георг вильгельм фридрих 27 страница

отсюда: тем самым я хочу сказать им, что я ценю великолепие этого края. Что собой представляют увеселительный сад и Нусдорф, я теперь увидел и нашел

их прелестными...

Чтобы закончить письмо — где же был я вечером? Слушал «Свадьбу Фигаро» Моцарта. Клейны ради этого задержались здесь на воскресенье. И я должен признаться, что итальянские голоса имели немного возможностей развернуться при сдержанной музыке Моцарта, показать своп блистательные переходы, но вообще-то с каким совершенством они исполняют арии, дуэты, особенно речитативы! Последние, пожалуй, — совершенно естественное творчество только самих исполнителей! Какой Фигаро в исполнении Лаблаша! Фодор — отличная Сюзанна, однако для этой роли она могла бы быть чуть побольше и покрасивее. Синьора Дарданеллп играла графиню. На этот раз я сидел ближе к сцене, чем тогда, когда увидел ее впервые. Какая она красивая женщина, милая итальянская головка, какое спокойствие у нее, благородство в манере держаться и в игре, с очень красивой и милой осанкой: чуть не повторилась история с тобой, и я чуть не влюбился в эту женщину! Право, она и на самом деле очень мила. Донцеллп в роли графа очень уступал ей: такие ситуации для него невыгодны.

(Вторник, 28-го сентября)

Теперь я тебе коротко расскажу, что делал вчера. В первой половине дня смотрел собрание князя Лихтенштейна — великолепный дворец и чудеснейшие сокровища! Чего там только не было! Пополудни посмотрел собрание Черни, и в нем тоже есть некоторые великолепные вещи. Вечером я был в городском театре на более изысканном спектакле. Огромное здание было почти полно. На сцене я видел Аншютца, которого знал еще 25 лет назад. Он стал зрелым, отличным артистом. Остальные отчасти тоже хороши, но оставляют желать

лучшего.

Беру еще лист бумаги и попишу еще, хотя устал и измучился, писать же я хочу о том, как целый день ходил и стоял в галерее Эстергази в Шенбрунне, где

и обедал. Так как через полчаса предстоит итальянская опера, то не хочу больше пускаться в рассказы, скажу лишь, что вчера пополудни немного посветлело и сегодня здесь лучшая в мире погода, не слишком жарко и по всему видно, что такая погода удержится. В пятницу 1-го октября во мне шла внутренняя борьба между плотью и волей, мне хотелось отправиться к тебе. Но ведь ты мне разрешаешь оставаться тут подольше, все увидеть. Я в каком-то круговороте все посмотрел, все попробовал, проводил на ногах целые дни, и все же остается еще увидеть многое. Чтобы удержать в голове самое ценное π создать сокровищницу воспоминаний, я должен все увидеть еще раз. Итальянскую оперу я слушал, конечно, не только дважды. Но здешней прекрасной, бесконечно разнообразной и милой душе местностью я впервые насладился сегодня — и при каком чудесном солнечном свете...

Среда, 29 сентября.

Я, стало быть, начинаю там, где остановился вчера, чтобы не отстать: ведь в этом столь богатом мире материал растет сам собой. О том, как много нужно описывать, ты можешь догадаться по тому, что такая, например, картинная галерея, как те две, о которых я говорил — галереи князя Лихтенштейна и князя Эстергазп, вполне могла бы прославить целый город, и ради нее вполне можно было бы предпринять путешествие в сто миль. Обе эти галереи расположены в великолепных дворцах, окруженных уютным садом, с отличнейшим внешним видом. За мраморную лестницу во дворце князя Лихтенштейна император Франц готов был заплатить, кажется, 180 000 гульденов. Тут— ценнейшие памятники живописи, для обозрения которых публика имеет совершенно свободный доступ. Каждый из князей содержит при галерее по одному директору и по одному служителю, которому, правда, не надо платить чаевых, но я даю, так как от меня этим людям достается больше хлопот, чем от других: я ведь прихожу в галерею и днем, когда она закрыта, до обеда и после него, до 6 часов. Во всех других отношениях галереи устроены также весьма удобно. Надоб-

но 3—4 часа для беглого обхода в том случае, конечно, если не просто пробежать, но последовательно осмотреть наиболее ценные картины. Если же смотреть с передышкой, сидеть и глазеть на качающиеся головы фарфоровых идолов, то потребуются дни.

Но я должен описать тебе еще и Шенбрунн — замок и за ним парк. Он расположен на постепенно возвышающейся местности. Место свободное на всю ширину замка до самой высокой точки, увенчанной беседкой. Кругом — свободный обзор, великолепнейшая панорама, частично ограниченная холмами, отчасти виднеющимися вдали хребтами Штирии и Богемии, отчасти же безграничным горизонтом. Кругом — плодородные поля, деревни, замки, аллеи, тянущиеся в бесконечную даль. Такое расположение, собственно, и составляет всю красу Вены, так что лента Дуная добавляет лишь немногое. Вокруг города в первую очередь бросаются в глаза высокие валы — бастионы. Стоя на них, можно видеть гласис, т. е. ровную местность, видеть эти бастионы, места — прямо для игр детей. Зеленая поляна изрезана вдоль и поперек аллеями, а за ними видны пригороды — причудливая смена садов, дворцов, церквей, больших и маленьких строении, за чертой же города и окружающих его бастионов — картина сельской жизни.

Но я спешу дальше. Во вторник утром я смотрел собрание Эстергази, в обед был в Шепбрунне, где еще не успел посмотреть ни зверинец, ни ботанический сад, который, по рассказам, великолепен в своей пышности. После обеда опять смотрел собрание Эстергази, затем был в итальянском оперном театре — «Коррадино». Миловидная синьора Дарданелли и Давид, о, как они пели! Второе действие начинается секстетом и заканчивается дуэтом между ними—какой дуэт! Теперь я вполне понимаю, почему в Германии, особенно в Берлине, так поносят оперы Россини, ибо атлас — только для женщин, паштет из гусиной печени — только для ученых, а оперы Россини — только для итальянских голосов. Это не музыка, как таковая, а пение само по себе, которому должно быть подчинено все. Музыку, которая задумана просто как музыка, можно играть

на скрипке, на рояле и т. п., но музыку Россини можно исполнять только голосом, и лишь тогда она имеет смысл. Когда Давид и очаровательная Дарданелли поют вот так, вместе, тогда пусть кто-нибудь придет и начнет делать замечания по композиции! Я бы эту вещицу послушал еще раз. Здесь выступал новый бас, в комическом амплуа, из этой же породы был новый и в «Севильском цирюльнике», но большинство дам— немки. Я стараюсь сидеть по возможности на передних рядах и здесь оказался однажды рядом с каким-то не то турком, не то персом. Он приходит сюда каждый вечер и сидит всегда на одном и том же месте. Швейцар сказал мне, что это принц Ипсиланти, такого я не знаю. Я поздоровался с ним, он поблагодарил меня, приложив руку ко лбу и груди. Потом мы с ним вместе усердно аплодировали.

Вчера до обеда немного походил по делам, затем был в Королевской библиотеке, где хотел ознакомиться с эстампами. Это собрание (некоторые вещи из него принадлежат эрцгерцогу Карлу) включает в себя 300000 гравюр!!! Допустим, кто-то решил все это пересмотреть. Если он ознакомится за один день с тремястами, то для осмотра всего собрания потребуется три года! После обеда был в Бельведере, затем у г-на Русса, с которым мы ходили в обсерваторию, а потом уже пошел в итальянский театр слушать «Севильского цирюльника» вторично. У меня настолько уже испортился вкус, что «Фигаро» Россини доставляет бесконечно большее удовольствие, чем «Nozze» Моцарта, да и певцы в «Фигаро» играли и пели бесконечно более con amore [страстно]. Все это так великолепно, захватывающе, что просто не хочется уезжать из Вены!

Пятница, 1 октября (1824 г.).

Сегодня мои кости все еще напоминают мне о вчерашнем дне, ибо это был день непрерывной ходьбы. После часа, проведенного мной за письменным столом, в течение которого я общался с тобой (не побеседовав с тобой таким образом, я не могу выйти из дому!), я направился сначала в картинную галерею князя Лихтенштейна. Если бы я там побывал даже десять раз,459

и то не успел бы посмотреть все имеющиеся там сокровища. Я провел во дворце время до 12 часов, после чего был на Веринге: эта галерея находится от лихтенштейнской на расстоянии получаса ходьбы. Оттуда направился на поиски моего коллеги профессора здешней кафедры философии. Его зовут Рембольд. Он не так стар, как я, мой хороший земляк, кажется, знаком с моими трудами. Люди здесь, можно сказать, «застоявшиеся»: они не так легко меняют место, не пускаются в путешествия, как мы. Оттуда я направился в Аугартен обедать, по пути перейдя через один из рукавов Дуная. Обед очень вкусный и подешевле, чем в моей гостинице с ее обедом по меню, обедал с аппетитом и потом осмотрелся в Аугартене. Парк распланирован примерно как в Шенбрунне: широкие, красивые аллеи, деревья и кусты подрезаны и подстрижены под стенку, некоторые деревья подстрижены под веер, т. е. так, что кроны образуют диск, толщина которого не превышает толщину ствола, u люди гуляют не под деревьями, а между ними, над головами же у них всегда небо, сегодня такое голубое и красивое! Солнце уже стоит низко, от стен падают тени. В конце Аугартена открывается прекраснейший вид на равнину, кончающуюся холмами, до которых примерно час ходьбы. Она окаймлена Леопольдбергом и Каленбергом, и все это составляет красивейший ландшафт в чудном освещении. За такие виды можно нам тут позавидовать. Затем пошел в Пратер — лес такой, какой я очень люблю, с зеленой травой, без кустарников и зарослей между деревьями. Помимо бесчисленных столиков, кегельбанов, каруселей, помещений для отдыха я обнаружил несколько очень элегантно построенных павильонов-кафе (тут так и пишут — Kaffeh) и, наконец, после долгой ходьбы, чтобы немного отдохнуть, пошел в Леопольдштатский театр, где Шустер отлично играл роль магистра и вдобавок говорил на литературном немецком. После этого показали «Волшебную грушу», по окончании я смертельно усталый побрел домой, к ужину при великолепном лунном свете и отличной погоде, которая, впрочем, так все время и держится...

00.htm - glava40

150 (482). ГЕГЕЛЬ-ЖЕНЕ

Вена, 2 октября, в субботу вечером. 1824 г.]

Главное, что занимает сейчас все мои мысли, — это желание вновь быть вместе с тобой, моя дорогая. Все, что я должен был здесь делать — обозрение здешних сокровищ и слушание оперной музыки, я уже сделал в той мере, в какой располагал для этого временем. Если я займусь ими дальше, это уже будет не познание чего-либо нового, но лишь повторное удовольствие. В самом деле, разве можно добровольно перестать смотреть здешние произведения живописи или слушать эти голоса — Давида, Лаблаш, Фодор или Дарданелли (а последнюю еще и видеть!), Амброджи, Басси?! Конечно, если все это повторить, то можно было бы во все вникнуть глубже и внимательнее. Но теперь моя голова уже целиком занята проблемой возвращения, я объят тоской и желал бы вынести скуку обратного путешествия!

Прежде всего поговорим о том, на чем остановились в предыдущем письме. Я сейчас вряд ли смогу достаточно подробно воспроизвести прошедший день; позже мне придется просить тебя рассказывать мне, как я проводил тут время. Итак, вчера я осмотрел собрание Амбрази. Что я там увидел, расскажу потом; если тебе это действительно интересно, попроси, чтобы тебе рассказали твои друзья или подруги, которые хорошо знают Вену. Потом я был в Бельведере, а затем зашел к своему другу Руссу, который живет неподалеку. Его жена и дочь показали мне некоторые гравюры Дюрера и другие, пока Русса не было дома. Затем мы с ним совершили прогулку и зашли в театр «ан дер Вин», где я еще не был, — самый красивый из здешних театров. Он тоже пятиярусный (здесь ярусы называют этажами), но не имеет бенуара. В программу входили две небольшие пьески, содержание их — одно. В первой некий король инкогнито оказывается в одной бедной семье, во второй явно показали Фридриха II, именованного, правда, герцогом, но во всем остальном — прусские имена, мундиры и пр. В пьесу вплели

известный анекдот о нем. Фридрих II, кажется, становится постоянным персонажем в театральных постановках: сутулый, старый, с палкой, все время достает из жилетного кармана нюхательный табак; каково-то было нам, и рядом со мной, как нарочно, сидел прусский офицер. Вообще же все довольно посредственно, сам же зал со всей его громадной высотой был наполовину пуст...

Сегодня утром я в третий раз был в собрании Эстергази. Какие все-таки сокровища! Ими просто невозможно не восхищаться вновь и вновь! Ими просто нельзя насытиться! Наиболее ценные произведения находятся в комнате самого князя — в павильоне в саду, около дворца, в котором находится большая галерея. Сам князь был там и, когда услышал над собой шаги, спросил, кто там, так как это не был официальный день для осмотра. Он с удовольствием услышал, что посетитель — профессор из Берлина, который здесь уже третий раз, и велел камердинеру показать мне все, так как он сам вскоре уехал, я имел возможность еще раз увидеть великолепные полотна, находящиеся в его кабинете. Что за кабинет! Если бы ты его только видела! Этот князь имеет столь обширные владения, что он с расстояния почти двух миль от Вены может проехать по ним почти до самой турецкой границы. Я пробыл там от 9 до 11, затем, зайдя на полчаса домой, чтобы переодеться, пошел в кабинет древностей, куда меня пригласил его директор профессор Зоннлейтнер. Он холост. С ним π с одним профессором из Падуи, весьма ученым и милым человеком, мы пообедали в одной из гостиниц. Мы, ученые, сразу же держимся друг с другом совсем иначе, чем, например, с банкирами. После обеда я походил π городе, а в заключение был в итальянской опере, где я уже давно хотел слушать оперу «Corradino il cuor di ferro» [«Kopрадино — железное сердце»], которое милая Дарданелли расплавила и растопила. О, как она очаровательно пела, и как пел с ней Давид! И когда вчера за обедом какой-то человек стал говорить мне, что музыка Россини создана для сердца, я не стал ему возражать...

151 (483). ГЕГЕЛЬ - ЖЕНЕ

Воскресенье, полдень (3 X. 1824).

Наконец всякая неопределенность уже позади и билет на экспресс у меня в кармане. Вчера мне ответили, что все места на вторник и пятницу уже заняты, но что можно записаться на дополнительный экипаж. При сегодняшнем дополнительном запросе ко мне присоединились три пражанина, но вместо вторника нам дали билеты на среду. Таким образом, мне пришлось против воли уступить день, но зато выеду точно. Через 36 часов буду в Праге, и разделяющее нас расстояние вдвое сократится — пусть вторая половина тоже пройдет как можно быстрее, чтобы я вновь оказался около тебя, дорогая, и мог отдохнуть у тебя и [все) рассказать тебе, хотя я почти обо всем уже написал и рассказывать осталось немного. Но зато ты расскажешь мне о себе гораздо больше, и наконец я приступлю к работе!

Сегодня утром я отдыхал и уладил дели с билетом на экспресс. Затем проделал пешую прогулку на несколько бастионов; затем был в капелле на территории замка, где слушал проповедь, но стоял я не так близко, чтобы все понять: воспринял я лишь красивую речь, осанку проповедника и звуки органа; затем слушал мессу: музыка очень красива, особенно детские голоса. Главное же, я хорошо видел императора и императрицу. У него действительно достойная и красивая внешность. Я увидел также его сына, «маленького Наполеона», как его здесь назвали мне люди, у которых я спросил о маленьком принце; у него красивая детская головка, темно-русые волосы, он спокоен, серьезен и держится естественно.

Возвращался я по набережной π надеялся, что мне представится возможность описать тебе элегантность здешних светских дам, но здесь были, увы, только простые горожане. Высший свет сейчас можно увидеть только в Пратере — в экипажах. Что я здесь увидел, включая и публику в опере, не дает мне определенного представления, и я не заметил ничего примечательного. Мне кажется, по крайней мере на основании того,463

что я видел, элегантности здесь не больше, чем в Берлине. Широкая и неуклюжая обувь здесь распространена больше. Модных магазинов здесь довольно много, мясные и колбасные лавки приютились рядом с магазинами дамских шляп, ювелирные — рядом с москательными магазинами и т. д. Кабаков, питейных домов и заведений, где торгуют шнапсом, которые в Берлине гнездятся на каждом шагу, здесь не видно.

Ну а теперь — обедать! Это письмо я пока не заканчиваю, оно у меня будет последним, написанным здесь в Вене, затем — в путь, и я хотел бы лететь быстрее письма. Сегодня вечером я посмотрю первый акт «Зельмиры» с Дарданелли, и поскольку завтра именины Франца, то во всех театрах будут исполнять «Боже, храни нашего доброго императора Франца!».

Понедельник, в полдень.

В воскресенье во второй половине дня была плохая погода. Я, к сожалению, просмотрел на билете в театр отметку: «Сегодня в порядке исключения начало в половине седьмого», пришел к семи и прозевал самое главное: хор «Да здравствует наш добрый император Франц». Начался первый акт «Зельмиры». Превосходно пела Дарданелли и не хуже — Донцелли, исполнивший речитатив, ставший его триумфом. В opera seria он непревзойденный мастер. Он и Лаблаш были с бородой, с черными локонами — какие античные головы! Донцелли как начинающий, Лаблаш как зрелый мастер: и того и другого можно было принять за античные статуи! В 9 часов кончился первый акт, после него начался балет «Амур и Психея». Что я могу тебе рассказать об этой феерии фигур, пантомим, ног, декораций, превращений, сцен? Хор из 16 статисток, затем — 16 детей как амурчики вместе со статистками или отдельно. Амурчики появились лишь один раз, причем каждый из них нес бумажную лампу на длинном древке, а над лампой — букет цветов. Затем 16 статистов взяли каждый по одному из амурчиков себе на плечо, 16 статисток взяли статистов за руки и так танцевали, делая различные движения. Помимо всего прочего было не меньше шести занавесей, на которых

были изображены туман, ночь и в ночи Психея, Луна со звездным небосводом, утренняя заря, восход солнца, само Солнце, наконец, блестящий дворец, полный ваз с цветами π серебряными листьями. Амура и Психею играли синьора Тореллн и синьора Бруньоли. У них — римские головы, чернейшие глаза, горбатые носы, они огненные, живые, изящные, их пантомимы выразительны — и во всем они более живые, подвижные, более чарующие, чем у нас. И все же, когда в 11 начали новый акт, многим это показалось утомительным и кое-кто стал покидать театр. Но я и некоторые верные опере зрители высидели до конца, и я сел ужинать только в половине двенадцатого. Сегодня с утра я был занят сборами, готовясь в путь, нанес несколько визитов, затем пошел под дождем в Императорскую библиотеку, осмотрел ее сокровища. После обеда займусь таможенными и почтовыми хлопотами, хотя завтра и не еду: все же лишний день, но я надеюсь еще раз попасть в итальянскую оперу — сегодня немецкий мороз — в переводе с французской стужи: снег...

Вена, 4 октября 1824 г.

Я все еще в Вене! Свой багаж я уже сдал на станции, здесь цены несколько повышены, понижены лишь цены на билеты; ну да ладно, это не такие уже громадные суммы, к тому же я ведь выдаю их христианам и они в конце концов тратят их и на меня — тоже хорошего христианина. Куда же мне идти, когда я сделаю все дела? Конечно, в итальянский театр. Но сначала надо было послушать народные песни, которые сегодня исполнялись по случаю дня святого Франциска. Жаль только, что погода дождливая и будут отменены фейерверки — гвоздь празднеств этого дня. Однако я еще не знаю, дано ли по этому поводу официальное распоряжение пли нет. И я отметил этот день тем, что слушал эти песни в исполнении, с одной стороны, синьоры Фодор à la tête [во главе], затем Дарданелли и т. д., всего 13 человек, и, с другой стороны, синьора Давида à la tête, Донцелли, а также Рубини, Лаблаша, Амброджп, Басен, да Франко π τ. д., всего 16 человек; они пели хотя и одноголосно, но без соло и вариаций — по

такому случаю можно было бы ожидать и большего; мужчины были одеты в черное, дамы — в белый атлас! Зал был на этот раз переполнен, может быть и из-за дня Франциска, но вообще-то из-за немецкой оперы, которую ставят сегодня впервые: французская музыка в исполнении немцев и немок. Может быть, потому, что зал был полон, я впервые имел возможность увидеть множество красивых женщин. Я мог также более внимательно рассмотреть венок, так как на сцене не было слышно и видно ни итальянцев, ни итальянок!

...Отсюда я перехожу к немецкой опере, т.е. к изящной французской музыке Обера в немецком исполнении. В последнем действии благодаря французскому порыву в музыке в голосах появляется страстность, и здесь они несколько развернулись, однако до этого дух пения проявлялся лишь в пищании, в тоскливой страстности и в низком звучании. У итальянцев же лишенное всякой тоскливости звучание, естественнометаллический характер их голосов захватывает прямо с первых мгновений и держит в своей власти все время. С первого же звука — в голосе свобода и страстность, с первой же ноты — свободное дыхание и душа. Божественный фурор по природе своей — мелодический поток, он воодушевляет, пронизывает и разрешает всякую ситуацию. Спроси у Мильдер—не так ли все это?! Ведь это же так и в музыке Глюка и Россини, ибо их тон, их звучание и движение от природы — страсть и душевная проникновенность. Да и мы сами чувствуем это, когда воспроизводим или даже вспоминаем их музыку и когда полнота ее продолжает звучать в нас далее, жить в нас и воздействовать на нас.

Стоит, пожалуй, упомянуть еще и то, что сегодня повторили первое действие вчерашнего балета. Эберле — немка — танцевала превосходно, но не совсем так, как, например, Торелли с ее итальянским турнюром, которая своими изумительными манерами и римской внешностью создала в моем воображении представление об итальянском танце. А теперь от этих светских тем и забав...

5 октября.

Сегодня пополудни погода вновь прояснилась. Нет сомнений, что это предсказал берлинец Диттмар, ибо только здесь, в здешних газетах увидел я, сколь огромен вес этого пророка — нет пророка в своем отечестве. Собственно, по этим мотивам я и не стал жить в Швабии, но поехал в Берлин через Нюрнберг. Теперь вернемся к моему сухому историческому отчету. Сегодня в первой половине дня я сбегал в Императорскую библиотеку, был у Рафаэля и Марка Антония. Какое проникновенное изящество, какие уникальные вещи! К этому я бы хотел присовокупить одно прозаическое замечание: в определенные дни (а в Императорской библиотеке — ежедневно) можно осмотреть все сокровища, созданные художественным гением, gratis [бесплатно], обслуживающему же персоналу обычно дают чаевые, и я их всегда даю, если в этом даже нет необходимости — чтобы поддержать достоинство королевской прусской профессуры. К сожалению, здесь, как и во всем мнре, на всех перекрестках кричат опрусскопотсдамской нечистоплотности. Посему я, королевский профессор, ординарный профессор Королевского Берлинского университета (и притом профессор-специалист, а именно профессор философии, которая является специальностью всех специальностей!), всюду, будь то в Берлине, Потсдаме, Сансуси, если у меня появлялось желание что-нибудь смотреть, платил целый дукат или должен был платить! Так вот я бы хотел посоветовать всем тем моим знакомым, которые имеют желание осмотреть памятники и произведения искусства, не тратить дукат или талер для того, чтобы увидеть гробницу Фридриха Великого или просто гробницу его собак, а собрать все эти деньги, потратить их на дорогу в Вену, приехать сюда и посмотреть великолепнейшие произведения искусства, где они увидят их действительно больше, чем в Берлине. Прочитай эти строки моему другу, тайному советнику Шульце, которого я так люблю и высоко ценю, чтобы он именно в этом усмотрел мою признательность за тот искренний и благожелательный интерес, который он проявлял ко мне и

благодаря которому я мог наслаждаться всем тем, что так мило и приятно мне; заверь его к тому же в следующем: несмотря на все то, что пишу, я всегда давал понять здешним профессорам, что мне не в чем завидовать им, и внушал им, что, наоборот, они должны завидовать мне. Тут, сделав над собой немалое усилие, я возвращаюсь к моему отчету и сообщаю тебе кратко, что сегодня после обеда я вновь посетил прекрасный Шенбрунн и любовался видами, которые оттуда открываются взору, посетил также зверинец, но из животных посмотрел только «царских» — слона и страуса, так как вся мелкота в это время уже погрузилась в сон. Так же обстоит дело и с растениями, и так как цветы нельзя смотреть при свете лампы, я оставил это на будущее. И в заключение — сегодня не выступают ни Фодор, ни Дарданеллп, ни Лаблаш или кто-либо другой. Конец скверный — и все скверно! Я имею в виду, что сегодня смотрел пьеску в Леопольдштатском театре и билет еще у меня в кармане. Завтра ранним утром — в скорый экипаж, и да сохранит бог кучера! Этим пока ограничиваются все пожелания души моей...

Четверг, в 7 часов вечера.

Покойной ночи и до свидания, Вена! Эти строки я пишу в Праге, куда только что прибыл после удачно завершившегося путешествия, хотя начало выглядело скверно, так как я вчера утром опоздал к отходу скорого экипажа и лишь потом его догнал. И дальше экипаж чуть не опоздал, так как на последней станции одна из осей дала трещину, в силу чего мы не могли продолжать рейс с этим экипажем, и все же мы точно по расписанию прибыли на место. Я послал за письмами к дядюшке и теперь сижу в ожидании их.

Смотри-ка! Лакей несет мне твое милое письмо, точно доставленное сюда; оно обрадовало меня сообщением о том, что у тебя все благополучно. Если тебе так хорошо—ведь это мое искреннейшее желание!—то, я думаю, это потому, что, во-первых, ты здорова, во-вторых, и у меня все шло так хорошо и благополучно. Мое благополучное путешествие и наслаждение духовной пищей породили бы во мне угрызение совести,468

если бы я узнал, что в это время тебе было плохо. Мне все время не давала покоя мысль, что я наслаждаюсь всем прекрасным и вместе с тем живу лишь догадками о том, что и моей Мари хорошо, и я все время думал, что если тебе хорошо, то и совесть моя спокойна. И все же ты была лишена многих удовольствий, которые я получал один, без тебя. О если бы я мог привезти с собой все то прекрасное, что я видел и слышал! Но это невозможно, и я доставлю тебе по меньшей мере себя самого, а ты, моя дорогая, должна это предпочесть. Ведь именно это — самое главное, не так ли!? Так я задаю себе вопрос π пытаюсь представить твой ответ... Здесь, в Праге, я уже вдвое ближе к тебе...

152 (486). ГЕГЕЛЬ — ПРУССКОМУ МИНИСТЕРСТВУ ВНУТРЕННИХ ДЕЛ (Черновик)

Берлин, 4 ноября 1824 г. Действительному тайному

Королевскому Министру внутренних дел и полиции Его Превосходительству Господину фон Шукманну

Ваше Превосходительство! Осмелюсь обратиться к Вам с покорнейшей просьбой, о позволителыюсти которой не берусь судить и повод к которой Вам одному смею покорнейше изложить.

В 1817 и в 1818 гг. господин профессор Кузен из Парижа, об аресте которого и доставке 1 сюда я лишь недавно узнал, во время двух путешествий, предпринятых им тогда в Германию, познакомился со многими немецкими профессорами, преподавателями философии в университетах, и в частности со мной в Гейдельберге2.

В общении, которое мы поддерживали особенно в течение нескольких недель летом 1817 года, я узнал его с определенной стороны (и именно только с этой стороны, о чем считаю нужным напомнить), как человека, который проявлял глубокий интерес к науке и

особенно к своей специальности; в частности, он выражал сильное стремление выработать точное представление о том, как преподается философия в университетах Германии. Такое стремление, особенно ценное у француза, старание и основательность попыток понять наши трудные методы преподавания философии, а также то, что явствовало из ознакомления с конспектами, на основе которых он читал свои лекции по философии в Парижском университете, равно как весь его характер, представлявшийся мне глубоко порядочным и сдержанным, — все это вызвало во мне, смею утверждать, живое, почтительное и искренне дружеское отношение к его научным устремлениям. Я позволяю себе прибавить, что такое отношение к нему в дальнейшем ничуть не изменилось, хотя в последующие 6 лет я не имел о нем никаких сведений. Правда, я слышал, что после того, как он потерял одно из занимаемых им в Париже мест (другие оставались за ним) из-за почти безнадежной болезни и вызванной этой болезнью слабости, он одновременно для обеспечения своего материального благосостояния осуществил много литературных работ и публикаций, о чем я хорошо осведомлен по его философским статьям в «Journal des savans» и в «Archives littéraires» (о последнем из этих журналов я не могу сказать, до какого года он издавался и продолжается ли его издание), частично же знаю по подготовленному им новому изданию сочинений Декарта, затем но начавшемуся французскому переводу сочинений Платона и особенно по новому изданию сочинений Прокла, основанному на сравнении находящихся в Париже рукописей, поскольку он оказал при его издании честь мне, посвятив четвертый том мне π Шеллингу 3.

Эти многочисленные труды лишь увеличили мое уважение к научной и преподавательской деятельности господина профессора Кузена. С другой стороны, я не мог скрыть своего сожаления и одновременно изумления, узнав, что такие усилия ввергли его в длительную болезнь и подорвали его силы (на такой подвиг, должен признаться, сам я вряд ли был бы способен).

Несколько недель назад я встретил его в Дрездене, где был проездом. При этой встрече я получил различного рода свидетельства его продолжающегося искреннего и, полагаю, делающего мне честь дружеского расположения, поэтому я был весьма изумлен тем обстоятельством, что из его ареста, как я слышал, явно следует, что против nero существуют показания, весьма усугубляющие тяжесть его положения.

Дата добавления: 2015-08-29