астронома, чтоб он делал это за них. Разумеется, можно
применять конъектуры, в частности если маршрут уже
проходился и имеется доступ к расчетам, выполненным
другими. Поэтому от европейских берегов до американских
на картах снимается расстояние достаточно точно. Кроме
того, когда расчеты по звездам совершаются с суши, они
могут дать довольно надежный результат, и поэтому мы в
общем неплохо знаем, на какой долготе обретается Лима.
Но и в этом случае, сказать вам по чести, - весело
продолжал оратор, - знаете, что происходит? - И лукаво
смотрел на двух слушателей. - "Происходит, что этот
господинчик, - тут он постучал пальцем по карте, -
рисует Рим на тридцатом градусе от Канарских, в то время
как этот вот, - и он грозил пальцем в сторону другой
карты, как бы отечески возбраняя ее составителя, - вот
этот думает, что Рим на сороковом! Вон в той рукописи мы
находим сочинение одного фламандца, который на долготах
съел собаку, он извещает короля испанцев, что невозможно
прийти к согласию о расстоянии от Рима до Толедо por los
errores tan enormes, como se conoce por estа linea, que muestra
la diferencia de las distancias (По наличию ошибок весьма
огромных, как видимо из данного чертежа, который
показывает различие в дистанциях (исп.)) и так далее и так
далее. Что он имеет в виду под линией? Если решить, что
первый меридиан лежит в Толедо (испанцы всегда
претендуют на первое место), то по Меркатору, Рим
расположен на двадцать градусов восточней, однако Тихо
Браге считает, этих градусов двадцать два, и двадцать пять
по Региомонтану, их двадцать семь для Клавиуса, двадцать
восемь для Птолемея, а для Оригана все тридцать. Все это
только к одному примеру: дистанция от Толедо до Рима.
Вообразите теперь, в каком состоянии должны быть
сведения о морских путях, подобных нашему, где, может
статься, никто прежде нас к островам не причаливал, и
описания других мореплавателей туманны и сбивчивы.
Добавьте в частности, что если какой-нибудь голландец и
раздобудет верный результат, он ни за что о нем не скажет
англичанам, а те не поделятся с испанцами. Самовернейшее
орудие в здешних морях - это нос капитана, который
своим простецким лагом унюхивает, что корабль, к
примеру, на двухсот двадцатом меридиане. После проверки
часто оказывается, что вовсе не на двухсот двадцатом, а
градусах в тридцати восточное или западнее".
"Но в таком случае, - выкрикнул кавалер, - кто сумеет
разгадать загадку долгот, получит полную власть над
морями!"
Доктор Берд опять покраснел, уставился на кавалера,
будто чтобы узнать, нарочно ли он это сказал, а потом
усмехнулся, как укусил, и отрезал: "Попробуйте".
"Меня прошу уволить", - вставил тут Роберт, поднимая
руки, и на тот вечер все обернулось в шутку.
В течение многих дней Роберту казалось опасным снова
затрагивать тему меридианов. Он нашел другую тему. Чтоб
сделать это, пришлось принять отважное решение. Ножом
он глубоко процарапал себе ладонь. Потом завязал рану
обрывками рубахи, истрепанной ветрами и водой. За
ужином он показал врачевателю руку: "Глупейшая рана.
Сунул ножик в мешок, начал рыться и сам себя пропорол.
Очень щиплет".
Доктор осмотрел порез опытными тазами, и Роберт
молил Бога, чтоб теперь он вытащил тазик и растворил в
нем купорос. Однако доктор ограничился суждением, что
рана не опасна и что следует хорошо промывать ее каждое
утро. Тут, на счастье, подвернулся кавалер, который и
ляпнул:
"Эх, иметь бы сейчас лезвейную притирку!"
"Эго какую притирку?" - воодушевился Роберт.
Мальтийский рыцарь, будто прочитав все книги,
затверженные Робертом перед отплытием, начал
расхваливать свойства лезвейных мазей. Берд молчал.
Роберт, после чужого почина осмелевши, кинул свой
пробный камешек: "Бабьи суеверья! Напоминает анекдот о
беременной, у которой отрубили любовнику голову, а она,
увидев то, породила младенца с отделенной от туловища
головой! Или ту вздорную привычку у крестьянок, когда пес
нагадит на кухне, тыкать углем в испражнение, полагая,
будто у твари запечет под хвостом! Шевалье, вы не похожи
на людей, передающих такие historiettes!"
Выпад был очень удачный, потому что Берд не
выдержал. "Ну уж нет, милостивый мой, насчет собаки с ее
пометом все это правда, скажу вам больше, кое-кто
применил то обхождение с одним соседом, который
наложил кучу перед домом, и уверяю вас, он научился
далеко обходить тот проулок! Разумеется, следует
повторять операцию преизрядное число раз, для чего вам
необходим такой приятель, вернее неприятель, который
будет гадить вам под дверь достаточно часто!" Роберт
заливался смехом, будто принимая все за потеху, отчего тот
раздражался и приводил все более сильные аргументы.
Доводы были приблизительно те же, что у Д'Игби. Доктор
входил все в больший раж. "Да, да, любезнейший, вот вы
так чудно философствуете, наукой костоправов брезгуете.
Скажу вам даже, раз мы взялись рассуждать о кале, что у
кого нечистое дыханье, ему бы подержать разинутый рот
над навозною кучей, и он бы излечился. Сточная канава
смердит изрядно сильнее, нежели его глотка, а известно, что
меньшее количество притягивается большим!"
"Какие необычайные вещи вы открываете мне, доктор
Берд, и как я поражен вашей мудростью!"
"Да это что! Вот я вам расскажу! В Англии, при
укушении человека собакой, ее надо убивать, даже если она
не в бешенстве. Собака может взбеситься впоследствии, и
оставшаяся в укусе слюна ее способна привлечь духи
водобоязни. Видели, как поварихи, если плеснут молока на
угли, тут же бросают горстку соли? Великая мудрость
простонародья. Молоко от угольного жара претворяется в
пар; при воздействии воздуха и света этот пар, совокупно с
атомами огня, влечется обратно к корове, выделившей это
молоко. Сосцы коровы железисты и уязвимы, и атомы огня
грозят им воспалением, отвердением, изъязвлением, а
поскольку вымя недалеко от мочевого пузыря, воспаление
может переброситься в пузырь и привести к анастомозу
приходящих в пузырь сосудов. Корова станет мочиться
кровью".
Роберт сказал: "Шевалье вспомнил эту лезвейную
притирку в качестве снадобья для моего леченья. Но вы
поясняете своею речью, что метод сей употребим во зло".
"Разумеется, и в том причина оберегать подобные
секреты, чтобы не применялись вредоносно. Любезнейший,
дискуссия о мази, или о порохе, или о том, что в Англии
обычно именуют Weapon Salve, полна противоречий.
Шевалье упоминал тут оружие, которое, будучи уместно
примененным, приносит облегчение. Но возьмите то же
оружие и расположите его у огня; и пораненный, будь он
даже за тысячу километров, возопит от жжения. А если вы
погрузите острие, все еще выпачканное кровью, в
ледовитую воду, раненого затрясет от холода".
В ходе этого разговора Роберт, кажется, не услыхал
ничего такого, о чем не знал бы раньше, не исключая и
подтвержденья, что доктор Берд в вопросе о
Симпатическом Порохе великий дока. Но беседа до того
настойчиво кружила вокруг дурных использований этого
ученья, что вряд ли речь шла о случайности. Как это все
увязывалось с меридиановыми дугами, будет рассказано
впоследствии.
Одним прекрасным утром, воспользовавшись тем, что
матрос свалился с марса и раскроил себе череп, и на
шкафуте царила суматоха, а доктора спешно позвали
врачевать пострадавшего, Роберту удалось скользнуть в
трюм, опередив Берда.
Почти что наощупь нашарил он верную дорогу. Может
быть, повезло, а может, неведомая зверюга громче
обычного стонала именно тем утром. Примерно у
ахтерштевня, там, где на "Дафне" хранились бочонки с
ромом и араком, он обнаружил закомару, где глазам его
открылась кошмарная картина.
На удалении от любопытных взоров, на поддоне,
построенном, видимо, по мерке, на подстилке из засаленных
тряпок была распростерта собака.
Большая собака, породная, но из-за боли и от страданий
она выглядела доходягой. Мучители, по всему полагая,
старались поддерживать ее в живых: снабжали и питьевой
водой и пищей, при этом пищею не песьей, а людскою, с
самого лучшего пассажирского стола.
Собака лежала на боку, закинув шею и вывалив язык.
Весь бок ее был раскроен огромной, вывороченной раной.
Рана имела вид свежий и одновременно нагноенный, меж ее
розовых закраин сочилось гангренозное створоженное
месиво гноя и сукровицы. Было понятно, что какой-то
хирург, вместо того чтобы зашить разрез, растянул его и
прикрепил края к коже, сохраняя их в зиянии, в
незаживании.
Попранье целительского искусства, эта рана была не
только нанесена нарочно, но и нарочно обрабатывалась
против рубцевания, чтобы мученичество пса длилось и
длилось - а началось оно неведомо когда. Роберт разглядел
вокруг вереда и в вереде в самом какие-то кристаллы, будто
врачеватель (исполненный карательской жестокости!)
умащал язву едкой солью.
Беспомощный, Роберт погладил несчастного, тот
жалобно заскулил. От прикосновений ему, наверно,
становилось больнее. К тому же сострадание мешалось в
душе Роберта с ликованием от победы. Вот, несомненно,
разгадка тайны доктора Берда, таинственное карго,
занесенное на борт с причала Лондонского порта.
Насколько наблюдал Роберт и насколько мог
догадываться человек, знавший то, что было известно
Роберту, пес был ранен в Лондоне и Берд прилагал все
усилия для того, чтоб его язва оставалась в незалеченном
виде. В Лондоне же кто-то каждый день в определенный
договоренный час что-то производил либо с нанесшим удар
оружием, либо с намоченной в крови тряпкой, вызывая у
животного, может быть, облегчение, а может, сильнейшее
беспокойство, потому что доктор Берд когда-то говорил
Роберту, что от лезвейной мази, "Weapon Salve", может
быть не только польза, но и растрава.
Благодаря этому на "Амариллиде" узнавали, когда в
Европе настает определенный час. Зная время в точке
нахождения судна, могли определять долготу!
Оставалось только увериться в справедливости догадки.
В эту пору Берд уединялся каждый день часов около
одиннадцати: значит, "Амариллида" подходила к
антимеридиану. Спрятаться около пса и выждать прихода
медика!
Ему повезло, если можно так выразиться о преддверии
шквала, который, как вскоре станет понятно, обещал и
кораблю и всем населявшим этот корабль величайшее
невезение. Все утро и после обеда море волновалось, Роберт
смог сослаться на тошноту и неблагополучный желудок и
упокоиться в каюте, пренебрегши в этот вечер ужином. При
первой темноте, когда еще не выставили часовых, он
прокрался вниз по трапу в трюм, неся с собой огниво и
просмоленный шкентель, чтоб освещать дорогу. Он знал,
что около собаки, над ее лежанкой, имелись нары, набитые
навивами соломы. Эти навивы служили для поправки
слежавшихся матросских тюфяков. Роберт заполз в глубину
сеновала и зарылся. Оттуда он никак не мог видеть собаку,
но имел возможность разглядывать лица тех, кто будет
заходить, и слышать их разговоры.
Ожидание протянулось час или более, время шло тем
медлительнее, чем отчаянней бедная тварь вопила и
сокрушалась, но вот наконец послышались голоса и
мелькнул свет.
Роберт смог наблюдать процедуру, совершавшуюся за
несколько шагов от его укрытия. Доктору помогали три
ассистента.
"Ты пишешь, Кэвендиш?"
"Пишу, доктор".
