– Что это за мех? – спросил я.
– Хорек.
– А кто же эта красивая молодая дама с хорьком?
– Не влюбитесь в нее, – получил я странный ответ... Лакей потом указал мне тропинку, по которой я вышел Реке, и скоро отыскал Перловую, где меня ожидал Вербицкий.
– Что с тобою? – первым делом спросил он.
– Я в эту ночь, пока ты дрых на полатях, танцевал с каким-то привидением. Ей-Богу, Володя, бывают же чудеса...
Повторяю, я никак не могу объяснить этой загадочной истории. Но картина старинной усадьбы и тень женщины в старомодном костюме еще плывут передо мною, и при этом мне вспоминаются картины наших «мирискусников» с их заброшенными усадьбами, с их женскими бестелесными фигурами, словно привидениями канувшей в Лету эпохи. Через день-два я пытался вновь найти эту затерянную в лесах усадьбу, но обнаружил только руины, заросшие диким шиповником. В ближней деревне расспрашивал крестьян, нет ли тут поблизости такой усадьбы, где живет одинокая женщина лет сорока. Ответа не получил. Только один дряхлый старик сказал, что в эти лесах с незапамятных времен – место нечистое, проклятое:
– Мы туда и не ходим. Однась батюшка мой забрел в пущу, корову искамши, так вернулся, будто порченый. Уж на что кабысдохи наши отчаянны, да и те стороною лес обходят. А ежели какой охотник заблудится, так собаки сами от него убегают...
Эта загадочная история осталась для меня тайной. Но, очевидно, в нашем прошлом еще таится какой-то особый, зловещий яд! Историк П. И. Бартенев, ученый-архивист, без тени сомнения рассказывал, как его навещала императрица Екатерина II и даже треснула его веером по носу.
– Сукин сын! – сказала она. – Уж как я старалась укрыть многое от потомков, а ты все-таки узнал обо мне все...
Ясно, что накануне Бартенев испытал страшную перенагрузку исторической информацией. Наверное, и со мною случилось нечто подобное: просто я переутомил свой мозг. Но самое странное в другом: вскоре я встретил женщину, лицо которой было словно списано с портрета той дамы, что держала хорька на плече. Мало того, эта женщина и стала моей мнимой женой...
* * *
Данила Црноевич, мой черногорский приятель, сказал, что более не в силах учиться в нашей Академии Генштаба:
– Хотя профессора и делают мне скидку, но все-таки даже в Римской военной академии не столь требовательны, как у вас. Я решил перевестись в военную академию Белграда, где теорию военного искусства читает наш общий хороший друг...
Он с улыбкой протянул сербскую газету «Пьемонт», и я увидел в ней фотографию человека мне знакомого.
– Апис! – не удержат я возгласа.
– Да, а Сербия станет славянским Пьемонтом, почему такое и название у газеты... Ты никому не говори, – намекнул мне Данила, – но Апис замышлял убить даже не Верешанина, а самого императора Франца Иосифа, который как раз собирался навестить Сербию в те дни, когда появилась комета Галлея... Думаю, до этого рамолика мы еще доберемся!
Сопротивление славянских народов режиму венских Габсбургов постоянно усиливалось, и мой дорогой Данила прав: Апис из убийства монархов делал себе вторую профессию, хотя он никогда не страдал идеями погромного анархизма. Сознание того, что этот человек-бык помнит меня, а сейчас при короле Петре Карагеоргиевиче занимает высокий пост в Белграде, – такое сознание, не скрою, даже тешило мое самолюбие.
К тому времени, о котором я пишу, в конаке Белграда произошли перемены. Королевич Георгий, ранее учившийся в нашем Пажеском корпусе, считался наследником престола. Но однажды в запальчивости он ударил своего камердинера настольным пресс-папье. Падая, камердинер повредил грыжу, которой давно страдал, отчего и умер. Сербия возмутилась:
– Не хотим, чтобы наследником был убийца!
Отец не оправдывал сына и наследником престола объявил королевича Александра (моего приятеля, который позже и пал на улицах Марселя от руки хорватских убийц). Получивший образование юриста в Петербурге, Александр уже был вовлечен Аписом в тайную общину офицеров-заговорщиков «Объединение или смерть», которая в глубоком подполье называлась еще проще – «Черная рука»!
Волнения охватили и Словению, близкую к итальянскому Пьемонту, здесь возникло подполье «Народна Одбрана», которое подчинялось руководству сербского генерального штаба, а точнее сказать – тому же Апису! От внимания австрийской разведки укрылось многое: все славянские организации юношей и девушек бойскаутов, гимнастические общества «соколов», даже антиалкогольные братства трезвенников – все эти невинные и легальные союзы на самом деле были хорошо замаскированными ответвлениями «Черной Руки», раскинувшей свои невидимые сети на Словению, Македонию, Боснию и Герцеговину...
В эти дни отец заметил во мне небывалое оживление и я не стал скрывать от него своих мыслей.
– Знаешь, папа, – сказал я, – если мама жива, я верю что она, пылкая патриотка славянского возрождения, не осталась в стороне, и сейчас ее водит по миру «Черная рука»!
– Можно иметь черные перчатки, – ответил отец, – но нельзя же иметь черные руки... Впрочем, ты уже достаточно взрослый, а я не хочу вникать в твои бредовые фантазии о матери.
* * *
Наш разговор продолжился, когда я окончил младший и старший курсы Академии Генштаба, получив нагрудный знак из чистого серебра: на нем двуглавый орел распростер крылья в обрамлении лаврового венка. Мы распили с папой бутылку шампанского, я сказал, что отныне начинается самое интересное:
– Назрел момент боя, который нельзя проиграть. Конечно, даже с таким вот значком на мундире будущее лежит в кармане. Я могу вернуться на охрану границ, получу штабс-капитана, затем выберусь в подполковники, оставаясь на штабной работе. От таких, как я, окончивших два курса, требуется лишь выслуга двухгодичного ценза... Это, папа, не так трудно!
Отец не совсем-то понял меня и мои устремления:
– Опять ехать в это постылое Граево и рыться, как крыса, в чемоданах туристов, пересчитывая в их кошельках валюту?
– Погоди. Существует еще и третий курс Академии, выводящий офицеров в элиту нашей армии. Именно этого я и хочу.
– Чтобы сделать военную карьеру?
– Дипломатическую.
– Каким образом?
– Представь! Начав помощником военного атташе где-нибудь в Бразилии или Сиднее, я годам к сорока сам могу заиметь помощников, сделавшись атташе в одной из столиц Европы.
Отец перекрестился на материнскую икону.
– Благослови тебя Бог, – сказал он, заплакав...
– Не плачь. Вес это еще вилами по воде писано, и попасть на третий «полный» курс Академии не так-то легко. Число желающих ограничено вакансиями Генштаба. а отбирают людей титулованных, самые жирные сливки аристократии.
– Вот что! – решил отец. – Возьми с полки «Бархатную Книгу», открой второй том на странице двести восемьдесят первой, и пусть убедятся, что твой предок не под печкой родился. Ты имеешь право больше других претендовать на аристократизм. Сама династия царей Романовых перед нами – это выскочки!
– Но я, папа, этого делать не стану.
– Почему? – удивился отец, даже оторопев.
– Лучше быть, чем казаться...
Мне повезло: я был принят на дополнительный курс Академии, куда принимали лишь избранных, и с этого момента понял, что выбор мой окончателен. Отныне вся моя жизнь целиком, до последней капли крови, до последнего вздоха, будет принадлежать русской армии, только ей одной – единственной и неповторимой силе русского народа, которую я увидел еще младенцем с балкона нашего дома, качаясь на руках матери.
К тому времени достаточно определился мой внешний облик. Профиль лица, уже не юношеского, заметно обострился, образовались ранние залысины, которые я старался прикрывать маленькой челкой, и друзья говорили мне, что в медальном повороте я стал напоминать молодого Бонапарта.
Меня это сравнение всегда забавляло:
– Так стоит ли вам мучиться, запоминая мое имя и отчество? Зовите меня как можно проще... Наполеон!
Если на третий курс попали лишь избранные, которым помогали связи родни при дворе императора, то я попал в число счастливцев благодаря таинственному «коэффициенту», секрет которого был известен лишь комитету нашей профессуры. Мне предстояло в течение восьми месяцев сдать в Академию три научные разработки военных вопросов. А темы для них выпадали всем нам по жребию, чтобы ни у кого не возникло обид...
Офицерская форма усложнилась, и за наше бутафорское оперение нас иногда называли в обществе «фазанами».
– Ну, что ж, – отвечал я, – если в «Правоведении» бывал я «чижиком», так теперь стал «фазаном»... Все-таки как-никак в стае пернатых это заметное повышение!
Слишком честолюбивый, я всегда был очень далек от мелочного тщеславия, но в тот период жизни приятно тешился сознанием своего превосходства. Во-первых, меня ждало особое положение в Генштабе, и, наконец, меня не забыли в Сербии...
* * *
Теперь – уже на исходе жизни – грустно перечислять события офицерской младости, и почему-то меня стали преследовать полузабытые стихи поэта, имени которого я не знаю:
Петербург, я еще не хочу умирать
У меня телефонов твоих номера.
Петербург, у меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса...
Номера телефонов давно переменились, не стало и Петербурга, адреса же мертвецов хорошо известны – на кладбище!
Сегодня в передачах варшавского радио я уловил новенькое для себя слово – «гитлеровцы» (у нас так еще не говорят).
Впрочем, поляки пока употребляют это слово лишь применительно к немцам, живущим в районе Познани, которые, пропитанные берлинской пропагандой «брат ищет брата», ревут на своих сборищах во славу фюрера. Вряд ли я ошибаюсь: слову «гитлеровцы» предстоит, наверное, большая судьба в лексиконе XX века...
Вообще сегодня какой-то дурацкий день! Случайно я снял с книжной полки давно не нужный «Шпрингер» – альманах австро-венгерского генштаба с перечнем служебных аннотаций на офицеров, занимавших ответственные посты в старой Австрии. И надо же так случиться, что «Шпрингер» сам по себе раскрылся на той странице, где обозначено имя генерала, связанное с именем моей бедной матери... «Черная рука» Драгутина Аписа была протянута над Балканами слишком далеко!
9. Парфорсная охота
Теперь нас, офицеров «полного» курса, осталось совсем немного, остальные разъехались по своим гарнизонам, где им предстояло реализовать давние надежды на повышение в чинах и в жалованье, чтобы их жены и дети оставались довольны папочкой. А нас собрали в конференц-зале Академии Генерального штаба, где стояли три широких стола; поверх скатертей заманчивыми веерами были разложены вопросные билеты
Жеребьевкой заправлял ассистент Генштаба полковник Петр Ниве, монографию которого о войне со шведами в 1809 году я высоко ценил. Ниве объявил: каждый обойдет все три стола и с каждого стола возьмет по билету, где будут изложены темы будущей защиты. Я потянул первый билет:
– У меня теория военного вопроса, связанная с новейшими проблемами современной тактики и глубокой разведки.
Ниве записал. Просил тянуть второй билет.
– Разработка стратегической операции в пределах гористой местности южных побережий, – доложил я.
Ниве посоветовал взять хорошо изученный участок гористого берега на Кавказе, на что я, поблагодарив его, отвечал, что хорошо изученное меня не может заинтересовать.
– Как угодно, – ответил Ниве. – Берите третий.
– Военно-историческая тема: описание отдельного боевого случая в период войны 1812 года при освобождении Германии.
– Отлично, – сказал Ниве – Остается пожелать успеха...
После жеребьевки мы редко показывались в Академии, больше сидели дома, занимаясь самостоятельно. Тему первой проблемы я освоил довольно-таки быстро, зато неожиданно для своих научных оппонентов. Суть ее такова. Не так давно возле газового завода столицы, откуда не раз поднимались в небеса наши аэронавты, произошла катастрофа с воздушным шаром «Генерал Банковский». При наборе высоты над Петербургом погиб капитан Палицын, раздробило кости в плече его супруги, капитан Юрий Павлович Герман получил сразу пять переломов в ногах; уцелел лишь спортивный граф Яков Ростовцев, который под самыми облаками выпрыгнул из подвесной корзины и повис под нею, держась за ее ивовые прутья.
Вскоре германский граф Цеппелин на своем гигантском «цеппелине № 2» совершил полет в Берлин, заранее оповестив столицу рейха о своем прибытии; кайзер с семьей и громадная толпа горожан собрались на площади в Темпельгофе, чтобы чествовать национального героя. Но аэронавт обманул их ожидания, даже не показавшись в небе над столицей. Кайзер в досадном раздражении хлопнул дверцей автомобиля и сказал:
– Чтоб он лопнул, этот несчастный пузырь...
Слова оказались пророческими. Аппарат Цеппелина, пропарив над крышами Лейпцига, потерял из своей емкости много газа, отчего снизился и начал далее тащиться над самой землей. Граф Цеппелин не заметил впереди старой, давно высохшей груши, в которую и врезался, а сучья дерева распороли нос его «цеппелина»... Эти два случая из практики воздухоплавания я использовал как толчок для развития главной темы.
– Настроения в русском обществе таковы, – закончит я свой доклад, – что испытания с полетами будут продолжены, а трагедии в таком деле неизбежны, и это понимают все русские люди, штурмующие поднебесье, как поняла даже искалеченная вдова капитана Палицына. Полет графа Цеппелина примечателен не аварией, а тем, что его аппарат пронесся почти тысячу миль без остановки. Мы, русские, должны быть готовы к тому, что в войне будущего подобные летательные машины смогут безбоязненно проникать в глубокие тылы противника, проделывая ту работу, которую до сего времени поручали шпионам...
Оппонентам моя защита не понравилась именно новизной темы. Но меня храбро отстаивал генерал Кованько, энтузиаст воздухоплавания в русской армии. Он так горячо поддержал мой доклад, что критикам оставалось только поощрить меня.
– А вы сами-то не летали? – спросил Кованько.
– Никак нет, ваше превосходительство.
– Так полетите... сегодня же вечером!
Никогда не забыть, как воздушный шар оторвался от земли, устремляясь в сторону праздничных Островов; странно было в небесной тишине слышать земные звуки, в мареве жилищных огней подо мною пролетал большой город, донося до нас цокот копыт или свистки городовых, на Островах звучала музыка вечерних кафешантанов, а мы летели все дальше; уже разглядев бастионы Кронштадта и дымы из труб броненосцев, я был преисполнен счастьем парения. В этот момент даже не верилось, что только сегодня я доказывал об угрозе людям со стороны именно этой волшебной аэронавтики... Но во мне тут же проснулся человек с юридическим образованием. Я невольно задумался, что с развитием воздухоплавания обязательно возникнет новая форма преступности – в воздушных пространствах. Очевидно, со временем юристам предстоит изобрести новый вид международной полиции – воздушной! Кованько высмеял мои мысли.
– Да бог с вами, – сказал он. – Лучше вспомните Горбунова, который писал: «От хорошей жизни не полетишь...»
Парфорсная охота входила в программу обучения Высшей кавалерийской школы, нас же привлекала в этой охоте практика совершенного владения лошадью. В парфорсе важен не результат охоты, а лишь умение всадника удерживать лошадь в направлении, какое избрала собачья свора, преследующая зверя. Но охотничьи собаки, как известно, в азарте погони не признают никаких препятствий, а потому, будь любезен, преодолеть на лошади любые озера и ограды, кусты и леса, овраги и пашни. В этом весь смысл парфорсной охоты, и мне всегда с ужасом вспоминалась арабская поговорка: «Рай на земле – у коня на хребте!..»
В этом «раю» я уже сломал два ребра, имел вывих ноги и пролом в черепе – только при взятии барьеров в манеже. Но в таких случаях с начальством не спорят: собака гонит зверя, а ты, как зверь, гонишься за собакой, и лошадь не всегда понимает желания своего наездника. После того как офицеры Кавалерийской школы испортили посевы крестьян и обрушили немало заборов, распугав своими воплями детей и скотину, с тех пор парфорсная охота сделалась упрощенной. Зверей вообще оставили в покое, а дабы собаки учуяли зверя, егеря заранее таскали на длинных веревках куски сырого мяса, пропитанные лисьим пометом. Собаки охотно «брали» след мнимого зверя, но сами-то егеря выбирали для себя путь попроще, намеренно обходя препятствия. Именно такая охота с «выволочкой» ежегодно проводилась в окрестностях столицы – между Красным Селом и дачной станцией Дудергоф. В охоте участвовали и женщины, иногда очень далекие от спортивного интереса, который они заменяли откровенным интересом к нам, мужчинам, кому обеспечена скорая карьера под аркой Генштаба...
Однажды вечером, сидя у костра и растирая скипидаром разбитые колени, я выслушал мнение барона Маннергейма:
– Охота с «выволочкой» это не парфорс! Настоящую охоту можно изведать только в «Поставах» графа Пржездецкого, у которого восемнадцать Фокс-гундов, и каждый собачий «смычок» не сбить со следа настоящего зверя..
Вербицкий поддержал эту мысль, предлагая мне:
– Не махнуть ли в «Поставы»? Это же недалеко, в иленской губернии, а места мне знакомые. Я служил в тех краях...
Мы поехали! Пржездецкий сдавал свое имение, свои конюшни и своих гончих фокс-гундов в аренду военному министерству; здесь была совсем иная обстановка, нежели в Красном Селе, и я почуял, что попал в компанию людей мало берегущих свои черепа и кости, зато обожающих самые острые приключения.
Цецилия Вылежинская была единственной дамой, украшающей общество отпетых сорвиголов, но женщина была чуть старше меня годами, и я не сразу обратил внимание на ее красоту. По ее поведению я догадался, что даму привлекают острые эмоции, но только не любовные. Однако мой пристальный взгляд вызвал ее чисто женский, весьма банальный вопрос:
– Вы как-то внимательно на меня смотрите.
Разговор между нами продолжался на польском:
– Простите, пани. Но мы, кажется, встречались.
– Где?
– В лесах бывшей Ингерманландии я нашел загадочную усадьбу, а в ней видел ваш портрет. Не верите?
– Напротив, я верю, – ответила женщина...
В этой настоящей парфорсной охоте я все-таки уцелел!
Но за нами, вооруженными длинными арапниками, когда мы возвращались в «Поставы» на замученных лошадях, тащились повозки с искалеченными. Плачевная серенада болезненных стонов и воплей сопровождала наше возвращение с охоты. Впереди же всех гарцевала на серой кобыле красивая пани Вылежинская, одетая в немыслимый ярко-красный фрак, облаченная ниже пояса в белые галифе жокея; она искусно трубила в рог, чтобы граф Пржездецкий заранее готовил врачей, бинты и лекарства для будущих инвалидов парфорсной бойни... Вечером среди уцелевших был устроен пикник с богатым застольем, а Вылежинская вдруг спросила меня: правда ли она похожа на портрет женщины, что повстречался мне в старинной усадьбе?
– Да, – отвечал я. – Наверное, роковое совпадение.
– Вы еще не сделали никаких выводов?
– Меня предупредили, чтобы я не влюбился в нее.
– Это мудрый совет, – сказала мне Вылежинская...
Я сопроводил ее до Вильны на бричке, она купила билет на поезд, отходящий в Варшаву. На прощание выставила руку для поцелуя, а сама чмокнула меня в щеку, как ребенка:
– Прошу об одном – не вздумайте влюбляться в меня. Если бы вы знати меня и мою жизнь, вы бы...
– Вы, наверное, замужем? – напрямик спросил я.
Цецилия Вылежинская ничего не ответила. На обрывке бумаги наспех, уже после второго звонка, она начертала свой варшавский адрес. Я долго махал ей рукой с перрона. Потом при свете фонаря развернул ее записку. Это был адрес: «Варшава, улица Гожая, дом № 35». Меня даже пошатнуло... Чертовщина! Ведь на Гожей, в подъезде этого дома, мне выкрутили руки и потащили в карету для арестованных. Что это значит?
Не от Гожей ли улицы начинается новый поворот?
Ганс Цобель из «Хаупт-Кундшафт-Стелле» с громадными уродливыми ушами снова встал передо мною, как живой, на перроне «Остбанхоффа». А вдали приветливо мигали желтые и красные огни уходящего варшавского поезда...
* * *
По зачетной второй теме я не стал брать участок берега возле Анапы, отверг и район побережья между Либавой и Виндавой – я приготовил оперативный обзор малоизвестного «угла» Адриатики вдоль Кроатского и Далматинского побережий. В этом случае я как бы невольно пошел по стопам покойного адвоката В. Д. Спасовича, который описал эти края, а его красочные рассказы об увиденном еще не увяли в моей памяти. На этот раз материалами для доклада служили не только книги и атласы, но и документы главного статистического управления.
– Остался последний доклад? – спросил отец.
– Я избрал для него победу при Кульме.
– Напомни, где этот Кульм?
– По соседству со знаменитыми Теплицкими водами, на дороге из Праги в Дрезден... это древняя земля Богемии.
– Наполеон сам сражался при Кульме?
– Нет. Он все время впадал в болезненную сонливость и послал против русских своего маршала Вандама.
– А кто командовал русскими?
– Граф Остерман-Толстой, дальний сородич Льва Толстого. В битве при Кульме ему оторвало руку. Когда его сняли с лошади и положили на траву, он сказал: «Спасибо, Ребята! Потерей руки я заплатил за высокую честь командовать гвардией...»
– А что сказал Вандам, когда его брали в плен?
– Просил скорее увезти его в тыл, ибо страшился мести жителей, которых он грабил. В городе Лаунс его рота была забросана булыжниками. Вандама доставили в Москву и сдали на попечение тамошним барыням, которым он говорил злые нелепости и нахальные комплименты. Вот и все!
– Посмотрю, как ты с этой историей справишься...
Справиться было нелегко! Моя рукопись о Кульме разбухла до восьмисот страниц, следовало переписать ее обязательно от руки красивым писарским почерком. Приходилось ночи напролет чертить и раскрашивать жидкою акварелью множество карт. Согласно твердым академическим правилам, офицер – независимо от количества написанных им страниц – обязан был в отчетном докладе уложиться точно в 45 минут! Для этого в кабинете висели большие часы, стрелка которых могла оказаться ножом гильотины, отсекающим все надежды на успех. Не уложится офицер в срок – плохо, не успел досказать все существенное, члены комиссии сразу встают с готовым решением:
– Вы не умеете владеть чувством времени, которое столь необходимо для каждого штабного офицера...
Из восьмисот страниц текста требовалось выбрать самое главное. Я не раз репетировал перед отцом свое выступление, следя за часами, и никак не мог уложиться в срок, необходимый для подлинного триумфа. То отбарабанивал доклад за 42 минуты, то затягивал его за 50 минут. Наконец мне это надоело:
– Ладно. Буду следить за стрелками часов...
По выражению профессорских лиц я понял, что доклад о Кульме им нравится. Но – о ужас! – я уже заканчивал речь пленением маршала Вандама, а до положенных регламентом 45 минут осталось еще три минуты... «Чем их заполнить?»
– Подвиг русской армии при Кульме, – сказал я, – спас от разрушения антинаполеоновскую коалицию. В награду за это король Пруссии наградил русских особым Железным крестом, вошедшим в историю под именем «кульмского». Австрийский же император Франц отдал нашим солдатам курзалы и пансионы в Теплице, чтобы они подлечились в живительных водах. Однако рядовые воины России не знали о целебных свойствах минеральной воды, в драгоценных источниках Теплица они устроили баню с прачечной, в которой перестирали рубахи и подштанники...
Стоп! Время вышло. Сражение было мною выиграно.
– Итак, все кончено, – доложил я отцу.
Сейчас мало кто знает, что русская армия (единственная в мире) имела специальный «корпус генштабистов», и это важное обстоятельство резко отличало армию России от ДРУГИХ армий Европы. Все окончившие третий курс Академии Генштаба получали особую форму. Золотой жгут аксельбанта проходил под локтем каждого, закрепленный сзади на плече, под эполетом или погоном. Мне присвоили чин штабс-капитана. Мои одногодки, вышедшие из кадетских корпусов, лишь через десять – пятнадцать лет могли достичь того положения, какое я обрел за эти краткие годы. Для продвижения по службе предстояло теперь отслужить еще двухгодичный ценз командования ротой.
– Желательно, – было сказано мне в канцелярии Академии, – именно в той части, из которой вы прибыли для учебы...
Случайно я встретил на Невском полковника Лепехина. Мы зашли в кафе «Квиссисана», где лакомились кофе и ликерами. В разговоре, поминая прошлое, я невольно высказал свои подозрения относительно Гожей улицы в Варшаве, где проживает очаровательная пани Цецилия Вылежинская, встреченная мною на парфорсной охоте в «Поставах»:
– Что-то странное! В подъезде именно тридцать пятого дома на Гожей не мне ли выкручивали руки ваши агенты?
Лепехин подумал и вдруг стал смеяться:
– А, ерунда! Простое совпадение... Одну пани выслали, другая пани вселилась в пустующую квартиру.
Он настойчиво убеждал меня не возвращаться для отбытия ценза в Граево на прусской границе:
– Стоит ли мозолить глаза немцам на рубежах нашей империи? Пусть лучше думают, что вы провалились ко всем чертям.
– Вы такого мнения? – спросил я.
– Убежден в этом, – четко ответил Лепехин.
Он интересовался: есть ли у меня связи в верхах?
– Нету, – сознался я. – Да и какие могут быть у меня связи, если мой батюшка лишь скромный учитель гимназии.
– Вот и хорошо, – неожиданно произнес Лепехин.. По исстари заведенной традиции, мы должны были представиться императору. Николай II проживал тогда с семейством в глухом месте Царского Села, а именно в Баболовском дворце, украшением которого служила гигантская ванна, вытесанная из гранитного монолита. Оживленной группой, привлекая внимание дачников, мы пригородным поездом выехали до Александрии, от станции сразу вошли в прохладные кущи Царскосельского парка. Николай II принял нас на лужайке перед ванным корпусом. Здесь я впервые увидел царя так близко, и он поразил меня обыденностью своего невыразительного облика. Император счел своим долгом каждому из нас задать вопрос, при этом старался придавать своим словам показную значимость.
Затем нам предложили «гофмаршальский» завтрак. Это особый вид придворного этикета, когда угощение дается как бы от имени гофмаршала, но без царя и царицы. Усаживаясь за стол, мы припомнили остроумного генерала Драгомирова, который в подобных случаях говорил: «Гофмаршальский завтрак – это уже не честь, а лишь бесплатное кормление в харчевне для голодающих». Я запечатлел в своем сознании быструю смену тарелок и бокалов, но во рту не осталось ни вкуса еды, ни запаха вина – так быстро все делалось, а в присутствии гофмаршала двора мы остерегались разговаривать откровенно...
Когда же сели на поезд, чтобы возвращаться в Петербург, все дружно признались, что они голодные
– Господа, а не махнуть ли всем нам к Кюба?
Так и сделали. В ресторане я запомнил не только тарелки и бокалы, но для памяти сохранил даже меню нашего торжественного обеда. Вот как оно выглядело: «Суп мипотаж-натюрель. Пироги демидовские. Холодное: ростбиф с цимброном. Фаже из рябчиков тур-тюшю. Зелень и раки. Пирожные крем-брюле».
С молодым аппетитом мы набросились на еду:
– Все-таки у Кюба лучше, чем в Баболове...
При выходе из ресторана нам случайно встретились армейские офицеры, одетые с нарочитым, но дешевым шиком, и я не забыл, сколько презрения было вложено в их реплики по нашему адресу.
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 21 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |