Густой молочный туман скрывал низины, куда спустились русские, двинувшиеся на Сокольниц и Тельниц. Слева, от Тельница, доносился частый треск ружейных выстрелов:
передовой отряд под командованием австрийского генерала Кинмайера атаковал селение, расчищая путь первой колонне Дохтурова.
Сидя на лошади, Кутузов молча оглядывал белые баталь оны австрийцев, состоявшие из необстрелянных рекрутов, и измотанный арьергардными боями отряд Милорадовича. Ружья были составлены в козлы; солдаты стояли вольно и тпхо переговаривались.
Всплески «ура!», пронесшиеся над Праценом, понудили русского полководца повернуться назад вместе с лошадью.
Навстречу по праценской дороге впереди блестящей свиты скакали на прекрасных лошадях два императора — русский и австрийский, оба молодые, улыбающиеся, предвкушающие победу. Улыбка сбежала, однако, с лица Александра Павловича, едва он увидел, что солдаты не готовы к выступлению и ружья стоят в козлах.
— Михаиле Ларионович! — подъезжая почти вплотную к Кутузову, спросил русский император. — Почему не идете вы вперед?
Оглядев беззаботно переговаривающуюся свиту — генералов Сухтелена и Аракчеева, генерал-адъютантов Ливена, Винценгероде, князя Гагарина, тайных советников князя Чарторижского, графа Строганова и Новосильцева, тот медленно ответил:
— Я поджидаю, чтобы все войска пособрались…
Ответ не понравился государю.
— Ведь мы не на Царицыном лугу, — сказал Александр, — где не начинают парада, пока не придут все полки.
— Государь! — глухо и как бы через силу произнес Кутузов. — Потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете!..
Приказание было отдано, войска быстро начали принимать боевой порядок. Впереди пошел сам Милорадович. Никогда не сомневаясь в удаче, он весело приветствовал солдат.
Следуя за авангардом, Кутузов в расступающемся тумане увидел совсем рядом колонны французов. С холмов от Кобельница гремела вражеская артиллерия, вырывая целые ряды русской пехоты. Не ожидая противника так близко, встреченные жесточайшим огнем, два батальона Новгородского полка обратились назад, смешали идущий позади их Апшеронский батальон и бросились мимо Александра, к левому флангу колопны. Напрасно русский император взывал к бегущим, приказывая остановиться. Встреченные главными силами Наполеона, новгородцы и апшеронцы были смяты. За отступающими быстро и стройно шли на Праценские высоты колонны Бернадота и Сульта, за которыми следовала конница Мгората, гренадеры Удипо и гвардия.
Завеса, таившаяся от союзников, поднялась и открыла намерения Наполеона. Воспользовавшись тем, что левое крыло русских оторвалось от центра, французский император стремился теперь разрезать армию противника на две части.
Надлежало во что бы то ни стало удержать Праценские высоты и не дать Наполеону сломить центр русской позиции.
Кутузов вернулся к деревне Працен, где оставались оба императора и часть свиты; Аракчеева среди нее уже не было.
Милорадович ввел в бой Малороссийский, Смоленский и Апшеронский полки. Громады французов валили на высоты с разных сторон. Русские были остановлены и подались назад, что вызвало смятение в Працене — ускакал император Франц. Подле русского монарха уже не оставалось его молодых друзей. Солдаты охраны нестройно отходили через Працен, не обращая внимания на потрясенного Александра Павловича.
Кутузов остановил отступавших солдат и сам возглавил атаку. Раненный пулею в щеку, обливаясь кровью, он продолжал отдавать приказания. Русский император, рядом с которым находился лейб-медик Виллие, послал его к Кутузову.
— Поблагодари государя, — встретил медика полководец, — и доложи, что моя рана не опасна, но смертельная рана вот где! — И он указал на французов.
Для отступления русским оставался только один путь — по узкой плотине между двумя озерами, где столпились десятки тысяч людей. На высотах у Працена французы выставили многочисленную артиллерию, которая била ядрами.
Многие бросились бежать по озерам, но тонкий лед проламывался, люди и лошади гибли.
Правый фланг русских вступил в дело позже остальных войск. Рано поутру Багратион собрал начальников частей; Ермолов, распоряжавшийся обеспечением батарей, прибыл в числе последних.
Сорокалетний Багратион, смуглолицый, сухощавый, горбоносый, был в сером мундирном сюртуке с крестом Георгия 3-го класса, в накинутой на плечи бурке и картузе из серой смушки. Держа левую руку на эфесе шпаги, которую он носил еще в Италии при Суворове, и похлопывая правой по бедру казацкой нагайкой, князь Петр Иванович говорил бывшим при нем австрийским офицерам генеральною штаба:
— Судя по диспозиции, мы проиграем сражение…
После этого, обратясь к русским командирам, он невозмутимо и хладнокровно, с восточным акцентом, принялся отдавать приказания.
В центре позиции поперек дороги была выдвинута в дчс линии пехота. На левом крыле располагался впереди обширного оврага Уваров с гусарским и драгунскими полками.
Двум шестипушечным батареям Ермолова велено была прикрывать Уварова.
Возвращаясь вместе с Алексеем Петровичем на позиции, полковник Шау, чуть трогая шпорами свою лошадку, похожую характером на хозяина — игрунью, воструху, — добродушно пробасил:
— Жаркая предстоит баня! Только кто кого будет парить — мы Бонапарта или он нас?
— Это зависит, — в тон ему отвечал Ермолов, — не только от нас с тобой, но и от верховных банщиков. Хочешь не хочешь — а нам указали полку. Залезай, да не зевай!..
Они сердечно обнялись и разъехались по своим местам.
Было уже светло. Далеко слева слышались ружейные и пушечные выстрелы, но впереди, на неясно выступавших высотах, все зловеще молчало.
Попадпчев учил батарейцев:
— От ран всяких желчь медвежья имеет силу заживлять… А от сеченых прикладай желтый петров крест с травою попутником — с того раны исцелятся… Или еще добро прикладывать пластырь рвучий… А уж ежели рана загниет, опухнет, пробьет ее багровый цвет — тут уже нет ничего лучше, как присыпать воробьиным или гусиным пометом..
— Харитоныч! Господин Горский! — позват Ермолов. — Готовь орудия к бою!..
По сигналу русские открыли огопь из всех орудий, и конница пришла в движение. Слева и справа двинулись на занятые французами высоты гусары, драгуны, уланы. Только теперь заревели пушки неприятеля, и навстречу русским с холмов стала спускаться французская конница.
Батареи Ермолова били по высотам, где обнаружили себя вражеские пушки. Русская кавалерия столкнулась в низине с неприятелем и врубилась в него. Особенно удачно действовали уланы генерал-майора Меллер-Закомельского, опрокинувшие французскую конницу и погнавшие ее назад, на взлобье. Их синие шапки с белыми султанами и серые с алыми воротниками плащи замелькали уже у вражеских батарей. Но в дело вступали все новые и новые французские орудия, огопь усиливался, и вот уже уланы остановились, смешались и повернули лошадей. Неудаче способствовало то, что у самых неприятельских пушек получил тяжелое ранение и остался в плену Меллер-Закомельский. Теснимые противником, уланы начали отходить.
Французы не преследовали отступающих, ограничиваясь лишь пушечной пальбой. Зато слева бой разгорелся не на шутку. Праценские высоты были в густом дыму. Орудийные выстрелы слились там в сплошной гул. Неприятель синими потоками лавы обходил высоты, отсекая их от крыла Багратиона и заполняя все пространство севернее Працена.
Навстречу французам от Аустерлица тяжело вырвалась конница в блестящих белых мундирах.
Не получая ни от кого известий о ходе дел, великий князь Константин Павлович, оставленный с гвардией в резерве, внезапно обнаружил впереди себя неприятеля. Конная гвардия ударила во фланг французам, обратила их назад и в преследовании изрубила батальон, захватив полковое знамя. Однако силы неприятеля умножались, и великий князь Константин Павлович начал отступать.
Был час пополудни. Уже не имея общей связи, поле боя представляло зрелище отдельных частных действий, как это бывает всегда, когда середина фронта прорвана и отделена от флангов. На левое крыло французов, к маршалу Ланну, возвратилась пехотная дивизия Кафарелли, наполеоновские мамелюки и драгунская дивизия Келлермана. Теперь Ланн усилил наступление на Багратиона по всему фронту.
Ни яростные контратаки русских гусар и драгун, ни отчаянный огонь пушек не могли остановить движение корпуса Ланна. У очень топкого канала теснились уже совершенно перемешавшиеся полки из дивизии Уварова. Мостов было мало, под выстрелами кавалеристы бросались в ледяную воду и тонули вместе с лошадьми. Конноартиллерийская рота Ермолова была затерта в общем потоке отступающих.
«Остановить батарею! — решил он. — Прикрыть огнем отход. Иначе здесь произойдет бойня…»
Расталкивая гусар и драгун, спешивших к переправе, Ермолов выбрался к двум ближайшим пушкам.
— В сторону! Выезжай за мной! — крикнул он ездовому и повернул лошадь на взгорье.
Пушки были установлены вовремя и нацелены на противника: сверху, наседая на последние ряды отступающих, спускались французские пехотинцы, а за ними маячили конные силуэты мамелюков.
— В картечь! — скомандовал подполковник, и два орудия ударили прямой наводкой по неприятелю.
Французы остановились и попятились. Однако вражеские батареи, бившие по переправе, тотчас перенесли огонь на дерзких русских артиллеристов. Ядра, свистя и шипя, ложились рядом. Кто-то громко и жалобно стонал, со всхлипами и причитаниями. Ермолов обернулся. У подбитого зарядного ящика лежал навзничь юноша батареец, из шеи которого алым ручьем бежала кровь. Над ним склонился подпоручик Горский и, глядя на рану, бормотал:
— Кровь булат, мать руда, тело древо, во веки веков…
Аминь…
Ермолов стрекнул шпорами лошадь, которая вдруг стала заваливаться на бок, придавив ногу. «Это конец!.. Смерть!» — прошумело у него в голове. Пытаясь высвободиться, он увидел над собой французского солдата, которого тотчас же сшиб банником кудрявый канонир, но и сам упал под сабельным ударом. В тот же миг аркан захлестнул Ермолову шею, и, теряя сознание, разжимая руками петлю, чтобы не быть удушенным, он почувствовал, как его волочат по земле. Вниз уходила дорога на переправу, перед которой уже никого из русских не было. За каналом теснилась пестрая толпа всадников, слышались далекие слова команды. Отцовская ладанка шевельнулась на груди, и Алексей Петрович зашептал слова псалма: «Живый в помощи Вышняго в крове бога небесного водворится. Речет: „Господи, заступник мой еси и прибежище мое. Бог мой и уповаю на него. Яко той избавит тебя от сети ловца, и от словесе мятежна. Плечмя своими осенит тебя. И под крыле его надеешься. Оружие обыдет тебя истинна его. Не убоишася от страха ночного, от стрелы, летящей во дне…“
Он дернулся могучим телом и, поворачиваясь, увидел круп тащившей его лошади, колеблемый ветром плащ и феску мамелюка, а сбоку — цепочку французских гренадер в синих капотах и меж них нескольких русских пленных. Пытаясь высвободиться, чувствуя ожог от волосяного аркана, Ермолов услышал, как что-то шумно пронеслось мимо него, обдав лицо мерзлой земляной крошкой, и после этого, освобожденный от веревки, он покатился в сторону.
— С легким паром! — Василий Иванович Шау, подняв в улыбке нафабренные гусарские усы, наклонился к нему с седла.
Русские, сгрудившиеся за мостом, осмотрелись и поняли, что поспешно отступили от малочисленного неприятеля и что главные силы французов остались на возвышенностях.
Но войско было уже так перемешано ретирадой, что Шау для атаки не имел при себе ни одного человека из полка, коюрым командовал.
Французские гренадеры, бросив пленных, удирали вслед за мамелюками на взгорье. Вокруг гусарского полковника с обнаженными саблями возбужденно переговаривались драгуны Харьковского полка, которых Шау смог собрать, чтобы отбить Ермолова. Остатки своей конноартиллерийской роты под командой Горского подполковник нашел у подошвы холма, на котором находился Александр I.
Молодой император был в слезах. Он искал слова утешения у ближних, осведомлялся о потерях русской армии и часто спрашивал, где Кутузов. Но этого не знал никто: посылаемые во все стороны гонцы либо возвращались ни с чем, либо не возвращались вовсе.
Из отряда Багратиона, который в сражении потерпел наименьший по сравнению с другими урон, составили арьергард, и русская армия потянулась к городку Аустерлиц.
На дороге к нему генерал-адъютант Уваров установил заболотистым каналом большой пост, который подчинил Ермолову. Испытывая после пережитого равнодушие к жизни и смерти, подполковник с маленьким отрядом остался лицом к лицу с могучим неприятелем.
Когда совершенный мрак покрыл окровавленные горы и долины и пальба стихла, запылали бивачные огни победителей. Шумно и весело располагались французы на ночлег, приветствуя Наполеона, который объезжал поле битвы и благодарил полки. Ермолов принужден был выслушивать музыку, песни и победные клики в неприятельском лагере.
…Русская армия лишилась под Аустерлицем до 21 тысячи убитыми, ранеными и пленными, потеряв 133 орудия и 30 знамен; у австрийцев из 14 тысяч солдат выбыло из строя шесть. Поражение союзников было полным.
Много лет спустя, не желая прямо признаться в своей ошибке, император Александр сказал:
— В этом походе я был молод и неопытен. Кутузов говорил мне, что нам надобно действовать иначе, но ему следовало быть в своих мнениях настойчивее…
Последние ружейные выстрелы Аустерлицкого сражения слышались в наступившей темноте на левом фланге, у Дохтурова, и на правом — у Багратиона.
«Не должен россиянин, — записал Алексей Петрович в дневнике, — простить поражения при Аустерлице, и сердце каждого да исполнится желанием отмщения…»
Весь декабрь 1805 года с разных концов Европы русские войска возвращались в свое Отечество. Большая часть их не имела случая за целый поход сделать ни одного выстрела. Армию Кутузова дружески встречали в Венгрии. Ежедневно устраивались празднества, в которых Ермолов не принимал участия, полагая, что после поражения стыдно желать забав и увеселений.
Он жил одной жизнью с солдатами и считал дни, оставшиеся до возвращения в Россию. Вечерами Цезарь уносил его на поля далекой Галльской войны или Гай Светоний Транквилл беседовал с ним о божественном Августе и жестоком Тиберии. А когда латынь приедалась, Алексей Петрович наведывался на биваки. Нижних чинов уже не смущало появление Ермолова, в котором они видели отца-командира, называвшего их товарищами. Алексей Петрович часами сидел в кружку солдат, слушая бывальщины Горского и Попадичева.
— Теперь учение не ю, что прежде, — рассуждал старик фельдфебель. — Хочь и лютуют, а все меньше, чем при блаженной памяти государе Павле Петровиче. Тогда забить солдата палочками оыло такое же простое дело, как курицу на суп пустить…
«Нет, и сейчас солдата бьют как Сидорову козу, — горько усмехнулся Ермолов. — Мерзкий, подлый обычай, противный законам божеским и человеческим…»
— Раньше, братцы, так лютовали, что сам черт не вынес — продолжал фельдфебель. — Знаете сказку про черта?
— Нет, дяденька Попадичев, расскажи! — послышались просьбы с разных сторон.
— Эх, жаль, мальчонки нашего нет, вот бы послушал, — вставил слово курчавый канонир.
— Царство ему небесное! — перекрестился Попадичев, как и все в роте, горевавший о гибели юного батарейца. — Но кто знает, может, он нас там сейчас слушает… Слушайте и вы. Было это, братцы мои, не то чтобы давно, да и не то чтобы недавно, а так себе — средне. Жил-был, это, один солдатик в полку, вот хоть бы как ты теперь. Молодой еще, не старый… Сгрустнулось очень ему, домой захотелось…
И подумал себе он тут: «Ах, кабы хоть черту-дьяволу душу свою прозакладать! Пусть бы он за меня службу пес, а меня бы домой снес». Глядь, он, черт, тут как тут! «Изволь, — говорит, — пошто не удовлетворить…»
— Ишь ты! — восхитился курчавый канонир. — Бога не убоялся!
На него шикнули, и Попадичев продолжал, вдохновленный общим вниманием:
— Ну-с, так вот и закабалился черт в службу солдатскую на двадцать пять лет. Снял с себя солдатик амуницию и ружье поставил, и тут его чертовым духом подняло и понесло вплоть до Танбовской губернии, до села родимого, до избенки его горемычной. Зажил себе солдатик во свое удовольствие, а черт, значит, службу за него справляет…
Ермолов почувствовал, что сказка захватила и его. Он давно поставил себе за правило искоренить битье солдат.
«Тот из нижних чинов, — говорил он, — кто никогда не был телесно наказан, гораздо способнее к чувствам настоящего воина и сына Отечества…»
— Перерядился дьявол во солдатскую шинель, — звучал старческий альт Попадичева, — не хочет только портупею крест накрест надевать — вестимое дело, боится креста-то.
Взял да и надел через левое плечо и тесак, и сумку и, словно ни в чем не бывало, похаживает себе с ружьем на часах.
Приходит смена. Капрал глядь: «Чтой-то у тебя, брат, тесак по-каковски надет?» — «Да што, братцы, правое плечо сомлело — болит…» — «Вот те! На пле-чо! Надевай!» — «Как хошь, не надену!» Доложили после смены ундеру старшему.
Ун дер черту — зуботычину: надевай, значит. «Не надену — плечо болит». Он ему — другую. «Нет, што хошь, не надену!» Ротному докладывают. Ротный ему на другой день всполосовал спину. «Надевай!» — «Нет, что хошь, не надену!»
Полковому доносят. Полковой ту же самую расправу над ним сочинил, а черт все не надевает… Что тут делать? Шефу докладывать приходится. А черта между тем по спине полосуют: надевай, значит. «Нет, не надену!» Наконец в лазарет слег да через три дня и помер… «Нет, — говорит, — невмоготу…»
Попадичев закончил сказку, но все молчали. «Они восприняли ее, — подумал Ермолов, — и не сказкой вовсе, а тяжелой бывальщиной…»
— Да, — нарушил молчание Горский. — Битье ни в чем не поможет. Медведя и то палкой не научишь…
«Увы, в армии несправедливость возведена нынче в закон, — размышлял Алексей Петрович. — Но я употреблю все силы, на какие способен, чтобы искоренить это зло. Как много значило для меня ближе узнать русского солдата! Судя по воспитанию, которое началось знакомством с Вольтером и Дидро, я должен был пройти сквозь все таинства масонства, иллюминатства, ереси, проповедовать свободу и равенство и при этом одной рукой креститься, а другой обкрадывать полковую казну. Ничего этого со мной не случилось. Но отчего? Не оттого ли, что я принадлежу просто к обществу русских и к солдатскому честному братству?..»
Глава третья. ПРИЗНАНИЕ
Москва! Знакомая до боли, родная — матерь городов русских и его, Ермолова, мать, и мать его родителей… Все ему тут любо и мило, но более всего места детства — Воздвиженка, Арбат с его переулками — Большим Афанасьевским, Староконюшенным, Калошиным, Кривоарбатским, Денежным, Никольским, Спасопесковским, Серебряным, — усадьба Василия Денисовича Давыдова на Пречистенке, университетский пансион на Моховой. Здесь он оставил учебу…
Алексей Петрович нашел первопрестольную и той же, что прежде — истинно русской, гостеприимной, обжорливой, и переменившейся усилиями новомодных подражателей чужеземным образцам.
Спутником Ермолова был знаменитый уже в Москве, несмотря на свою молодость, граф Федор Толстой — иссннячерный, белозубый, горячий, как порох.
Его прозвали «американцем», потому что он прожил несколько лет на Алеутских островах, куда его, 22-летнего офицера, высадил за бурное поведение адмирал Крузенштерн, под командой которого Толстой плавал вокруг света. Федор Толстой был драчун, враль, картежник, дуэлянт, уже отправивший нескольких человек на тот свет. Это не мешало ему иметь множество друзей, среди которых был и Денис Давыдов.
Он много повидал в своих странствиях, но слушать его рассказы было совершенно невозможно: граф Федор Иванович всякий раз начинал неистово фантазировать. Разжалованный в рядовые, Толстой снова готовился к военному поприщу, тренируя в дуэлях твердость руки и верность глаза. Стрелок он был первоклассный.
Ермолов и Толстой прогуливались по модному Тверскому бульвару. Их обтекала толпа праздных жителей. Какие странные наряды, какие лица! Тут красавица вела за собою свиту обожателей, там угадывал Алексей Петрович провинциального щеголя, который приехал в Москву перенимать моды и теперь пожирал глазами счастливца в парижском наряде — голубых папталипах и широком безобразном фраке. За ними шла старая генеральша, болтая с компаньонкой, а подле брел откупщик с премиленькой женой и карлом, уверенный в том, что бог создал одну половину рода человеческого для винокурения, а другую для пьянства.
А вон университетский профессор в епанче спешит на свою пыльную кафедру… Шалун напевает водевили и науськивает своего пуделя на прохожих… Добрый московский кавардак!
— Мы в первопрестольной на все имеем собственное мнение, — бойко говорил Толстой, посверкивая черными насмешливыми глазками. — У нас все недовольны всем.
— Как же, знаю, — добродушно усмехнулся Алексей Петрович, на полковничьем мундире которого появился третий орден — св. Анны. — Москва все критикует: двор, правительство, и бранит прежде всего Петербург. Но сама смотрит на него с завистью и соблюдает на обедах больше чинопочитания, чем его существует в австрийских войсках…
— Зато по части моды Москва нынче равняется на Европу, не считаясь с Петербургом. Здесь мы впереди всех.
Не верите? Зайдем в конфетный магазин Гоа на Кузнецком, — предложил граф.
У гасконца Гоа, где продавалось мороженое и всякие слодости, Ермолова встретило огромное стечение франтов — в лакированных сапогах, в широких английских фраках, в очках и без очков, с безукоризненными прическами и нарочито взлохмаченной шевелюрой.
— Вот этот, который, разиня рот, смотрит на восковую куклу в витрине, вы думаете, конечно, англичанин? — рассуждал Толстой. — Нет, он природный русак и родился в Суздале. Ну так тот — француз? Он картавит и говорит с хозяйкой о знакомом ей чревовещателе, который в прошлом году забавлял весельчаков парижских. Нет, это старый франт, который не ездил никуда далее Марьиной Рощи. Он промотал родовое имение и наживает повое за каргами. Ну, значит, вон тот немец? Бледный, высокий, который вышел из магазина с прекрасной дамой! Еще раз ошибка! И он русский, только молодость провел в Германии. Но по крайней мере жена его иностранка? Она еле-еле говорит по-русски.
Снова нет! Она русская, любезный Алексей Петрович, родилась в приходе Неопалимой Купины и кончит жизнь свою на Ваганькове. Прошу заметить еще пожилого человека со шпорами. Он изобрел в прошлом году новые подковы для своих рысаков, дрожки о двух колесах и карету без козел Он ночует на конюшне, завтракает с любимым бегуном и ездит нарочно в Лондон, чтобы посоветоваться с известным коновалом о болезни своей английской кобылы…
— Какое скопище бездельников! — с отвращением произнес Алексей Петрович.
Задетый словами Ермолова русский парижанин с талией в рюмочку, в кружевном наряде, шелковых чулках и башмаках с блестящими пряжками, вспетушил грудь и с пригнусью возгласил:
— А, так мы не правимся медведю, которого изрядно поклевали Бонапартовы золоченые орлы!
Ермолов искоса поглядел на него и вдруг расхохотался:
— Ну что делать с этим сморчком? Его же тронуть боязно даже пальцем!
Радуясь возможности скандала, а то и драки, Толстой повернул к Ермолову свое цыгановатое лицо, внутренне подбадривая его: «Наддай, ну-ка, братец, наддай еще!» Но франт в испуге уже упрыгнул, как блоха, и исчез в толпе, которая с почтением внимала богатырю полковнику.
— Да, Москве не грозит нашествие иностранцев только потому, что она уже полонена ими, — громко продолжал Алексей Петрович. — Они нагрянули сюда сначала в образе парикмахеров, содержателей лавок и разного рода увеселительных заведений, а потом аббатов и разорившихся дворян, бежавших от революции. Изо всех этих выходцев былп и такие, кто не заслуживал имени шарлатанов и невежд. Но всяк, кому не везло по торговой части, брался за воспитание русского юношества. И все достигли цели! Скоро добыли деньги и оболванили на свой манер несчастных недорослей.
Нет, — добавил он, — не по себе мне в модных лавках. Да и битве языков я предпочитаю язык битвы!..
Снова баталии! Снова стук пушечных колес, топот копыт конницы, перебранка, хохот и ропот пехоты, бредущей по колено в снегу, скачка в разных направлениях адъютантов, медленное передвижение генералов с их свитами. Снова походная неопрятность одежды у людей, два месяца не видевших над собою крыши, закопченные дымом биваки, оледенелые усы, простреленные кивера и плащи. Снова привычная, манящая, электризующая душу стихия войны!..
Оба врага между тем, едва опустела равнина, Издали копья метнув, друг на друга беюм устремились; Звонко столкнулись щиты, и Марсов бой разгорелся.
Тяжко стонет земля, ударяется чаще и чаще В битве клинок о клинок; все смешалось — и доблесть, и случай…
Ермолов, повторяя строки любимого Вергилия, ехал в голове потрепанной артиллерийской колонны. Наперекор всем испытаниям он разделял общее настроение душевного подъема и уверенности в своих силах, которые владели всей армией. После баснословных успехов, одержанных в течение одного года Наполеоном сперва над австрийцами, а затем над пруссаками, первые же встречи с русской армией в повой войне крепко поколебали самоуверепность французов.
Теперь, командуя артиллерией в авангарде генерал-майора Маркова, полковник Ермолов участвовал в дерзком налете на городок Морунген. Отразив натиск целого корпуса Бернадота, отряд успешно решил поставленную задачу.
В кромешной тьме Ермолов с другими полковниками — Юрковским и Гогелем вернулся в Либштадт, где располагался русский авангард. Узнав, что командирам отведен для ночлега и ужина дом городского начальника — амтманна, Алексей Петрович с боевыми товарищами поспешил туда, мечтая о горячей еде и постели. Их встретила хорошенькая немка с фаянсовым личиком — жена амтманна, которая объяснила, что в доме ни крошки припасов.
— Ну что ж, — кисло улыбнулся щуплый Юрковский, — в утешение голодному остается любоваться пригожим станом и прелестными глазками амтманнши!..
Генерал-майор Марков, как человек весьма ловкий, не показал удивления, видя своих полковников, вышедших из огня, словно этим они исполнили его распоряжение. Начались подсчеты, потерям в сражении, где пятитысячному русскому авангарду противостояло до девятнадцати тысяч французов корпуса Бернадота.
— Давайте-ка, господа, ложиться почивать, — потягиваясь, предложил Марков. — Утро вечера мудренее…
Тут захлопали двери, застучали сапоги, и в залу в сопровождении большой свиты вошел генерал-лейтенант Багратион, прибывший из Петербурга и назначенный командовать сводным авангардом армии. Ермолов увидел сорокапятилетнего и уже лысого генерал-майора Барклая-де-Толли, мундир которого был украшен только Георгием и Владимиром 4-й степени, а также штурмовой Очаковской медалью, генерала де Бальмена, командира кавалергардов Трубецкого, а за ними — юного гусарского поручика в красном ментике, курчавого, с лихо закрученными усами, в глазах которого светились любопытство и отвага.
Не стесняясь высокого начальства, выслушивающего рапорт Маркова, Алексей Петрович кинулся к гусару, обнимая и целуя его:
— Денис! Братец! И ты к нам! Вот это новость!
Денис Давыдов, обрадованный и смущенный, говорил в ответ:
— Помилуй! Свершилась мечта моя… Я в армии! Я дышу свежим воздухом! Не в гарнизонной службе, не на придворных балах…
— Постой, — перебил его Ермолов, — да куда же ты определен?
— В адъютанты к его сиятельству князю Петру Ивановичу, — радостно сверкая глазами, отвечал двадцатидвухлетний поручик. — Я хочу, чтобы мое имя, как пика, торчало во всех войнах!
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |