одном трактире уверяли, что ей двадцать лет, что она из
ближней деревни и завела шашню с французским солдатом.
"Девка что надо, Франческа, огонь", - и многозначительно
ухмылялись. Для Роберта его любимая показалась желанной
тем паче, что с каждым разом все более украшалась этими
непристойными комплиментами.
Через несколько дней, смеркалось, проходя по улице, он
увидел ее в темной комнате первого этажа. Она сидела у
окна, ловя вечерний бриз, едва унимавший знойную
монферратскую припеку, и какая-то лампа, с улицы не
видная, из-под окна озаряла ее. Сначала он ее не узнал,
рыжая грива была зачесана в узел, свисали только две пряди
впереди ушей. Было видно слегка наклоненное лицо,
чистейший овал с жемчужными капельками пота, он и сиял,
как единственный светоч среди густой полутьмы.
Она шила на низкой подставке, внимательно вглядываясь
в шитье, и не обратила внимания на Роберта, который
застыл, искоса разглядывая ее облик, вжавшись в
противоположный дом. Сердце молотом ходило в груди,
Роберт смотрел, как белокурые волосики опушали верхнюю
губу шившей. Внезапно она подняла ко рту руку, и рука
засветилась в сиянии лампы, в руке была темная нить;
забрав нитку в алые губы, она чикнула белыми зубами, и
нитка была перекушена лютым махом, взвивом алчной и
нежной плоти, и хищница ублаготворилась собственною
кроткой ярью.
Роберту нипочем было простоять там ночь, без дыхания,
в опасении быть увиденным; жар его леденил. Но очень
скоро обожаемая загасила лампу, и расточился дивный
призрак.
Он и в другие дни проходил той же улицей, но ее не
видел, или видел только раз, не будучи уверен, она ли,
потому что она сидела наклонившись, шея была розовой и
голой, и водопад волос закрывал лицо. Матрона за ее
плечами, проплывая в этих львиных локонах на ладье
овечьего гребня, то и дело оставляла гребень и пускала в
работу ногти, ловя улепетывающую живность, которая от
сухого и точного щелчка похрустывала под ногтем, Роберт,
достаточно знакомый с вошебойным ритуалом, впервые
открывал для себя его благовидность, и воображал, как
заманчиво скользить рукой по шелковым струям,
подушечками пальцев по дивному затылку, и целовать
белые полоски кожи, и какое счастье, должно быть, самому
преследовать эти мирмидонские когорты, которые населяют
лес кудрей.
Ему пришлось отрешиться от мечтаний, потому что
толпа зашумела на той дороге, и это было последним разом,
когда окно приберегало для него любовное виденье.
Другими днями и другими вечерами он снова приходил,
чтобы видеть в окне матрону и чтоб видеть другую девушку,
однако этой больше не бывало. Он сделал вывод, что его
милая живет не в этом доме, а здесь какая-то родственница,
к которой она ходит ради работы. Куда удалилась она сама,
в течение долгих недель ему не дано было доведать.
Поскольку любовная печаль есть зелье, обретающее
лихую крепость в тот миг, когда перетекает из наших уст в
слухи друзей, Роберт, безуспешно блуждавший по Казале,
тощавший в тщетных поисках, не потаил свое состояние от
Сен-Савена. Он рассказал, и даже тщеславясь, поскольку
обожатель щеголяет велелепием кумира, а уж в велелепии-
то ее он был весьма уверен.
"Ну, любите себе, - беззаботно отозвался на это Сен-
Савен. - Ничего нового. Кажется, человек даже находит в
этом радость, в отличие от животных".
"Животные не любят?"
"Нет. Простейшие механизмы любить не могут. Что
делают колеса повозки на скате? Крутятся вниз. Машина
имеет вес, вес тяготеет книзу, в повиновении слепому
закону, который требует опускаться. Таково и животное:
оно тяготеет совокупляться. Не остановится, покуда не
совокупится, а потом остановится".
"Но вы же говорили мне вчера, что люди тоже машины?"
"Да, но более сложные, чем минеральные машины, чем
животные машины. Люди удовлетворяются колебательно".
"Что из этого следует?"
"Из этого следует, что вы, любя, и желаете и не желаете.
Любовь превращает вас во врага самому себе. Вы
страшитесь, что достигнув желанной цели, разочаруетесь.
Вы наслаждаетесь in limine (На пороге (лат.)), как говорится
у теологов, ублажаетесь оттяжкой".
"Это неверно, ибо я... я желаю ее сразу же!"
"Если это правда, вы - все еще и всего только
деревенщина. Нет, в вас есть тонкость. Если бы вы желали
ее сразу же, вы бы ею овладели, как сущая скотина. Нет: вы
желаете, чтобы ваше желание распалилось, и чтобы в то же
время распалилось желание ее. Но если бы ее желание так
распалилось, чтобы отдаться вам сразу же, вы б, надо
думать, ее бы больше не желали. Любовь выхоливается в
ожидании. Ожидание шествует просторами Времени по
направлению к Случаю".
"А я что должен делать до тех пор?"
"Ухаживать".
"Но... она еще ничего не знает, и должен вам признаться,
что не имел оказии к ней приблизиться..."
"Напишите письмо и объявите ей о своей любви".
"Но я никогда не писал любовных писем! О, стыжусь
сознаться вам, но я никогда не писал писем на моем веку".
"Когда природа бессильна, приходится прибегать к
искусству. Я буду диктовать. Полезное упражнение для
образованного человека - сочинять письма к дамам,
которых не видел. Тут я мало кому уступаю. Не любя, я
способен говорить о влюбленности красивее, чем вы,
любовью лишенный языка".
"Но я считаю, что каждый любит иначе... Это будет
неестественно...."
"Если вы выскажете всю свою любовь и вдобавок
естественно, получится чистый смех".
"Но зато это будет правда".
"Правда девица милейшая, но стыдливая, она должна
являться под покрывалом".
"Но я изъявлю ей то, что чувствую я, а не то, что
выдумаете вы!"
"Ну так вот: чтоб вам поверили, прикидывайтесь. Не
бывает совершенства, не разубранного притворством".
"Но тогда она поймет, что это писано не к ней".
"Не волнуйтесь. У ней нет оснований сомневаться, что
все продиктованное замышлено для нее по мерке. Давайте
садитесь и пишите. Позвольте только мне приобрести
вдохновение".
И Сен-Савен заскакал по комнате, как вроде, описывает
Роберт, пчела, возвращающаяся к сотам. Глаза его
блуждали, будто он вычитывал из воздуха послание, еще не
существовавшее. Потом он начал.
"Сударыня..."
"Сударыня?"
"А как прикажете начинать? Эй ты, казальская
шлюшонка?"
"Puta de los franceses", - не удержался и пробормотал
Роберт, изумленный тем, что Сен-Савен ради красного
словца угадал если не истину, то хотя бы клевету на его
даму.
"Как вы сказали?"
"Ничего. Пусть так. Сударыня. Что за этим?"
"Сударыня, в изумительной архитектуре универсума
было отражено с самого первого дня Сотворения Мира, что
я повстречаю вас и я вас полюблю. Но в самых первых
строках письма я чувствую: душа моя до такой степени
стремится к излиянию, что испаряется из моих уст и от
моего пера до того еще, как я заключу".
"Заключу. Не знаю, будет ли это понятно..."
"Высказывания тем превыше ценятся, чем более они
ощетинены затруднительностями, и тем любезнее
откровение, если оно немеренных сил нам стоило. Нет, надо
повысить тон. Значит, вот как... Сударыня!"
"Как, опять?"
"Да. Сударыня, для такой дамы, которая хороша как
Альцина, предугадательно наинеприступнейшее из
прибежищ. Полагаю, что неким заклинанием вы были
отнесены в далекий край и обителью вашей сделался
новоявленный Пловучий Остров, коий ветром моих
воздухновений отнесся на отдаление, его же я преодолеть
усерден, во пребывание антиподов, где и подступы
загорожены льдами. Я вижу, чем-то вы смущены, де ла
Грив. Вам даже это кажется посредственным?"
"Нет, мне это... я сказал бы обратное..."
"Не извольте бояться, - отвечал Сен-Савен, превратно
истолковав, - мы еще туда всунем обратный контрапункт.
Далее. Допускаю, вашим прелестям придано право
пребывать на отдалении, как Богиням то приличествует. Но
возможно ли не ведать, что Богини благосклонно
принимают хотя бы фимиамные пары, которые мы к ним от
низу возжигаем? Коль так, не отриньте моего поклонения!
Понеже вы облечены в высочайшей степени и прелестью и
красотой, вы обратите меня в ничтожество, воспретив
превозносить в обличий вашем два из наиценнейших
божественных атрибутов... Так звучит лучше?"
Роберт на этом месте был поглощен раздумьями о том,
что главная неразрешенная проблема - обучена ли дева из
Новары грамоте. Преодолев этот риф, все, что она
прочитает, несомненно одурманит ее точно так же, как
одурманивался он сам, пиша.
"Боже мой, - сказал он. - Этак она с ума сойдет..."
"Сойдет, сойдет. Продолжим. Нисколь не утративши
моего сердца вместе со свободой, кою имел препоручить
вам, всякий день наблюдаю, как оно разрастается, обретая
такие размеры, что как если бы его одного недоставало для
моей великой любови, оно размножилось по всем моим
артериям, и в них я ощущаю любовное дрожанье".
"Боже мой".
"Не воспаляйтесь. Это разговоры о любви, а не любовь.
Извините, о Владычица, мне отъявленность отчаяния, или
скажу лучше, не отягчайтесь ею: ибо не слыхано, чтобы
владетели смущались гибелью своего невольника. О, и я
почту свою судьбину завидною, поскольку вы озаботились
тем, чтобы свести меня к погибели: если даже по крайности
вы удостоите меня ненавистью, это скажет мне, что я не
окончательно для вас безразличен. Так и смерть, которою
вы полагаете истребить меня, воспримется мною как
предпочтенье. Приди желанная смерть; если любовь состоит
в том, что две души созданы для того, чтобы быть едины,
когда одна сознает, что другая ее не слышит, она может
только умереть. И об этом - покуда жизнь еще не покинула
мои телеса - душа моя, отлетая, шлет вам оповещение".
"Отлетая, шлет вам?"
"Оповещение".
"Переведу дух. В голову ударяет".
"Держите себя в руках. Не путайте любовь с искусством".
"Но я ее люблю, люблю, понимаете?"
"Я - нет. Потому вы и обратились ко мне. Сочиняя, вы
не должны думать о ней. Думайте, ну к примеру, о
господине Туара..."
"Как вы можете..."
"Не вскидывайтесь. В конце концов он интересный
мужчина. Пишите же. Сударыня".
"Еще раз?"
"Да. Сударыня, вдобавок ко всему я обречен опочить
ослепнув. Не вы ли в два аламбика претворили мои очеса,
гоня из них жизнь по капле? И отчего происходит, что чем
больше взоры мои увлажняются, тем пылают сильнее? Мой
родитель, излепил ли он не из глины мое туловище, давшей
существование первому человеку, а из извести, и влага,
точимая очами, гасит ее? И отчего происходит, что
изничтоженное умеет прозябать и изыскивает новые слезы,
дабы изничтожать меня беспредельно?"
"Не слишком?"
"К торжественному случаю - торжественное
сравнение".
Роберт уже не возражал. Ему казалось, что он уже не он,
а Поварская дева, и что он ощущает все то, что она ощутит,
когда прочтет эти строки. Сен-Савен диктовал.
"Вы оставили в сердце у меня, его покидая, наглую
захватчицу, и она есть ваша тень, и бахвалится, будто
властвует надо мною в жизни и в смерти. Вы удалились от
меня, как монархи отходят от лобного места из нежелания
выслушивать мольбы пытаемых о помиловании. Если моя
душа и моя любовь представляют собою два чистейших
вздоха, когда буду умирать, я закляну Агонию, дабы вздох
любови моей расставался с телом в наипоследнюю очередь,
и тем образом совершу - в виде последнего подношения -
чудо, которым вы сможете гордиться: хотя бы миг, но о вас
продолжит воздыхать тело уже бездуховное".
"Бездуховное. Конец?"
"Нет, погодите, нужен финал с вывертом..."
"Как это?"
"Усилие ума, которым будет подмечена неслыханная до
этой поры связь между двумя предметами, превосходящая
любое наше соображение, так чтобы в этом занимательном
упражнении таланта весело затмилось всякое понятие о
сущности вещей".
"Я не понял..."
"Сейчас поймете. Вот: повернем вспять все сказанное
прежде, вы еще, к счастию, не умерли, и дадим ей
возможность воспрепятствовать умиранию. Пишите. Вы,
может быть, преуспеете еще, сударыня, меня спасти. Я
отдал вам свое сердце. Но как мне существовать без этого
двигателя жизни? Не прошу вас вернуть его, ибо только в
сладчайшей неволе располагает оно преславнейшей из
свобод. Однако прошу, пришлите ко мне в замену сердце
ваше, ибо не найти поместилища более достойного, чтоб
почтить его. Чтобы жить, вам нет нужды в двух сердцах.
Мое же бьется в вашу честь настолько мощно, что может
обеспечить вам наивековечнейшее из пыланий".
Он крутнулся на каблуках и раскланялся, как артист в
ожидании рукоплесканий. "Что, разве не великолепно?"
"Великолепно? Да... но как бы сказать... немного
комично. С чего бы этой даме бегать по Казале и вручать и
принимать сердца, подобно разносчику?"
"Вы думаете, она полюбит мужчину, который
изъясняется, как банальный буржуа? Подпишите и
запечатайте".
"Но дело не только в даме, а если она покажет кому-
нибудь, я умру от позора".
"Не покажет. Она положит письмо в корсет и каждую
ночь, зажигая свечку на ночном столике, будет
перечитывать, осыпая поцелуями. Подписывайте".
"Но вообразим, к примеру, что она не умеет читать. Ей
придется показать кому-то, кто..."
"Что, месье де ла Грив! Не желаете вы сказать, что вы
влюбились в деревенскую девку! Как, меня заставили
растрачивать вдохновение для запугивания хамки?
Единственный выход - вызвать вас к барьеру".
"Я сказал для примера. Для фантазии. Мне преподавали,
что осмотрительный человек должен допускать
вероятности, варианты, среди всех возможных даже самые
невозможные..."
"Видите, вы тоже научаетесь выражаться таким манером.
Но вы допустили нелепицу, среди всех невозможных самую
смехотворную. Как бы то ни было, не хочу принуждать вас.
Хорошо, вычеркните последнюю фразу и пишите далее под
мою диктовку..."
"Но если я зачеркну, придется переписывать лист..."
"Вы еще и неусердны. Но муж разума всегда извлекает
полезность из сумбура. Зачеркивайте. Готово?
Замечательно. - Сен-Савен намочил палец в умывальном
тазу, капнул водой на зачеркнутые строки. Бесформенная
клякса медленно наливалась чернилами. - Пишите.
Извините, Госпожа, за то что я не сумел уберечь мысль,
которая, исторгая у меня эти слезы, ошеломила своей
горячностью. Случается, что этнейским огнем вызываются к
жизни сладчайшие ручьи солоноватых струй. Но, о
Сударыня, сердце мое подобно раковине моря, которая,
впитывая драгоценнейший пот восходов, порождает
жемчужину и с нею совокупно растет. При мысли, что
неблагосклонностью вашей восхитится из сердца моего тот
жемчуг, который столь ревниво в нем выпестован, сердце
тает в хлынувшем из глаз потоке... Несомненно, де ла Грив,
сейчас получилось лучше, мы убрали излишества... Лучше к
концу поуменьшить эмфазу любовника, чтоб усугубилось
сострадание любимой. Подпишите, запечатайте и передайте
ей. Потом ждите".
"Ждать чего?"
"Север Компаса Осмотрительности указует на то, чтоб,
пустив паруса по ветру, дожидаться Благоприятной
Ситуации. В этих делах ожидание никогда не вредит.
Присутствие усыпляет голод, а расстояние его усиливает.
Будучи вдалеке, вы увидитесь львом, представши изблизи,
можете показаться мышонком, что родился от горы.
Несомненно, вы изобилуете превосходными достоинствами,
но достоинства теряют блистательность, если их можно
потрогать, а фантазия досягает дальше, нежели зрение".
Роберт поблагодарил и бросился домой, спрятав
послание на груди, будто он его украл, будто боялся, что
кто-то заберет у него восхитительное похищенное.
Я разведаю, где она, твердил он себе, поклонюсь и вручу
ей письмо. Он метался на постели, воображая, как она будет
проговаривать слова письма своими губами. Теперь он уже
представлял себе Анну Марию Франческу из Новары в
свете всех добродетелей, которыми наградил ее Сен-Савен;
признаваясь, даже с помощью Сен-Савеновых речей, в
любовной страсти, он почувствовал, что страсть возросла;
неохотно втянувшегося в игру, вдохновение его
воскрылило, Отныне он любил деву из Новары с тем же
утонченным бешенством, которого было исполнено письмо.
Пустившись на разыскания той, от которой он был так
расположен отдалиться, хотя пушечная канонада осыпала
город, не обращая внимания на опасность, через несколько
дней он ее повстречал на перекрестке улиц, несущую
колосья, как древнеримская богиня. В смятении он бросился
навстречу, не понимая толком, что надлежало сделать или
сказать.
Поравнявшись с ней и дрожа, он загородил ей дорогу и
сказал: "Прошу позволения..."
"Позволения? - со смехом отвечала дева. - Чего
нужно?"
"Нужно, - пролепетал Роберт, - узнать, какой дорогой
ходят к Замку".
Дева мотнула назад головой с развевающейся гривой:
"Туда". И повернула за угол.
И в этот же угол, в то время как Роберт в замешательстве
раздумывал, идти ли, со свистом приземлилось ядро,
разнеся садовую каменную ограду и распространив великую
пыль. Роберт прокашлялся, обождал, когда пыль сядет, и
догадался, что шествуя ужасно нерешительно по
просторным равнинам Времени, он прошляпил
Благоприятный Случай.
Чтобы наказать себя, он горестно изодрал письмо и
направился к дому, в то время как ошметья его души
трепыхались в пыли на мостовой.
Первая неизъясненная любовь убедила его навеки, что
предмет страстного чувства располагается далеко, и думаю,
этим определилась вся его участь. В последующие дни он
снова пошел по перекресткам: туда, где получил известие о
ней; туда, где изучал какие-то следы ее жизни; туда, где
слышал чужой о ней разговор и где он сам видел
возлюбленную, - и снова закрепил этот план в памяти. Так
он снял чертеж Казале в свете сердечной страсти,
преобразив улочки, фонтаны, площади в Реку Сердечной
Склонности, Озеро Равнодушия и Море
Недоброжелательства; израненный город он превратил в
Страну собственной ненасытной нежности, в Остров (о, уже
тогда! вещие слова!) своего одиночества.
13. КАРТА СТРАНЫ НЕЖНОГО
(La carte du Tenйre - из книги французской
писательницы Мадлен де Скюдери (1607-1701) "Клелия,
римская история" (1654-1660))
В ночь на двадцать девятое июня великий скрежет
разбудил казальцев, и вслед за тем барабанная тревога; это
сработала первая мина, которую нападающие сумели
подвести под городскую стену, разнеся один полумесяц и
уложив двадцать пять солдат. На следующий день, к шести
вечера, разразился как будто гром на востоке, и в
рассветной половине неба высветился рог изобилия, светлей
горизонта, и завиток его укорачивался и удлинялся. Вид
кометы испугал оружный люд и позагонял устрашенных
казальцев глубоко в жилища. В наступившие недели были
подорваны другие участки стен, в то время как со скатов
осажденные палили впустую в воздух, а их противники
подбирались под прикрытием земли, и контрподкопы и
противоминные туннели уже не давали возможности их
выкуривать.