"Подождем. Очень уж он воет сегодня".
"Это от качки".
"Тише, тише, Хэклит, - приговаривал доктор, видно,
утешавший беднягу лицемерным ласканием. - Плохо, что
мы не договаривались почетче о порядке работы. Надо бы
всегда начинать с успокоительного".
"Не скажите, доктор, случается, что он в нужное время
спит и приходится его будить, бередить рану".
"Осторожнее, он, кажется, встрепенулся... Тише,
Хэклит... Да, он мечется, он скачет!" - Пес и вправду
испускал вопли непереносимой боли. - Они накаливают
ножик на огне, записывай время, Уитрингтон!"
"Приблизительно половина двенадцатого".
"Проверьте по всем часам. Это должно длиться минут
десять".
Собачьему визгу, казалось, не будет конца. Потом визг
оборвался, перейдя в какое-то "фр-фр", ослабевавшее,
угасающее, сменяющееся молчанием.
"Отлично, - подвел итог доктор Берд. - Который час,
Уитрингтон?"
"Все совпадает. Без четверти полночь".
Новая бесконечная пауза, а после паузы зверь, видимо,
задремавший, думавший, что страдание улеглось, снова
заголосил, будто ему перепиливали хвост.
"Сколько, Уитрингтон?"
"Час как раз прошел, последние песчинки".
"На часах уже было двенадцать", - произнес третий
голос.
"По-моему, достаточно. Теперь, господа, - сказал
доктор Берд, - надо надеяться, они вытащат ножик из
печки, потому что бедный Хэклит уже не может терпеть.
Воду с солью, Хаулс, и ветошку. Ну, ну, Хэклит, тебе ведь
уже легче... Спи, спи, видишь, я с тобой посижу, видишь,
все уже кончилось... Хаулс, снотворного в плошку..."
"Вот, доктор".
"Пей, Хэклит. Успокойся, попей водички... " - снова
робкое стенание, потом тишина.
"Замечательно, господа, - взял слово доктор Берд. -
Если бы этот распроклятый корабль так не трясся и не
прыгал каждую минуту, можно было бы сказать, что мы
провели полезный вечер. Завтра утром, Хаулс, как обычно,
соль на рану. Подведем итоги, господа. В момент
наибольшего страдания у нас была приблизительно
полночь, а из Лондона нам подавали знак, что у них
двенадцать дня. Значит, мы на антимеридиане Лондона,
точнее на сто восьмидесятой долготе от Канарских
островов. Если Соломоновы Острова расположены, как
подсказывает легенда, на антимеридиане Железного
Острова и если мы на нужной широте, значит, двигаясь на
запад при хорошем попутном ветре, мы должны причалить
к Сан-Кристобалю, или как нам заблагорассудится
перекрестить этот злосчастный островок. Мы нашли то, за
чем испанцы гоняются десятилетиями, а кроме того,
получили в руки секрет Исходной Точки, Punto Fijo. Пива,
Кэвендиш, надо поднять бокал за Его Королевское
Величество, да благоволит к нему вечно Премилосердый
Господь".
"Боже, храни короля", - отозвались единым духом три
глотки, и надо заметить, что эти четыре человека,
несомненно, являли собой пример истинной высоты духа и
преданности монарху в дни, когда он если еще и не
прощался с головою, в любом случае почти что
распростился с королевским троном.
Роберт усиленно соображал. Еще утром он обратил
внимание, что этот пес, когда его гладят, умолкает, а если к
нему случайно прикасаются в болевой точке, заходится
воем. Хватало немногого, при ветре и качке корабля, чтобы
вызывать в исстрадавшемся существе разные ощущения.
Может, мучители и веровали, будто к ним доходят послания
издалека, тогда как пес то терзался, то утихомиривался в
зависимости от силы волн и наклона судна. Кроме того,
если и впрямь существовало то, что Сен-Савен именовал
смутными концептами, могло статься, что доктор Берд
движениями рук подчинял собаку своим невыявленным
побуждениям. Не сам ли он обмолвился, что причиной
ошибки Колумба было неосознанное желание оказаться как
можно ближе к Азии? Значит, судьба всего мира ныне
зависит от способа, которым полупомешанные испытатели
истолковывают вой истязуемой собаки? По бурчанию
псиного брюха эти безумцы делают вывод, что они
удаляются либо приближаются к областям, усиленно
разыскиваемым испанскими, французскими, голландскими
и португальскими безумцами? И его затянули в эту
авантюру именно ради того, чтобы он добыл для Мазарини
или для молокососа Кольбера рецепт, как населить все
корабли океанского флота Франции недорезанными псами?
Ученые тем временем ушли. Роберт вылез из щели и
приостановился, при свете фитилька, напротив
посапывающего животного и погладил его по загривку.
Роберт видел в этой бедолаге собаке все страдание мира,
бешеного вымысла недоумков. Медленное его взросление,
от памятных бесед в Казале и вплоть до этой минуты,
оформлялось в законченную мысль. О, если бы он остался
отшельником на незаселенном острове, как советовал
мальтиец! Если бы последовал его совету и подпалил
"Амариллиду", если бы оборвал своей бег уйдя на третий
остров, к дикаркам с кожей цвета сиенской глины, или на
четвертый, где он мог бы стать бардом для местных племен.
Если бы он отыскал Эскондиду, убежище от всех наемных
убийц безжалостного мира!
Не знал он тогда, что судьбой уготован для него пятый
Остров, вполне возможно его Остатний.
"Амариллида", казалось, была не в себе, и хватаясь за что
попало, он дотащился до каюты. Все недомогания
отступали пред лицом настоящей морской болезни. Еще
несколько минут, налетела буря. О гибели "Амариллиды" я
уже рассказывал отдельно. Роберт с честью справился с
заданием выжить. Он выжил один, он сохранил великий
секрет доктора Берда. Но некому было передать
выведанный секрет. Да и вполне вероятно, что секрет этот
не стоил ничего.
Не следовало ли ему признать, что, вышедший из
нездорового мира, он обрел истинное здоровье? Корабль
предоставил ему высочайшее из благ, единоличничество, он
обрел Госпожу, которую никто у него не властен был
отобрать...
Но Остров не принадлежал ему и оставался далеким.
"Дафна" не принадлежала ему и другой претендовал на
владычество ею. Может, и затем, чтобы развести на ней
опыты не менее брутальные, нежели опыты доктора Берда.
20. ОСТРОТА И ИСКУССТВО ГЕНИЯ
(Трактат Грасиана-и-Моралеса (см. прим. к главе 11)
"Agudeza у arte de ingenio" (1642, 1648). "Искусство
изобретательности или Трактат об остроумии" (1642; 2-е,
расширенное издание 1648, под названием "Остроумие и
искусство изобретательности"))
Роберт продолжал терять время, давал Постороннему
наиграться, чтобы открыть его игру. Выставлял часы на
верхнюю палубу, заводил их ежедневно, бегал кормить
обитателей зверинца, чтоб опередить конкурента.
Раскладывал вещи в каютах и на палубах так, чтобы если
Посторонний сунется, это было заметно. Днем не выходил
на свет, но дверь приоткрывал, чтобы уловить всякий шум
как снаружи, так и снизу. Ночью держал караул, напивался
арака, обшаривал тайные поместилища "Дафны".
Однажды он обнаружил новых два закуточка за кладовой
такелажа, ближе к баку. Один был совсем пуст, другой
чрезмерно переполнен, повсюду полки с закраинами, чтобы
удерживать предметы при качке. Там были ящеричьи кожи,
высушенные на солнце, костянки непонятной природы,
разноцветные камни, черепки, облизанные морем, кусочки
кораллов, прибитые к табличкам насекомые, муха и паук в
янтарях, сухой хамелеон и склянки, где бултыхались змеи,
угри и ужи, а также непомерные чешуи, скорее всего
китовые, меч, по-видимому снятый с рыла рыбы, и длинный
рог, по мнению Роберта единорожий, но я наклонен думать,
что был взят от нервала. В общем, камера редкостей,
собранная эрудитом, в те времена немало подобных
делалось на кораблях первопроходцев и натуралистов.
Посередине стоял открытый ящик, с соломенной
подстилкой, без обитателей. Кто там пребывал обычно,
Роберт увидел, возвратившись в свою каюту, где, как только
распахнул дверь, столкнулся нос к носу со стоячим
страшилом, выглядевшим жутче, нежели даже сам
Посторонний во плоти и крови.
Мышак, помойный пасюк, нет, подобие крысьего
великана, ростом в полчеловека, длинный хвост занимал
полпола, пронзительные глазки, стойка на задних лапах, а
передние протянуты к Роберту, как пара человечьих рук.
Шерсть прилизана, на пузе щель, и из пуза высунуто мелкое
отродье того же вида. Мы помним, какие ужасы рисовал
себе Роберт в отношении мышей в первый вечер. Как
воображал их гигантскими и свирепыми, хозяевами
корабля. Но эта крыса превосходила самые чудовищные
предвидения. И он не верил, что когда-либо человечьему
взору уже являлись крысы подобного сложения, - вполне
обоснованно не верил, потому что, как мы догадываемся,
перед ним стоял экземпляр чревосумчатого.
После первого припадка ужаса стало ясно по
неподвижности налетчика, что он - чучело, и к тому же
плохо набитое или плохо хранившееся. Из-под шкуры
воняло требухой, в спине торчали клочья соломы.
Посторонний, перед тем как Роберту представилась для
обозрения кунсткамера, вытащил самый эффектный
экспонат, и покуда посетитель был в музее, перенес главное
диво к нему на квартиру, очевидно, уповая, что жертва
потеряет рассудок, выкинется за борт и оставит ему
корабль. Уморить меня хочет, свести с ума хочет, лютовал
Роберт, но я ему самому вобью в пасть эту крысу, я его
самого набью паклей, где ты там прячешься, гадина, где
затаился, подглядываешь, не лишусь ли я рассудка, лучше
побереги свой собственный, дрянь такая!
Он вышиб чучело на палубу прикладом мушкета, а там,
переборовши мерзость, взял руками и кинул в море.
Решив во что бы то ни стало выкурить Пришельца из
приюта, он снова полез в дровяной отсек, ступая осторожно,
чтоб опять не вывернуть ногу на катающихся по полу
чурбанах. После дровяного отсека, за переборкой, была
камора, где на "Амариллиде" хранили сухари (этот чулан
назывался soute, sota или soda). В этой же, под нежной
ветошью, ловко завернутая, хранилась огромная подзорная
труба, мощнее, нежели он видел в каюте капитана,
новоявленная Гипербола Очей, рожденная для исследования
неба. Телескоп был уложен в широкий таз легкого металла,
рядом с тазом, тоже в тряпье, покоились инструменты
непонятного смысла, с металлическими суставами, и какая-
то крутая холстина с кольцами по всему кругу, и рядом -
подобие шлема, и три пузыря: в пузырях, судя по запаху,
содержалось плотное и затхлое масло. К чему могло
служить все заготовленное, Роберт не стал ломать голову.
Ему важнее было найти живого вредителя.
Он ограничился проверкой, была ли там под полом еще
какая-то закомара, и действительно, хотя очень тесная, она
была, в нее можно было заползти на карачках. Роберт
светил на пол, чтоб уберечься от скорпионов и не зажечь
потолок. Пресмыкавшись недолго, он дошел до тупика и
врезался головой в сосновую балку. Вот Ultima Thule,
Последняя Тулэ "Дафны", дальше уже слышались удары
волн о подзор корабля.
Он задумался. Мыслимо ли, что у "Дафны" не было
больше от него секретов?
Когда мы удивляемся, что за неделю, или того больше,
бездельничанья на борту Роберт не сумел рассмотреть всю
начинку судна, вспомним лучше о том, как мальчишки
лазают по чердакам или подвалам дедовского большого
дома несимметричной планировки. На каждом шагу
открываются лари старых книг, корзины тряпья, пустые
бутыли и вязанки деревяшек, переломанная мебель,
пыльные шаткие шкафы. На своем пути мальчишка то и
дело застревает, сует нос во все чуланы, в темные углы и
воображает призраки в коридорах, решает отложить до
другого раза, каждый день разведывает понемногу, опасаясь
слишком далеко забраться, в то же время предвкушая
потрясающие открытия, ошарашенный находками
последней минуты; чердаку или подвалу не видно ни конца
ни края и таинственных углов в них хватает на детство,
отрочество и юность.
Вообразим, что этот мальчишка натыкается на странные
звуки, что для отбиванья охоты каждый день ему
рассказывают жуткие сказки, мало этого: что он изрядно
наклюкивается перед отправкой, - станет ясно, как
расширяется пространство этих похождений. Таково было
чувство Роберта при разведывании враждебного недра.
Рано утром ему снова виделся сон. Происходил он в
Голландии, в те недели, когда люди кардинала
конвоировали его в Амстердам для посадки на
"Амариллиду". Остановились в одном городе, Роберт вошел
в собор. Его поразила нагота нефа, отличного от церквей
Италии и Франции. Никаких украшений, только кое-где
хоругви, укрепленные на голых колоннах, витражи
прозрачны, без рисунков, проницаются молочным светом
солнца, белизну нарушают редкие молящиеся черные
фигуры. В безмятежности звучала только одна печальная
нота, песнь вилась по мягкому воздуху цвета слоновой
кости и как будто выходила из капителей или из замка
свода. Потом он разглядел, что в одной часовне, в
углублении хора, черноризец играл на маленькой флейте,
глаза распахнуты в пустоту.
Попозднее, когда музыкант остановился, Роберт подошел
и спросил, можно ли предложить подаяние. Тот, не глядя,
поблагодарил за хвалебный отзыв, и Роберт понял, что
разговаривает со слепцом. То был колокольный мастер (der
Musicyn en Directeur van de Klok-werken, le carillonneur, der
Glockenspieler, напрягался он, объясняя), но в его
обязанности входило также занимать игрою на флейте
прихожан, собиравшихся вечерами на паперти и
прицерковном погосте. Он знал много мелодий, и для
каждой разрабатывал по две, по три, когда и по пять
вариаций, одна другой мудренее. Он не имел нужды в нотах.
Невидящим он родился и обитал в этом сиятельном
пространстве (так и сказал, сиятельном) своего храма,
ощущая, сказал он, солнце всею кожей. По его словам,
инструмент был одушевленным, отзывался на пору года и
на температуру утра и заката, а в церкви держалась теплота,
вечно распыленная, и она придавала обаяние древесине;
Роберт не мог вообразить, что считает диффузной теплотою
этот северянин, оледеневая в вечной светлоте.
Музыкант поиграл еще, дважды варьировав мотив, и
сказал, что мелодия носит имя "Doen Daphne d'over schoone
Maeght". Он отказался от лепты, потрогал лицо Роберта и
сказал, по крайней мере насколько Роберт понял, что
"Дафна" это нежность и пребудет с Робертом всю жизнь.
И вот Роберт, лежа на "Дафне", открыл глаза и
совершенно определенно услышал, что снизу, через щели в
переборке, поднимаются ноты "Дафны", играемой на чем-то
из металла, но не отваживаясь на вариации, тот, кто
музицировал, размеренно повторял первую фразу мелодии,
как навязчивую ритурнель.
Он немедленно сказал себе: как изысканна эта фигура,
быть на флиботе "Дафна" и слушать "Дафну" для флейты.
Незачем надеяться, что этот сон прекратится. Происки
Неизвестного, новое сообщенье.
В очередной раз препоясавшись оружием, снова
причастившись укрепительного зелья, Роберт двинулся на
звук. Тот звенел из часовой кладовки. Но с тех пор как часы
были перетащены Робертом на шканцы, место их опустело.
Заглянул: точно, пусто, звук идет из глубины.
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |