, какова их природная окраска. Когда я выбирал цвета, чтобы заново покрасить это деревянную финтифлюшку, я, должно быть, думал о чем-то глубоко своем...
– Дин, она просто чудо! И она каждый час будет так делать?
– Да, – я переставляю часы на правильное время. – Через полчаса ты ее снова увидишь.
– Отлично, – усмехается Док. – Раз уж вы теперь такие друзья, не посидишь с Лили минут пять, а, Дин? Я просил Сэлли кое-что для меня сделать, но она, похоже, совсем об этом забыла.
Он не удивлен. Насколько я знаю Сэлли, удивляться тут и впрямь нечему.
– Ладно.
Вот и все. Я иногда говорю, что осталось всего несколько видов деятельности, которыми я никогда в жизни не занимался. Теперь придется вычеркнуть из списка пункт «нянька».
Когда за Доком закрывается дверь, Лили снова корчит рожицу.
– Они меня ни на секунду не оставляют одну! – жалуется она. – Они что, думают, что я опять сбегу? Не такая уж я и глупая!
– Ты очень сильно напугала деда, – вздыхаю я. По-моему, они боятся оставлять ее одну просто потому, что ей в любой момент может стать хуже. Но если от этого будет побочный воспитательный эффект, то не мне его портить.
Теперь она выглядит виноватой.
– Я знаю. Но я не глупая! Я ведь это сделала не... не просто так, ясно? Мне показалось, что я Зверя увидела.
Не отвожу взгляда, хоть и хочется. Зверь – это у них кота так звали. Очень подходящее имя. Зверюга действительно была еще та – большая, красивая, с лохматой серой шкурой, сильными лапами и рваным ухом. Бойцовый кот. Однажды утром, после бури, Джейк нашел его в снегу у порога. Он не верил, что Зверь просто взял и замерз – кошки редко так глупо умирают. Он думал, что котяра сожрал не ту крысу – тогда в Городке много кто пытался от них избавиться. Травили. А Зверь был тем еще охотником. Наверное, съел отравленную крысу, а потом слишком ослаб, чтобы суметь доползти до дома. Лили Джейк сказал, что Зверь заблудился. Объяснить ей все у него духу не хватило. Так что она думает, что Зверь все еще жив.
– Мне показалось, что я Зверя увидела, – грустно повторяет она. – Я надела пальто и пошла его искать. Ветер ведь был не такой сильный, как всю ту неделю. Там и правда была кошка – может, это и не Зверь был, но я-то не знала, так что я побежала за этой кошкой... а потом вдруг смотрю – а я уже и не в Городке. Правда, странно?
– Странно. Кошки вообще существа странные. Лили, в следующий раз ты подумай вот о чем: если бы Зверь вернулся, он бы не стал снова уходить. Он бы попытался пробраться в дом. А если это чья-то чужая кошка, так пусть кто-то чужой за ней и бегает за околицу.
– Да знаю я.
– Вот и хорошо.
– Но мне не жаль, что так вышло. Я дедушке сказала, что мне жаль, но я соврала. Потому что... я там встретила маму с папой.
Я вздрагиваю. Присматриваюсь к ней. Непохоже, чтобы она фантазировала. Она задумчива, немного грустна... и до странного спокойна.
– Лили. Этого быть не может.
– Мне уже сказали, – она поджимает губы. – Мне сказали, что мама с папой умерли. А я это знаю. А Сэлли сказала, что я и помнить-то их не могу. Она думала, что я не слышу ее, но я слышала. Знаешь что, Дин? Я их помню!
Я не успеваю сразу ответить, и она начинает злиться. Тычет пальцем в фотографию на стене. Свадебную фотографию.
– Может, я и не помню их самих, я была совсем маленьким ребеночком, но я знаю, как они выглядели!
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |