Сердце огненного острова 15 страница

– Какая материя, – восхищенно пробормотала госпожа Бегеманн. – Что за выделка. В Батавии сейчас носят такие фасоны? – спросила она, выпрямляясь. Услыхав подтверждение, она взяла Флортье за локоть. – Надеюсь, вы не сочтете меня навязчивой, если я попрошу у вас парочку советов? Я плоховато разбираюсь в гардеробе и боюсь, что моя портниха не всегда понимает, чего я хочу.

– Эге, Яп, – проворчал господин Бегеманн, подмигивая. – Теперь начнется! Твоя помолвка дорого мне обойдется!

– Всем добрый вечер! – С широкой улыбкой к ним шел с веранды коренастый молодой человек. Флортье судорожно сглотнула, ее пальцы судорожно сжали бокал. Она пожалела, что сама не проглядела список гостей, а предоставила все Джеймсу и Марлис.

– Привет, старик! – воскликнул Эдуард ван Тондер, прижал к себе Джеймса и ударил его по спине, потом отстранил от себя на вытянутые руки и грубовато похлопал ладонью по щеке. Джеймс со смехом отвернулся. Размашистым рукопожатием и дружескими словами Эду поздоровался с Бегеманнами, потом, раскинув руки, повернулся к Флортье.

– Я хочу поздравить и юную красавицу, разбившую мне сердце!

– Добрый вечер, Эду. – Кровь хлынула в лицо Флортье, когда он крепко обнял ее, и угрызения совести немного утихли, ведь он весело смеялся, как и остальные гости. – Разумеется, я все тебе верну, – быстро прошептала ему она, – украшения и… и деньги, которые ты… за номер…

– Ничего не надо! – перебил он ее лепет так громко, что Флортье покраснела еще гуще и стала оглядываться по сторонам. Гости разглядывали ее с любопытством, но вполне дружелюбно. Эдуард ван Тондер взял бокал с подноса, который держал слуга. – Ты хочешь меня оскорбить? Подарено – значит, подарено, я не хочу прослыть скрягой. У нас это так. – Он взмахнул бокалом и сделал глоток. – Рыцари состязаются ради благосклонности прекрасной дамы, а ее руку и сердце получает лучший из них. Я не могу сказать, что не завидую этому парню… – Он ткнул Джеймса в грудь, а тот хлопнул Эду по плечу. – В конце концов, я ведь первым тебя нашел. Но в тот самый момент, когда он появился на горизонте, мне стало ясно, что я проиграл. Хоть и старался изо всех сил.

– Ты действовал слишком медленно, Эду, – смеясь, возразил Джеймс. – Скромно и медленно!

Эду ван Тондер вздохнул.

– Побежденного не судят… Впрочем, как бы ни было… – Его указательный палец направлялся поочередно на Джеймса и Флортье. – Обращайся с ней хорошо. Иначе ты будешь иметь дело со мной! – Он поднял бокал и с надеждой посмотрел на Флортье. – Может, ты познакомишь меня со своей подругой?

Но хотя его шутки задевали ее гордость, ведь он явно не переживал из-за того, что она предпочла ему другого, все равно она испытывала облегчение.

– Что ж, возможно, – ответила она с улыбкой, получившейся чуточку грустной. Отсутствие Якобины омрачало ее радость от этого вечера; из всех людей на свете ей хотелось бы видеть рядом именно ее. Но тут же в ее глазах вспыхнул лукавый огонек. – Только боюсь, что она уже занята.

– Вот и зря, – добродушно проворчал Эду.

К ним подошел еще один гость, высокий и тонкий, как жердь; костюм болтался на его теле. Он поздоровался сначала с Джеймсом и супругами Бегеманн, затем с Эду.

– Флортье, позволь представить тебе Лу Холтцмана, – обратился к ней Джеймс. – Он живет в Соекабоеми и проделал сегодня, пожалуй, самый далекий путь. Лу – это моя невеста Флортье Дреессен.

– Очень рад, фройляйн Флортье, – проговорил господин Холтцман и крепко пожал ее руку. – Примите мои сердечные поздравления с вашей помолвкой! Яп, я надеюсь, ты простишь, что я приехал к тебе не один. Мой сосед тут недавно и никого не знает, и вот я подумал…

– Конечно, – воскликнул Джеймс и с улыбкой протянул руку навстречу новым гостям: – Добро пожаловать на Яву, господин…

– Господин Ааренс! – с радостью и удивлением воскликнула Флортье. Перед ней был ее попутчик с борта «Принцессы Амалии». – Какой сюрприз!

– Э-э-э… хм-м… да. В самом деле, – пробормотал господин Ааренс и неловко склонился над рукой Флортье. – Примите мои наилучшие пожелания, – проговорил он, выпрямляясь. Судя по его жалкому выражению лица, он не забыл Флортье, но даже не подозревал, на чью помолвку приехал.

– Мы познакомились во время плавания, – с улыбкой объяснила Флортье окружающим, – но после этого потеряли друг друга из виду.

– Так вот, – начал было господин Ааренс и поскреб свою неухоженную бороду. – Я хотел вам засвидетельствовать мое…

– Флортье!

Она поглядела туда, откуда донесся чистый, высокий голос, и улыбка медленно сползла с ее губ.

К ней с сияющей улыбкой подошла молодая женщина в облегающем платье кремовых, голубых и коричневых тонов, прекрасно гармонировавших с ее блестящими голубыми глазами и льняными волосами, которые были элегантно убраны и немного отвлекали внимание от мучнистого лица.

– Флортье Дреессен! Непостижимо! Я не поверила своим глазам, когда получила приглашение!

Флортье лишь заморгала.

– Ты не узнаешь меня? Это я! Эмма. Эмма Мерселиус. Мы вместе учились в средней школе в Леувардене. – Она взяла Флортье за руку. – Поздравляю тебя с помолвкой!

Флортье машинально ответила на ее пожатие и пробормотала витиеватую благодарность, потом потрясла руку господина, который возник возле Эммы.

– Мерселиус. Виллем Мерселиус. Дядя Эммы. Она сейчас приехала ко мне в гости. Очень рад, госпожа Дреессен, что наконец-то познакомился с вами. Я много слышал о вас. – В его маленьких глазках блеснуло любопытство и язвительный намек. У Флортье побежали по спине ледяные мурашки.

– Вот уж действительно, какая случайность, – снова затараторила Эмма Мерселиус, – что мы встретились здесь! Как ты жила и чем занималась, с тех пор, как мы с тобой в последний раз…

Голоса гостей в саду казались Флортье жужжанием мясных мух, летающих вокруг ее головы, все ближе и ближе. Под ногами зашаталась земля, желудок сжался в комок.

– Вы… вы, вероятно, ошиблись, – с трудом проговорила она пересохшими губами. – Возможно, мы в самом деле где-нибудь встречались. Но не там. Я никогда не училась в средней школе. Пожалуйста… пожалуйста, извините… – Она отвернулась, залпом допила шампанское и дрожащей рукой отдала бокал слуге. Потом неуверенными шагами пошла на веранду.

– Но я прекрасно все помню, – врезался ей в спину голос Эммы Мерселиус. – Ты еще тогда среди года…

Флортье шагнула через порог и услышала позади возбужденные голоса и звон разбившейся посуды. Она оглянулась, медленно, словно боялась того, что ей предстояло увидеть.

С искаженным от ярости лицом Джеймс держал за воротник господина Мерселиуса и что-то кричал ему по-малайски; Эду тоже что-то орал и пытался вырвать гостя из рук Джеймса; Мерселиус, красный как рак, визжал от страха. Потом к ним подскочил господин Бегеманн, схватил Джеймса за плечи и то ли уговаривал его, то ли приказывал ему что-то. На них смотрели остальные гости, кто с ужасом, кто с откровенным любопытством. Госпожа Бегеманн обняла Марлис ван Хассел, а госпожа Хоебакке прижала к себе испуганную Эмму Мерселиус. Какаду и попугай хлопали крыльями и издавали пронзительный клич, где-то визжала Дикси.

Глаза Джеймса встретились с глазами Флортье, и он тут же отпустил Мерселиуса, подошел к ней с каменным лицом и жестко схватил за локоть. Она покорно позволила увести себя в дом.

Он рванул дверь и втолкнул ее в комнату, так, что она чуть не упала. Плотно закрыл за собой дверь.

– Скажи мне, что все это ложь, – проговорил он, четко выговаривая каждое слово; она поняла, как трудно ему было оставаться спокойным. – Скажи мне, что это ложь – то, что я услыхал о тебе от Мерселиусов.

Флортье застыла на месте и лишь обводила глазами комнату. Это была спальня с кроватью, туалетным столиком и шкафом, почти спартанская. Вероятно, спальня Джеймса.

– Скажи мне, что это была лишь злая шутка этого Мерселиуса.

Флортье покачнулась, когда медленно, но неумолимо, из глубины ее души поднялись те воспоминания, словно волны черного океана.

– Отвечай! – словно удар грома, прозвучал его голос и вырвал ее из оцепенения. Она шагнула на свинцовых ногах к кровати, без сил присела на ее краешек и закрыла лицо руками.

Почти в такой же позе она сидела тогда на деревянном стуле; ее туго заплетенные, тяжелые косы лежали на белой блузке. Ей даже не пришлось напрягаться, чтобы вспомнить ту комнату. Картину маслом и географические карты на стенах, у двери – массивный шкаф со стеклянными дверцами, за ними – книги. По другую сторону двери – длинный коричневый комод и коричневый диван с низким овальным столиком. «Ваша успеваемость хромает, Флортье. Все учителя жалуются, что вы о чем-то мечтаете на уроках и постоянно забываете делать задания. Я хочу услышать, что вы сами можете сказать об этом, прежде чем вызывать в школу вашего дядю». У Флортье тревожно забилось сердце. Тетя Кокки и дядя Эвоуд разозлятся; ведь они заботились о ней, отправили учиться в Леуварден, в среднюю школу. Они выцарапали у Клааса Дреессена деньги на учебу, а все остальное – на книги, питание и проживание – добавили из своего кармана. «Вас что-то угнетает, Флортье? Вы чем-то огорчены?» Сквозь пальцы она осторожно разглядывала широкий письменный стол; на нем, между двумя фотографиями в рамке, лежали книги, папки, стопки бумаги.

Уютно откинувшись на обитую кожей спинку стула, сложив руки на полосатом жилете, облегавшем упитанное тело, ректор Альбертус ван Вик направил на нее внимательные, небесно-голубые глаза. Его подернутые сединой волосы были коротко острижены, а круглое лицо с бородкой, маленьким розовым ртом и острым, загнутым кверху носом всегда напоминало Флортье добродушного ежика. «Я готов вам помочь, Флортье, но это возможно лишь при условии, если вы расскажете мне, что с вами происходит». Еще никто и никогда в жизни не интересовался, что ее волнует или тревожит. Внимание, которое он к ней проявил, доброта, которую она видела на его лице, слышала в его голосе, развязали Флортье язык. Наконец-то есть кто-то, кто ее выслушает и прогонит все ее огорчения, словно назойливых мух! Она рассказала ему все. Как от нее отворачивались другие девочки, как тяжело ей было с ними общаться, хотя она очень старалась. Как она постоянно мечтала, что отец приедет и заберет ее, и она снова будет вместе с ним и братом. Как она боится, что окончательно забудет маму, ведь она умерла так давно; ей трудно припоминать ее голос, ее бледное лицо.

Лишь когда он протянул ей через стол аккуратно сложенный носовой платок, она заметила, что плачет. «Я вам очень сочувствую, Флортье; мне очень хотелось бы что-то изменить в вашей жизни. Но реально я могу вам предложить лишь, чтобы вы пришли ко мне после уроков послезавтра, и мы пройдем материал, который вы знаете недостаточно твердо». – Флортье уставилась на него влажными от слез глазами. – «Правда? Вы будете со мной заниматься?» – Он добро улыбнулся и кивнул. – «Разумеется. Ведь я отвечаю за вас».

– Значит, все верно. – Флортье слышала тяжелое дыхание Джеймса; она вздрогнула, когда он треснул кулаком по столику. – Господи, а я едва не вызвал этого Мерселиуса на дуэль за такое чудовищное оскорбление! Сколько тебе было лет? Пятнадцать?

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».

Счастливая, она держала в руках классную работу, где не только было непривычно мало пометок красными чернилами, но и стояла хорошая оценка. Она сидела на коричневом диване в ректорате, на том самом, где в последние месяцы она каждый день занималась с господином ван Виком английским, немецким, географией и алгеброй. Это было во второй половине дня, когда все уже разошлись. «Поздравляю, Флортье, я горжусь вами!» Он обнял ее за плечи и прижал к себе. Он часто обнимал ее вот так, когда что-то объяснял, или клал руку на ее колено, когда предлагал чашку горячего шоколада или чая и коробку с бельгийскими конфетами, которая обычно лежала на его столе.

В тот день он прижал ее к себе еще крепче, погладил по щеке и заглянул в глаза. «Ты – необыкновенная девочка, Флортье. Ты не только красивая, но еще и одаренная. – Она смущенно улыбнулась ему. – Ты очень красивая, Флортье, – повторил он и прижался губами к ее губам. Она в испуге затаила дыхание. – Такая красивая, – бормотал он, не отрывая губ. – Я люблю тебя». У Флортье от волнения заколотилось сердце. Он любит ее – Альбертус ван Вик, ректор школы. А ведь ему за пятьдесят, он женат, и у него четверо детей. И он любит ее!

Она вздрогнула, когда он сунул ей в рот свой язык. У языка был забавный вкус – чуточку пыльный, и металлический, и кофейный, а от поцелуя вокруг ее рта остался мокрый след. Но он был ректор, и такой добрый к ней, и он любил ее. И ей было так приятно, когда его рука легла на ее грудь, которая так быстро выросла, что стала тесна белая блузка; и когда его рука задрала длинную темно-синюю юбку и скользнула под нее. «Дай мне посмотреть на тебя, Флортье. Дай мне посмотреть, какая ты красивая». Он расстегивал этой рукой пуговицы, развязывал ленты, снял с ног неуклюжие туфли, грубые чулки. Его голос все время шептал, какая она красивая, что он любит ее, что она – само совершенство. Голос гипнотизировал ее. Страх в ней боролся со стыдом и любопытством; с любопытством к запретному, грязному; о них в прошлом году скупо обмолвилась тетка Кокки и сунула ей в руки полоски ткани и пояс, когда у нее впервые начались месячные.

Флортье смущенно съежилась на диване после того, как он стянул с ее головы сорочку и снял с ног длинные панталоны; она смущалась, когда он гладил ее грудки, ласкал языком, сосал; ее соски напряглись, а внизу живота что-то сладко заныло, и по всему телу разлилось желание. Разлилось до кончиков пальцев рук и ног, когда он нежно гладил ее кожу. От стыда она даже закрыла лицо ладонями, когда он встал коленями на диван, раздвинул в стороны ее тонкие, как у жеребенка, ноги, и приник губами к треугольничку, заросшему первыми волосками. «Красавица моя, тебе понравится то, что я сейчас сделаю. Это будет прекрасно». Она подглядывала за ним сквозь раздвинутые пальцы и испуганно вскрикнула при воде багровой штуки, выскочившей из его приспущенных брюк. Эта штука, с блестящей головкой, походила на ядовитый гриб, окруженный черными курчавыми волосками. Ей стало нехорошо. «Нет. – Она торопливо села на диване. – Нет, я не хочу». Он навалился на нее всей своей тяжестью и покрывал ее кожу поцелуями. «Так делают, когда любят друг друга. Ты ведь любишь меня, правда?» Флортье нерешительно кивнула, и тогда та штука прижалась к ее промежности и вонзилась в нее. Флортье завыла, когда внутри нее что-то порвалось, а он входил в нее все глубже и глубже. Потом он начал ритмично двигаться внутри нее; ее груди прыгали, все тело сотрясалось от ударов. Ей стало страшно при виде его лица, побагровевшего, с налившимися кровью глазами; она поскорее зажмурилась и слышала лишь звуки, нечеловеческие звуки, вырывавшиеся из его раскрытого рта, – горловые стоны, дикий хрип и, наконец, хрюканье и рыдания, когда он рванулся в последний раз вперед и обмяк. «Прости меня! Я не понимаю, что в меня вселилось! Никто не должен знать об этом, ты мне обещаешь? Никто! Я ведь тебя очень люблю!» И он разрыдался на ее плече.

«Четырнадцать. Мне было четырнадцать».

– Как ты могла? – В голосе Джеймса звучало презрение, его глаза остекленели, лицо сделалось каменным, чужим. Флортье обхватила плечи руками, словно боялась, что рассыплется на куски.

– Как ты могла решиться на связь с ректором? С женатым мужчиной, отцом семейства! Неужели у тебя нет никакого стыда?

«Мне было ужасно стыдно».

Дрожа всем телом, она оделась, чувствуя пульсирующую боль и жжение в промежности, и, пошатываясь, прошла в жилую часть школы. Там она легла в спальне на свою узкую койку и подождала, когда вымоются все девочки. Потом она отмылась от крови и подсохших остатков клейкой жидкости, замыла их следы на своих панталонах и в ту ночь не сомкнула глаз.

– Отвечай мне! – Рев Джеймса и очередной удар по деревянной доске опять заставили ее вздрогнуть.

Все, что она могла сказать, застряло внутри и все глубже погружалось в темное, грязное море воспоминаний. Волна за волной проносились по ней, раскачивая тело. Эта грязная вода подошла к горлу и едва не перекрыла дыхание. Не глядя на Джеймса, Флортье открыла рот, но из него вырвались лишь сухие рыдания.

«Прости меня».

Флортье прощала его каждый раз, когда приходила на дополнительные занятия, и он запирал изнутри дверь своего кабинета. «Теперь нам никто не помешает. Я так скучал по тебе, Флортье. – Каждый раз она прощала ему, когда он заставлял ее лечь на диван. – Прости меня, но я просто бессилен против этого. – На полу. – Ты держишь меня в своих руках, я весь твой, разве ты не видишь? – На письменном столе, между фотографиями его жены и детей. – Прости меня, Флортье. Я просто не могу иначе. Я очень люблю тебя. – Иногда он просто задирал ей юбку и спускал панталоны. – Ты – соблазнительная сирена. – Потом он показал ей, как она может доставить ему удовольствие своим ртом и языком. – Ты околдовала меня».

Он был не виноват. Вся вина лежала на ней, только на ней; она соблазнила его своей внешностью, своим поведением, и это знание давало ей ощущение власти, подавлявшее стыд и отвращение. С высоко поднятой головой ходила она теперь мимо других девочек, которые перешептывались за ее спиной. «Я уже не девочка, я – женщина. Я – красивая и умная, и меня любит ректор».

– Как я теперь буду тут жить? – пробормотал Джеймс, и отчаяние в его голосе заставило ее взглянуть на него. Опустив голову, он держался за дверной косяк и тер лицо; этот жест тронул Флортье. Она хотела что-то сказать, но, кроме хрипа, ничего не смогла из себя выдавить. Он вскинул голову, метнул в нее гневные молнии и закричал, сопровождая свои слова взмахами рук. – Теперь сплетни разнесутся по всему Приангану! Дойдут до Батавии! Ты понимаешь, что ты мне устроила? Неужели ты верила, что об этом никто не узнает?

Она забыла замыть свои панталоны, когда сдала их в стирку, и острые глаза прачки заметили засохшие следы на нижнем белье ученицы. Она посмотрела, кому принадлежал узел с бельем. Флортье Дреессен. Наставница девочек, просматривая свои записи, обнаружила, что та же самая Флортье Дреессен второй раз не брала у нее полоски ткани для своего пояса. Об этом сообщили тетке Кокки, и та приехала за ней. Когда она с каменным лицом тащила свою племянницу через школьный двор, Флортье повернула голову и посмотрела на окно кабинета ректора. На нем шевелилась кружевная гардина.

– Но больше всего, – причитал Джеймс, – больше всего меня огорчает, что я так ошибся в тебе. Я долго наблюдал за тобой и был уверен, что, несмотря на свой страстный темперамент, ты еще совершенно невинная девушка. – Он шумно выдохнул и покачал головой. – Какой я был глупец! Почему я не придавал значения тому, как ты смотрела на меня, как отвечала на мои поцелуи. Как прижималась ко мне! Невинные девушки так себя не ведут. – Он горько рассмеялся и скрестил на груди руки. – И я, глупец, считал тебя порядочной девушкой!

Флортье била дрожь. Согнувшись, она сидела на краешке кровати, и у нее зуб на зуб не попадал.

Нахмурив брови, он глядел на нее.

– Скажи, сколько у тебя было мужчин? Скольких ты допустила до себя? Или уже сбилась со счета?

Флортье недоверчиво взглянула на него и помотала головой.

– Н-нет, – выдавила она из себя. – Нн-и од-д-ного…

– Впрочем, теперь это не имеет значения, – язвительно заявил Джеймс. – Я должен радоваться, что этот Мерселиус вовремя открыл мне глаза. – Он тяжело дышал, словно ему с трудом давался каждый вдох. – Подумать только, что я едва не женился на тебе! На развратнице! И ты стала бы матерью моих детей.

Флортье вздрогнула, словно от удара плетью, и стиснула зубы, чтобы не вытошнить на пол содержимое своего желудка.

«Ей не нужен хлороформ. Нет, и это тоже не нужно. Она должна получить все сполна за свое распутство».Так сказала тетка Кокки, и ее острые ногти впились в запястья племянницы. Ноги Флортье были крепко привязаны. Вторая женщина стояла перед ней на коленях и копалась в ней металлическими инструментами, что-то вырывала из нее. Кровь, так много крови. Мышцы Флортье были напряжены так, что готовы были лопнуть. Она извивалась, брыкалась, но не могла даже пошевелиться, а ее черепная коробка раскалывалась от криков, которые никто не слышал. Ее рот был заткнут скомканным платком, чтобы другие жильцы дома не услыхали, что происходило в задней комнате их соседки.

Кровь, так много крови.Перед ее глазами плясали красные и черные пятна. Мама. Радужные, блестящие искры пульсирующей боли. Папа. Огонь, прожегший ее насквозь. Мама. Флортье слабо улыбнулась и протянула руки к матери, которая стояла рядом с ее кроватью. «Я иду, мама. Подожди меня. Я иду».Звучный голос что-то говорил ей, успокаивал; прохладные, сильные руки вливали ей в рот горькую жидкость, ощупывали ее тело, которое больше ей не принадлежало.

– …выживет… но детей уже никогда не будет…

Матрас заходил под ней ходуном и вызвал приступ дурноты, когда кто-то опустился на край кровати. Раздался змеиный голос тетки Кокки:

– Слыхала? Ну, и к лучшему, если такая дрянь, как ты, больше не сможет забеременеть. Сама виновата! – Дверь открылась, залив Флортье светом, потом опять захлопнулась за теткой.

Ребенок… Флортье так хотелось родить ребенка, заботиться о нем, чтобы он получил всю любовь, какую только она смогла бы ему дать – гораздо больше того, что получала сама Флортье. Ей так хотелось ребенка. Когда-нибудь.

Флортье тогда плакала, пока не кончились слезы.

Потом осталась лишь темнота. Мрачная, пугающая, со зловещими тенями, которые никто не видел. Только чувствовал.

– Ты должна была рассказать мне об этом, – прошептал Джеймс.

Флортье кивнула. Да, должна была. И один раз чуть не рассказала, в ту ночь, после дня рождения короля. Перед тем, как Джеймс поцеловал ее в первый раз. Но говорить об этом было так тяжко, даже невозможно после пяти долгих лет, когда она изо всех сил старалась забыть обо всем. Но то, что она умолчала, непростительно, и она это понимала.

– Мне очень жаль, – прошептала она, испытывая облегчение. Темная волна медленно схлынула, и снова стало легко дышать. Больше она ничего не чувствовала. Совсем ничего.

– Немедленно собирай свои вещи. Тика поможет тебе, а потом Галанг отвезет тебя в Бейтензорг.

– Сейчас? – Флортье вскинула голову. – Прямо среди ночи? Можно мне остаться до утра…

Его взгляд заставил ее замолкнуть. Он молча открыл дверь. Флортье не имела права выдвигать условия и даже просить о чем-то, и она понимала это.

Она медленно поднялась с кровати и поправила соскользнувшую с плеч шаль. В ней вспыхнула искорка надежды, когда он протянул к ней ладонь. Может, он все-таки простит ее? Может, это не конец?

С робкой улыбкой она хотела взять его за руку, но он тряхнул головой и коротко сказал:

– Серьги.

Флортье кивнула, вынула серьги из ушей и аккуратно положила их в его руку. При этом она нечаянно коснулась его ладони пальцами, и он вздрогнул от ее прикосновения. Ей стало тоскливо.

– Я надеюсь, – хрипло сказал он, – что у тебя хватит приличия, и ты вернешь Эду украшения, которые он дарил тебе.

Она удивленно посмотрела на него.

– Но ведь он сказал, что я могу оставить их у себя!

Он посмотрел на нее снисходительно, почти с сочувствием, этот красивый мужчина, который едва не стал ее мужем.– Кажется, ты все еще ничего не поняла. Теперь для тебя все будет не так, как было прежде.

Меньше часа ушло у нее на то, чтобы переодеться и сложить свои пожитки в чемоданы и коробки. Тика лишь стояла рядом, и ее удрученная физиономия раздражала Флортье.

С саквояжем в одной руке и бархатным мешочком с драгоценностями в другой она шла за Галангом, который тащил первую порцию чемоданов. В дверях салона она остановилась. Гул голосов немедленно стих. Добрая дюжина пар глаз воззрилась на нее; некоторые гости остались, чтобы увидеть исход скандала и поутру разнести новость о нем. Или чтобы поддержать в тяжелый час ван Хасселов, чья честь так жестоко пострадала.

К ее ногам с визгом бросилась Дикси, и Флортье хотела поставить саквояж и погладить таксу.

– Ко мне, Дикси! – С опухшими от слез глазами и скомканным платком в руке Марлис ван Хассел сидела на стуле. Рядом примостилась госпожа Бегеманн и обнимала ее за плечи. Такса заметалась, глядя то на хозяйку, то на Флортье. – Дикси! Ко мне! – Поджав хвост, собака поплелась к госпожа ван Хассел и залезла под стул.

– Простите меня… – начала было Флортье, обращаясь к Марлис ван Хассел, но та не поднимала глаз. Зато госпожа Бегеманн прожгла ее враждебным взглядом и заставила замолчать. Флортье обратилась к Эду и протянула ему драгоценности. – Вот, Эду, это твое.

Его лицо было усталым; сжимая в руке бокал, он показал на столик у двери.

– Положи туда. – Он даже не посмотрел ей в глаза.

Уголки губ Флортье насмешливо дернулись: все шарахались от нее, как от прокаженной. Какой-то шорох привлек ее внимание; сердце забилось учащенно, когда к ней шагнул господин Ааренс. Но Эду опередил его, схватил за плечи и что-то сказал ему вполголоса. Господин Ааренс поник, повернулся и вылил в глотку содержимое своего бокала.

– Флортье. – Эмма Мерселиус встала; ее лицо тоже было заплаканным. – Мне очень жаль, – проговорила она дрожащим голосом. – У меня это вырвалось, когда я увидела приглашение на письменном столе у дяди. Я не думала, что…

– Эмма! – резко крикнул господин Мерселиус, стоявший у окна.

– Желаю тебе всего хорошего, – прошептала Эмма и отвернулась.

Флортье храбро улыбнулась и задержалась еще на миг.

Точно так же смотрели на нее девчонки на школьном дворе, в коридорах и классных комнатах, когда шушукались на ее счет. …каждый день она у него… его любимица… наверняка думает, что она лучше всех! …кто знает, что они там делают…Так же смотрели на нее жители Снека, когда она снова встала на ноги. …соблазнила ректора, надо же! Бедняге это едва не стоило должности… наверняка не один он был у нее, сразу видно! Порядочные девушки так не ведут себя …Бедная Кокки! Растила девку, растила, и вот благодарность!Не говоря больше ни слова, Флортье повернулась и вышла во двор, где Галанг уже сидел на козлах, а чемоданы были сложены в коляске.

Словно блуждающие огоньки, отражались фонари от стволов расамалы, когда повозка ехала по аллее. Копыта лошадей стучали по просохшей дороге. Держа на коленях саквояж, Флортье глядела в темноту. Серебристый свет звезд выхватывал из мрака силуэты деревьев, холмов и конус вулкана. Ей было холодно, но она не просила Галанга остановить лошадей, чтобы достать шаль. Она получала то, что заслуживала.

Тетка Кокки была права. Жизнь всегда найдет, как тебя наказать. И вот теперь жизнь наказала ее за неблагодарность к тетке и дяде.«Тетя, мне надо поговорить с тобой. – Тетка Кокки недоверчиво прищурила свои водянистые глаза. – Я хочу поехать на Яву, и мне нужны для этого деньги. Семьсот гульденов. И заверенные у нотариуса документы, в которых я досрочно признаюсь совершеннолетней и не нуждающейся в опеке. – Она терпеливо переждала взрыв негодования – мол, что ей взбрело в голову, откуда она возьмет такие деньги. – Или ты дашь мне то и другое, или я стану всем рассказывать, что дядя Эвоуд делал со мной то же, что и ректор ван Вик. – Тетка презрительно засмеялась, мол, кто тебе поверит, ведь все знают, какая ты испорченная, но Флортье расслышала в ее смехе страх и с вызовом посмотрела ей в глаза. – Возможно. Но ты хочешь, чтобы до этого дошло? Еще я всем расскажу, как ты потащила меня на аборт, а это не только нарушение закона, но и грех. Твоим благочестивым соседям будет интересно услышать об этом. Тогда вы обе получите по заслугам, ты и старая ведьма. И господин доктор тоже, который меня тогда тайно лечил. – Она с удовлетворением увидела, как побледнела тетка и поджала свои тонкие губы. – Дайте мне денег и документы, и вы отделаетесь от меня. Навсегда».

Флортье задумчиво водила ладонью по металлической застежке саквояжа. Это было нехорошо, неправильно, она понимала, но все же не чувствовала ни малейшего раскаяния. Прежде всего, по отношению к тетке. Вот перед кем ей стыдно, так это перед дядей Эвоудом, он всегда был добрым к ней. Достаточно того, что ему не повезло с теткой Кокки.

«Вот, получай то, что ты хотела, – через три месяца прошипела тетка Кокки, швырнув ей деньги и документы. – И убирайся с глаз моих, дрянь такая! Надеюсь, что перед тобой разверзнется преисподняя и проглотит тебя с потрохами!»

Флортье в насмешливой улыбке скривила рот: «Хорошо, тетя».

Впрочем, когда она подумала про дядю Эвоуда, который за ночь постарел на десять лет, на глаза навернулись слезы. Часть денег дал Клаас Дреессен; очевидно, он даже не спросил, почему его сестра потребовала такую большую сумму для Флортье. Кроме того, был продан фруктовый сад, приносивший неплохой доход, да еще добавлены сбережения дяди Эвоуда, которые он копил на старость. Ни словечка, ни доброго взгляда не нашлось у него для Флортье, когда она с чемоданчиком в руке направилась к двери, чтобы ехать в Амстердам.

Она все поставила на карту и с треском проиграла. И поделом ей. Теперь ей оставалось лишь надеяться, что она сумеет продать за хорошие деньги браслет Хиннерка Хелмстраата. И что той небольшой суммы, что была у нее с собой, хватит на билет до Батавии.

Хотя она не имела ни малейшего представления, как ей жить дальше.. Танец на вулкане

air besah, bermain api hangoes.

Тот, кто играет с водой, промокнет; кто играет с огнем, обожжется.

Малайская пословица

...

Кетимбанг, 1 мая 1883 г.

Дата добавления: 2015-08-29