Это кораблекрушение Роберт прожил равнодушно, как
пассажир. Много часов проводил он, беседуя с отцом
Иммануилом о наилучшем способе описывать огонь осады,
но и с Сен-Савеном виделся все чаще, и они подбирали не
менее искрометные метафоры, дабы передавать накал
Робертовой страсти, о крушении которой он совестился
докладывать другу. Сен-Савен открывал ему сцену, на
которой интрига его галантности имела возможность
успешно развиваться; молча Роберт переносил щекотливое
положение, сочиняя с Сен-Савеном все новые послания,
которые потом он якобы передавал по назначенью, на деле
же очаровывался, перечитывая их напролет ночами, словно
бы дневник толиких томлений был не им для Нее создан, а
прислан к нему Ею.
Он воображал себе, как Дева из Новары, преследуемая
ландскнехтами, в изнеможении сникает ему на руки, и он
разметывает врагов и ее, обессиленную, сопровождает в
непроходимый сад, где ему выпадает награда в виде
дикарской признательности. При таких мыслях он
вытягивался на постели, а после длительного бесчувствия,
придя в себя, садился сочинять сонеты к любезной.
Один из сонетов он показал Сен-Савену, и тот вынес
приговор: "Я вижу в нем изрядное дурновкусие, позвольте
молвить. Но не отчаивайтесь. Большинство парижских
поэтов пишет хуже. Избегайте воспевания чувства. Страсть
не дает вам приблизиться к божественному хладнокровию, в
нем секрет Катулла".
Роберт нашел в душе меланхолию, об этом также он
оповестил Сен-Савена. "Радуйтесь, - ответил на это его
приятель. - Меланхолия не отброс, а сердцевина крови.
Она рождает героев, потому что, гранича с неистовством,
подвигает их на деяния многоотважные". Но Роберт ни на
что не ощущал подвижности и меланхолически сетовал на
недостаточность меланхолии.
Нечувствительный к бою и к пальбе пушек, он
вслушивался в облегчительные известия: развал в
испанском штабе, наступление французов. Радовался, когда
в середине июля контрминой наконец-то удалось
уничтожить множество испанцев. Но за это время
подорвали и много бастионов, и в июле авангарды
противника начали стрелять и попадать прямо в город.
Роберт знал, что какие-то из казальцев выходили рыбачить
на По, и, не страшась получить пулю, он бегал смотреть на
удящих, опасаясь, как бы имперцы не подстрелили
Новарскую Деву.
Он продирался через кучу горланившей солдатни, они
гомонили, по контракту они не обязаны были копать окопы,
но и казальцы отказывались их рыть, и Туара вынужден был
поднять плату солдатам. Роберт был рад узнать, как и все в
Казале, что Спинола заболел чумой. Все в злорадстве
приветствовали неаполитанских дезертиров, перебежавших
в цитадель и оставивших неприятельское войско из-за
страха, что чума прилепится к ним. Отец Иммануил был
неспокоен, не стали бы именно они переносчиками заразы.
В середине сентября горожане начали болеть чумою.
Роберт не берегся, он волновался лишь не заболела ли
Новарская Дева, и однажды проснулся в лихорадке. Роберту
удалось оповестить отца Иммануила и в тайне он был
перевезен к Иммануилу в обитель, что его спасло от
переполненных лазаретов, где смерть приходила быстро и
без суетни, чтоб не мешать тем, кто отдавал концы от
пиротехнических игрищ.
Роберт о смерти помышлял мало. Путая горячку чумы с
любовным жаром, он бредил, будто трогает Новарийку,
терзая соломенный тюфяк или поглаживая покрытые потом
болезненные части своего тела.
Виною натуралистической памяти, в тот вечер на
"Дафне", когда наступали сумерки и небо совершало свои
медлительные эволюции, и Южный Крест уже пропал за
горизонтом, Роберт не мог сказать, пылает ли от
оживившейся любовной склонности к той казальской
Диане, или к Прекрасной Госпоже, столь же непоправимо
удаленной от зрения.
Он хотел знать, где могло быть ее убежище, и стал
отыскивать в рубке, где хранились мореходные орудия,
карту теплых морей. Она нашлась, обширная, раскрашенная
и незаконченная. Надо сказать, в те времена многие карты
оставались прорисованными не до конца. Открывая новые
земли, путешественники вычерчивали на бумаге виденные
контуры, но не указывали ничего там, где они не знали, куда
и как земля простирается. Поэтому карты Тихого океана в
ту эпоху часто выглядят как арабески пляжей, намеки
береговых линий, гипотезы протяжений, а четко
обрисованы только самые мелкие острова и указаны лишь
те ветра, что изучены на опыте. Некоторые картографы,
чтоб облегчить узнаваемость острова, с великим тщанием
зарисовывали профили горных вершин с облаками, их
окутавшими, тем помогая опознать пейзаж, как опознается
на далеком расстоянии фигура по фасону шляпы или по
особенной походке.
Вот и на этой карте имелась картинка двух
противопоставленных берегов, между которыми канал
тянулся с юга на север, причем один из этих берегов почти
что замыкал в кольцо извилистые очертания, что позволяло
предположить, что это остров, что это именно его Остров;
но и поодаль, на расстоянии, посреди океана, виднелись
группы мелких островов достаточно похожей обрисовки, и
они в равной степени могли соответствовать месту,
напротив которого стоял корабль.
Ошибкой было бы думать, будто Робертом владело
географическое любопытство. Слишком повлиял на него
Иммануил, приучая преобразовывать видимое посредством
окуляров Аристотеля. Слишком настойчиво Сен-Савен учил
выковывать желание с помощью литературной речи,
перелицовывая девушку в лебедя и лебедя в женщину,
солнце в медную шайку, медную шайку в солнце! Глубокой
ночью мы застаем Роберта в бреду над этой картой,
преображенной в вожделенное женское тело.
Влюбленные по наивности пишут любимое имя на песке
пляжа, куда накатывает волна и имя смывается водою, а он
намного предусмотрительнее вел себя, Роберт, преобращая
любимое тело в полуокружности грудей-груд-гряд,
уподобляя волосы струению течений в меандрах
архипелагов, полуденные капельки пота на лбу соотнося с
капельными знаками брызг-бризов и видя в голубизне
таинственной океанской пустыни потаенную полноту
голубых ее очей. На этом листе были отображены очертания
фигуры любимой, бухты с заливами соответствовали
захватывающим дух извилинам ее красы. Жаждущими
устами он приникал к бумажному развороту, утолялся из
океана сладострастия, млел от языка суши, вытянувшегося в
море, целовал мыс-губу и мыс-нос. Устье подманивало его
уста, давая лобзанье, проток приглашал к проникновению,
родными были родники и дорогими дороги, телесными
жилами были жилы минералов. Выпить бы всю влагу озер и
этих рек, стать бы солнцем и нагревать ущелья, возбуждая
тайные токи...
Главным чувством было не владение, а ущербность.
Может, пока он ласкает этот смутный трофей премудрого
рисованья, некий Иной на истинном Острове, где взаправду
раскинулась Она с таким миловидством, которое бумаге не
подвластно, вкушает плоды и их сладость, погружается в
нежные влаги... Иные, остолбенелые, наглые гиганты
сгребают грубою лапой ее перси, уродливые Вулканы
овладевают прелестной Афродитой, тешатся ее естеством с
безобычностью, подсказывающей рыбарям на Ненайденном
Дата добавления: 2015-08-28; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |