В городе Опочка Ермолов получил высочайшее повеление быть командующимnote 4гвардейской пехотной дивизией, включая Преображенский, Семеновский, Измайловский, Литовский, Егерский, Финляндский полки, а также гвардейский морской экипаж. Не доходя до Вильно, гвардия расположилась на квартирах в городке Свенцяны и его окрестностях. Через два дня в Свенцяны прибыл Александр.
Ермолов деятельно готовил дивизию, а в свободные часы перечитывал любимых римских поэтов и философов и размышлял об удивительных поворотах в своей судьбе:
«Я командую гвардейскою пехотой! Назначение, которому могли бы позавидовать и люди самого знатного происхождения и несравненно старшие в чине. Признаюсь, что сам еще не решаюся верить чудесному обороту положения моего. К чему же, однако, не приучает счастье! Я даже начинаю убеждать себя, что того достоин».
В то время как 1-я, или Западная, армия, которой командовал военный министр Барклай-де-Толли и в которую, в составе корпуса цесаревича Константина, входила дивизия Ермолова, занималась приготовлениями войск к высочайшему смотру, сам государь переехал в Вилыю в сопровождении многочисленной свиты. Середина апреля прошла в смотрах. Александр ездил по местам расположения 1-й армии и проверял ее готовность.
Вскоре, однако, император воротился в Вильно, отдавая время пышным балам и приемам и желая, казалось, забыть о надвигающейся войне. Главнокомандующий гвардейским корпусом цесаревич Константин оставался в Свенцянах, несмотря на то что в Вильно его ждала любовница госпожа Фредерике, муж которой возвысился из простых фельдъегерей до звания городничего сперва в Луцке, а потом в Дубно. Неумолимо взыскательный начальник, великий князь Константин чуть не ежедневно проводил марши и строевые экзерциции с вверенными ему гвардейскими частями.
Он резко отличался во всем от своего царственного бррта. Начиная с внешности. Представьте себе лицо с носом, весьма малым и вздернутым кверху, лицо, у которого некая растительность лишь в двух точках над глазами заменяла брови. Нос ниже переносицы украшен несколькими светлыми волосиками, которые, будучи едва заметными в спокойном состоянии духа цесаревича, приподнимались вместе с бровями в минуты гнева.
Константин Павлович был необузданно гневлив, как и его покойный отец.
Великий князь, унаследовавший многие странности отца, редко мог остановить порывы своего вспыльчивого и даже дикого нрава. Воспитанный среди парадов и разводов, он чувствовал себя весьма неловко в дамской компании и всем залам предпочитал плац.
Ермолов уже не раз имел с цесаревичем весьма сильные столкновения, которые для другого могли бы повлечь за собой самые неприятные последствия. Он не разделял любви Константина Павловича к вытягиванию носков, равнению шеренг и выделыванию ружейных приемов, которые были для великого князя источником самых высоких поэтических наслаждений, хотя и пресекал взыскательно и строго в дивизии все проявления недисциплинированности.
Всего более хлопот доставлял ему гвардейский морской экипаж. Боевые моряки и по земной тверди предпочитали ходить вразвалку, словно это была колеблемая Посейдоном деревянная палуба, и лишь снисходительно терпели строгости строевого устава. Пример подавали офицеры. Считая, что великий князь несправедливо придирается к его батальону, начальствовавший над гвардейскими моряками капитан-командор Карпов выехал на очередной смотр на лошади, убранной лентами и бубенчиками. В гневе и бешенстве Константин Павлович покинул плац, потребовав к себе Ермолова.
Командующий дивизией застал цесаревича в белом халате диктующим приказ по корпусу дежурному штаб-офицеру Кривцову. В дверь просунулась и тотчас испуганно скрылась курчавая голова с огромным носом. Это был адъютант цесаревича Дмитрий Дмитриевич Курута — доверенное лицо и собутыльник великого князя, хитрый, но неспособный грек, сделавшийся затем гофмейстером его двора.
Завидя Ермолова, Константин Павлович затряс кулаками:
— Либерализм! Вольнодумство! Распустил гвардию! Курута!
Адъютант появился снова, но, опасаясь приблизиться к его высочеству, встал за шкаф.
— Курута! Готовь экипаж! Еду в Вильпо! Этими негодяями командовать — истинное несчастье!
Курута обрадованно попятился вон, бормоча:
— Цейцас будет изполнено…
— Ваше высочество должны выбирать выражения, — твердо сказал Ермолов.
Константин Павлович подскочил к генералу, вперился в него и замолчал. Они стояли друг против друга: один — наследник российского престола, который причитался ему, так как Александр был бездетен, другой — сын бедного дворянина, вчерашний безвестный артиллерийский офицер; первый — высокородный пеуч и невежда, не получивший пи малейшего воспитания, второй — блестящий артиллерист и тактик, математик, знаток латыни и древних классиков; оба наделенные замечательной физической силой, но один употреблял ее для личной расправы с провинившимися во фрунте, а другой — только на поле брани против неприятеля. Они стояли лицо в лицо: одно — невыразительное, с незначительными чертами, поражающее отсутствием симпатии; другое — мужественное, прекрасной лепки, с гордым и величественным профилем.
— Изволь выслушать приказ по гвардейскому корпусу о недостойном и позорном поведении капитана-командора Карцева. Кривцов, читай! — содрогаясь от гнева всем своим сутуловатым корпусом, молвил Константпн Павлович,
Приказ, составленный в самых грубых и даже непотребных выражениях, мог только оскорбить храбрых моряков и всю гвардию российскую.
— Чего же ты еще ждешь, Кривцов? Ступай! Отдай в печать! — приказал цесаревич.
— Нет! — угрожающе расправил богатырские плечи Ермолов. — Приказ, может быть, и хорош, но он не должен быть известен за порогом квартиры вашего высочества.
— Что? Что? — зашелся Константин Павлович, и светлые волосики у него на носу угрожающе зашевелились и поднялись вместе с бровками.
— Полчища Наполеона готовятся уже переступить Неман, — спокойно возразил генерал. — Возможно ли сейчас в обидном тоне разговаривать с завтрашними защитниками России и ее престола?
Великий князь отступил от него на шаг и задумался.
— Ты прав, — тихо сказал он наконец и повысил хриплый голос: — Кривцов, порви приказ! Курута! — вновь заходясь гневом, крикнул он. — Где ты шляешься, подлец! Немедля вели распрячь экипаж! Я остаюсь в Свенцянах…
Через несколько минут, за обедом, он мирно беседовал с Ермоловым о последних приготовлениях Александра к войне, в том числе и о выделении специального корпуса П. X. Витгенштейна для заслона Петербурга, где находилась царская семья.
— Ба, ваше высочество, — презрительно улыбнулся Ермолов, — все передвижения этого корпуса можно назвать придворным маневром!
— Помилуй, братец, — удивился великий князь, — это тебе так кажется, а сестра моя Екатерина Павловна не знает, где родить…
На это Ермолов отвечал:
— Если Наполеон пойдет на Москву, то пошлет в сторону Петербурга лишь обсервационный корпус. И он будет стоять на месте. А коли отважится наступать на Петербург, то либо завязнет в псковских болотах, либо будет обойден и сброшен в Балтику.
— Бьюсь об заклад — нет! — разгорячился Константин Павлович.
— Ставлю тридцать червонцев, — предложил небогатый генерал.
— Курута! — закричал цесаревич. — Иди разбей спор!
Ермолов все знает за Наполеона!
Когда генерал был милостиво отпущен, Константин Павлович только и мог сказать своему адъютанту и собутыльнику:
— Хорош! Я его знаю еще по прежней войне с Бонапартом. В битве дерется, как лев, а чуть сабчя в ножсы — никто от него даже не узнает, что участвовал в бою. Он очень умен, всегда весел, очень остер… — Великий князь задумался, рассеянно пощипывая редкую поросль на лице, и добавил со вздохом: — И весьма часто до дерзости…
Огромной массе войск, которыми располагал Наполеон для вторжения, русские могли противопоставить только двести тысяч солдат, собранных на западной границе империи.
Хотя сверх того, по заключении мира с Турцией, из Дунайских княжеств спешила еще пятидесятитысячная армия, силы эти были еще так далеко, что рассчитывать на них можно было не скоро.
По северной стороне Полесья, вправо и влево от Вильно, была развернута 1-я армия Барклая-де-Толли в составе шести пехотных и трех кавалерийских корпусов общей численностью 127 тысяч человек. По южной стороне, в окрестностях Волковиска, расположилась 2-я армия — 80 тысяч солдат под начальством знаменитого ученика Суворова и любимца русского народа князя Багратиона. Впрочем, половина этой армии была направлена вскоре на юг для защиты Волыни и составила здесь 3-ю армию генерала А.П.Тормасова. Западнее Багратиона, у Гродно, занимал позиции отдельный корпус войскового атамана Платова, собранный из 16 казачьих полков.
Одной из причин столь пространного размещения русских сил была позиция войск Наполеона, стоявших от Кенигсберга до Люблина, почему и нельзя было предугадать, в каком месте вторгнутся они в Россию. Однако идея разъединения сил на две армии принадлежала прусскому генералу Фулю, кабинетному догматику, который пользовался у себя на родине репутацией одного из образованнейших генералов.
Наполеон, превосходно осведомленный по донесениям своей агентуры о расположении русских, уповал на скорую решающую битву. Перед отъездом в войска он заявил варшавскому архиепископу Прадту: «Я иду на Москву и в одно или два сражения все кончу. Император Александр будет на коленях просить мира. Я сожгу Тулу и обезоружу Россию… Москва — сердце империи; без России континентальная система — это пустая мечта».
Русские войска находились в тяжелом положении. Общего плана ведения кампании не было. Не было и общего командования, а в каждой из трех армий имелся самостоятельный командующий. Император со своей огромной свитой, состоявшей из наушников, завистников, карьеристов, честолюбцев, только стеснял действия военного министра и еще более усугублял трудности Западной армии.
Но если русские троекратно уступали неприятелю по численности войск и вооружению, то, безусловно, превосходили его нравственно, кровным единством состава солдат, готовых беспрекословно положить живот свой за родную землю и ее святыни. Казалось, вздох облегчения вырвался, когда на смену напряженному ожиданию пришла весть, принесенная начальником лейб-казачьего разъезда Жмуриным, о том, что Наполеон без объявления войны перешел Немян. Большую часть ночи на 13 июня в ставке русских войск никто не спал. Адмирал Шишков стремился всю пылкость своего красноречия вложить в приказ царя, отдаваемый по армиям:
«С давнего времени примечали Мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить опые. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений при всем Нашем желании сохранить тишину, принуждены Мы были ополчиться и собрать войска Наши, но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах Нашей империи, не нарушая мира, быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого Нами спокойствия. Французский император нападением на войска Наши при Ковио открыл первый войну. Итак, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается Нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, Всемогущего Творца Небес, поставить силы Наши против сил неприятельских.
Не нужно Мне напоминать вождям, полководцам и воинам Нашим о их долге и храбрости. В них издревле течет громкая победами кровь Славян. Воины! Вы защищаете веру, Отечество, свободу. Я с вами. На зачинающего Бог.
Александр».
29 июня в Дрисском лагере, куда благополучно отошла 1-я армия, уклонившаяся от сражения с Наполеоном, русский император собрал военный совет.
Совершенно неожиданно для себя на совет был приглашен Ермолов, не имевший никакого права участвовать в нем, как простой начальник дивизии.
Усевшись в уголку залы небольшого помещичьего домика, он с желчным интересом следил за теми, кто явно или незримо руководил действиями русской армии и от кого так или иначе зависел ход дальнейшей кампании: шведский генерал Армфельд, дважды бежавший из своего отечества в Россию, под крылышко государя; прусский барон ЛюдвигЮстус-Адольф-Вильгельм Вольцоген; уроженец Гессена генерал-адъютант Фердинанд Винценгероде; выходец из Сардинии Мишо; полковник Карл Толь; вовсе не военный человек прусский граф Штейн; генерал от инфантерии Барклай-де-Толли и, наконец, сам Фуль, вдохновитель ведения войны двумя армиями и создания укрепленного лагеря при Дриссе.
Глядя на него, Ермолов думал о том, как легко русские доверяются иноземцам, готовые всегда почитать способности их превосходными. «Сколь неудобно направление, на котором устроен сей лагерь! — размышлял генерал. — Редуты по расположению своему недостаточно способствуют взаимной защите. На левом крыле огню артиллерии препятствует лес, за коим неприятель может скрывать свои маневры. Пространство между редутами и Двиной недостаточно обширно и во время действия может затруднить передвижения войск.
Мостовые укрепления слишком тесны, спуски к четырем мостам, устроенным на Двине, так круты, что орудия и повозки надо сносить на руках. А непроходимая вброд река способна обратить неудачу в полное поражение. Да, уже первый взгляд на диспозицию аттестует воинские соображения догматика Фуля!..»
В зале произошло движение, сидевшие поднялись. В сопровождении графа Беннигсена, маркиза Паулуччи, Аракчеева и Балашова вошел государь.
Присутствующие один за другим представлялись Александру; последним, как младший в чине, подошел Ермолов.
— Хотя его высочество и не нахвалится на тебя, Алексей Петрович, — с улыбкой сказал ему император, — но мне явилась счастливая мысль о новом твоем производстве…
Выждав паузу, ловя завистливые взгляды чужестранцев на русской службе, Ермолов ответил:
— Ваше величество! Окажите милость,,.
— Какую, мой друг? — спросил Александр.
— Ваше величество, — ровным голосом проговорил Ермолов, — произведите меня в немцы!..
Перешептыванием, похожим на шипение, ответила на это зала, и все смолкло. Но то, что донеслось до всех, собравшихся на совет, искренне или притворно не расслышал туговатый на ухо император, тотчас с выражением отягощенного государственными заботами человека обратившийся к военному министру с просьбою открыть совет.
Барклай-де-Толли, совершенно лысый, медленно выговаривая слова, начал читать по бумажке составленный ему полковником Толем текст. Ермолов слышал, что военный министр не одобрял устроенного при Дриссе лагеря и считал нелепостью действие двух армий, разобщенных на большом одна от другой расстоянии.
«Если бы Наполеон сам направлял наши движения, конечно, не мог бы изобрести для себя выгоднейших», — желчпо подумал Ермолов, еще не остывший от дерзкой реплики, сказанной государю.
— Неприятель, вопреки правам народным, без всякого объявления войны вторгнулся в границы наши и, переправясь через Неман, обратил главнейшие силы свои на литовские провинции, — очень медленно, без выражения читал Барклай. — Получив высочайшее повеление отступить из Вильно в Свенцяны перед превосходными силами неприятеля, 1-я армия отошла в полном порядке. Превосходство сил Наполеона, занявшего центральное положение между двумя армиями, появление колопн его на правом и левом флангах наших и опасение быть обойденными побудили произвесть изменения в операционном плане. Вместо того чтобы, как хотели прежде, 1-й армии удерживать неприятеля, а 2-й и Платову действовать в его фланг и тыл, решились объединить обе армии. Вследствие сего предписано князю Багратиону и атаману Платову идти через Вилейку для соединения с 1-й армией…
В своих рассуждениях военный министр даже не счел нужным опровергать тактический план Фуля, так как накануне при осмотре лагеря Беннигсен и Мишо убедили Александра, что лагерь учрежден с грубыми погрешностями и оставление в нем армии сулит только поражение. Для Барклая-де-Толли совершенно ясна была необходимость прежде всего соединить разрозненные войска, однако сделать это теперь было не так-то легко. Ошибка, допущенная с самого начала кампании, давала о себе знать. Багратион неоднократно пытался прорваться на север, к Двине, но маршал Даву с превосходящими силами всякий раз преграждал ему путь к соединению.
Едва Барклай закончил свой доклад, как несколько человек, с большим вниманием слушавших его, принялись пылко высказывать свои мнения, противоречащие одно другому. Армфельд, Мишо, Беннигсен, Паулуччи предлагали самые неожиданные плзны ведения дальнейшей войны с Наполеоном. «Сколько толов, столько и мнений», — думал, слушая их, Ермолов. Однако все они высказались за оставление лагеря. Фуль еще пытался возражать с отчаянием игрока, проигрывающего последнюю ставку. Александр пытливо смотрел на своих приближенных и недавних покровителей Фуля — Аракчеева и Балашова, ожидая, что и они выскажут свое мнение, но те молчали.
Ермолов приметил смятение на лице государя. Накануне Шишков, не явившийся на совет по действительной или мнимой болезни, уговорил Аракчеева и Балашова подать Александру письмо, прося его уехать из армии в Москву или в Петербург. Просьба объяснялась опасением за жизнь государя, но на самом деле Шишков страшился, чтобы вмешательством своим Александр, как это было уже под Аустерлицем, не связал руки командованию и не изменил бы ход кампании, и без того неблагоприятной, к худшему. За день до вступления армии в Дриссу доверенное липо государя, министр полиции Балашов, привез отказ Наполеона на сделанное ему предложение отойти за Неман. Дипломаты сказали свое последнее слово, теперь все решало оружие.
Со свойственной ему способностью владеть собой Александр придал моложавому лицу выражение решимости и даже самоотверженности. При общем молчании он заговорил:
— Итак, господа, двух мнений быть не может. До сих пор благодаря всевышнему наши армии в совершенной целости. Но тем мудренее и деликатнее становятся все наши шаги. Одно фальшивое движение может испортить все дело против неприятеля, силами нас превосходнее, можно сказать смело, на всех пунктах…
Государь говорил тоном уверенным и твердым, однако смысл высказываемого им был довольно туманен. Окончательное слово, а вместе с ним и ответственность он предоставлял Барклаю.
— Решиться на генеральное сражение, — продолжал он, — столь же щекотливо, как и от оного отказаться. В том и другом случае можно легко открыть дорогу на Петербург.
Но, проиграв сражение, трудно будет исправиться для продолжения кампании, На негоцияции же нам надеяться нельзя, потому чго Наполеон ищет нашей гибели и ожидать от него доброго — пустая мечта. — Александр опустил гочову, как бы борясь с разнородными мыслями, потом вскинул ее и с пафосом воскликнул: — Я решился покинуть войска, господа, ибо более всего нужен сейчас там, в России! Я готовлю манифест о создании большого народною ополчения и буду вести борьбу с Наполеоном, хотя бы пришлось мне ся на берегах Волги…
При последних словах послышались приглушенные рыдания — это заплакал от умиления Аракчеев, хлюпая своим красным носом.
Но государь тут же, как бы страшась испортить впечатление излишней эффективностью, сухо и деловито заговорил о том, что надлежит сделать в войсках, хотя так и не объединил руководство армиями, возложив ответственность на двух главнокомандующих, Барклая и Багратиона, с неясными пределами власти.
— Почитаю нужным, — добавил импера гор, — произвесть и некоторые перемещения. Вместо Николая Ивановича Лаврова и временно заменяющего его маркиза Паулуччи назначаю на должность начальника главного штаба его превосходительство генерал-майора Ермолова…
Так, на семнадцатый день великой войны Ермолов сделался вторым по значению лицом в Западной, или главной, русской армии. В случае болезни или смерти главнокомандующего он обязан был вступить во временное командование ею.
Наполеон с жадностью искал решающего сражения.
Несмотря на то что его войска превосходили русских, несмотря на то что они заняли уже территорию, равную Пруссии, наконец, несмотря на то что взятием Вильно французскому императору удалось воспрепятствовать соединению обеих русских армий и даже удалить их друг от друга, главная цель так и не была достигнута. Не только ни один корпус, но даже ни один партизанский отряд не был уничтожен. Русские отступали, иногда с потерями, но организованно.
Сразу после того как Наполеон перешел Неман, им овладело беспокойство и удивление. Войдя в Ковно, император поразился отсутствию арьергардных частей противника вблизи города. Направляясь 15 июня к Витыю, он надеячся, что русская армия примет сражение под его стенами.
Глазам своим не верил Наполеон, когда увидел, что дефилеи покинуты русскими, и его арьергард прошел их беспрепятственно. Это довело императора до бешенства; с его губ посыпались на русских обвинения и угрозы.
Оставалась еще надежда, что Барклай даст бой, защищая Дрисский лагерь.
2 июля французские войска начали наступление на укрепления русских. При непрерывном приближении к главным окопам, необычайно глубоким и снабженным бойницами, у многих чаще забилось сердце. Но, чем ближе подходили французы, тем тише становилось вокруг — не было слышно ни звяканья оружия, ни покашливания людей, ни ржания лошадей. Потом тишина сменилась шепотом и удивлением: за огромными окопами никого не было — ни одной пушки, ни одного солдата. Посланные патрули принесли известие, что русские на заре покинули свой лагерь.
Наполеон гнался за русскими, тщетно пытаясь дать сражение, а Барклай избегал этого, стараясь сохранить армию.
Маневры русских доводили Наполеона до приступов ярости. Среди кажущихся побед французское командование сбилось с ног, ища неприятеля. Между тем кавалерия таяла, пропадала, оголодавшие артиллерийские лошади не могли более везти орудия.
Начало постепенно сказываться и то, что всегда сопровождает армию оккупантов: росло сопротивление мирного населения.
Великая армия Наполеона показала себя армией захватчиков и грабителей еще задолго до вторжения в Россию, на пути к Неману, в немецких и польских землях. На походе войска должны были получать продовольствие от жителей. Во исполнение повелений Наполеона население Пруссии и Варшавского герцогства обиралось беспощадно. Поселян принуждали везти лошадей, рогатый скот, хлеб, последние остатки имущества вслед за полками, предававшимися грабежу. Земли подвергались разорению, безнравственность в войсках увеличилась, крестьяне, насильно взятые в погонщики, начали убегать, уводя с собой лошадей. Погонщиков заменяли солдатами из фронта, а они поморили лошадей, не умея обращаться с ними.
Жалобы в литовских провинциях сменились на русской земле, куда уже ступила нога захватчика, ропотом и угрозами. Молва о насилиях и реквизициях быстро передавалась из деревни в деревню, из города в город. Одни жители уходили в леса, другие следовали за русской армией со всем своим имуществом, семействами и скотом, предавая пламени все, что могло быть полезным неприятелю. Оставаться дома никто из русских жителей не хотел. «Умрем, а рабами не будем!» — говорили в народе.
Так война, начатая императором Наполеоном против императора Александра I, постепенно становилась войной народной, войной против иноземных захватчиков всего русского народа.
Лавина забот, прежде неведомых, тысячи бумаг, отношений, предписаний, повелений, приказов, распоряжений, за каждым из которых были судьбы людей — в конечном счете, судьба всей 1-й армии, — обрушились на Ермолова.
Страшась не справиться с ответственнейшей должностью, он употребил все средства, чтобы от нее уклониться. Ермолов предвидел также, памятуя о своих натянутых отношениях с военным министром, неизбежность разногласий с Барклаем как главнокомандующим Западной армией. Он отправился к всесильному Аракчееву, прося поддержать его ходатайство перед государем.
— Нахожу намерение ваше избавиться от должности столь важной благорассудительным… — сказал ему граф Алексей Андреевич. — И доложу непременно об этом его величеству. Не скрою, что я предлагал государю на эту должность одного из старших генерал-лейтенантов.
— Смею спросить, ваше сиятельство, кого именно? — поинтересовался Ермолов.
— Тучкова-1-го.
— Николая Алексеевича? — воскликнул Ермолов. — Опытнейший и несравненно более достойный, чем я, военачальник.
Генерал-лейтенант Тучков командовал 3-м пехотным корпусом и приобрел общее уважение многими отличными качествами. Но в течение продолжительного служения еще не представился случай, в котором мог бы он обнаружить особенные способности военного человека.
— То-то и оно, гог-магог! — согласился Аракчеев. — А вам, человеку молодому, предстоит слишком много хлопот. Михаил Богданович дурно по-русски изъясняется и многого недосказывает, а потому вам придется понимать и дополнять его распоряжения своими собственными…
Однако Александр I не внял доводам не только молодого генерала, но и своего фаворита и начальника канцелярии графа Алексея Андреевича. Пригласив к себе Ермолова перед отъездом из армии, он спросил:
— Кто же из генералов, по мнению твоему, более способен?
— Первый встретившийся, ваше величество! — прямодушно отвечал тот.
— Моя решительная воля, чтобы ты вступил в должность! — возразил непреклонно император. — Конечно, можно было бы найти другого, но каждый из них сейчас на своем месте.
— Если некоторое время буду я терпим в этом звании, то единственно по великодушию и постоянным милостям ко мне вашего величества, — сказал Ермолов, уже понимая, что отказываться далее от должности невозможно. — Приношу лишь одну просьбу. Не лишайте меня надежды возвратиться к командованию гвардейской дивизией.
Александр милостиво обещал и добавил на прощание:
— Чрезвычайные обстоятельства, в которые поставлена Россия, и несогласия между главнокомандующими понуждают меня иметь подробные и, по возможности, частые известия о всем том, что происходит в армии. Приказываю тебе извещать меня письмами о важнейших происшествиях…
Ко всем прочим трудностям, выпавшим на долю русских войск, отступавших ввиду превосходства неприятеля, добавились откровенно недоброжелательные и даже враждебные отношения главнокомандующих двух армий — Барклая-деТолли и Багратиона. Тому было несколько причин.
Трудно было бы нарочно отыскать более несхожие характеры, различные воззрения на воинское искусство, на роль и предназначение солдата, на само ведение войны, чем у этих двух полководцев.
Выходец из Грузии, князь Петр Иванович начал воинское поприще простым сержантом в Кавказском корпусе.
Во время неудачного похода в 1784 году против шейха Майсура, когда почти весь русский отряд был уничтожен, он получил тяжелое ранение, но остался жив. Война в Италии и Швейцарии под предводительством Суворова выявила его военный талант, озарила его славой, принесла ему почести, обратившие на него всеобщее внимание.
Потомок шотландских переселенцев, осевших в XVII веке в Лифляндии, Михаил Богданович Барклай-де-Толли проявил себя храбрым офицером под Очаковом, в сражении у Каушан, во взятии Аккермана и Бендер. Стремительное возвышение Барклая началось после сражения под Пултуском и Прейсиш-Эйлау, где он выказал особенное мужество и был тяжело ранен. Находясь на излечении в Петербурге, Барклай неоднократно беседовал с навещавшим его Александром и заслужил его исключительное расположение. Быстро достигнув чина полного генерала, звания военного министра и вскоре соединя с ним власть главнокомандующего 1-й армией, он возбудил во многих зависть и приобрел недоброжелателей. Неловкий при дворе, Барклай не расположил к себе лиц, близких государю, холодностью в обращении не снискал приязни равных и приверженности подчиненных.
Князь Петр Иванович, получивший те же высокие назначения, что и Барклай, кроме должности военного министра, имел завистников, но менее возбудил врагов. Обязательный и приветливый в обращении, он удержал равных в хороших отношениях и сохранил расположение прежних друзей своих. Он в истинном виде представлял заслуги каждого; каждый офицер и солдат награждался достойно и почитал за счастье служить с ним. Ученик и соратник Суворова и Кутузова, Багратион был истинным отцом солдату.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |