Смерть бабушки. Школьные годы (продолжение). Попытки литературного творчества.
На главную
В оглавление книги
Мария Жак
Я помню...
Воспоминания
4. Отрочество (1910–1914)
Смерть бабушки. Школьные годы (продолжение). Попытки литературного творчества.
Лето в Славянске, Ойнхаузен и Цюрих. Первые экзамены. Братья Боря и Саня.
Из Дрездена мы поехали на пароходе по Эльбе в Бад-Эльстер – очень милый, уютный, чисто немецкий курорт. Жили мы на тихой окраинной улице на первом этаже дома с гордым названием «Villa immaculata». Я тогда не понимала значения этого слова и только много позже узнала, что это означает «незапятнанная, непорочная» и обычно относится к Деве Марии.
Помню курьезный случай, связанный с этим названием: старший брат Виктор в это лето ездил на пароходе вокруг Европы (из Таганрога в Гамбург) вместе с братом Саней. Тогда, конечно, еще не было круизов, но папа смог договориться с капитаном грузового парохода, и он их взял. Столовались они вместе с командой. Европейские моряки оказались очень воспитанными, и Саня, который никогда не обращал внимания на светские манеры (подав девушке пальто, он тут же мог ей сунуть свою ученическую шинель, чтобы она, в свою очередь, помогла ему), был смущен и все время поглядывал на брата, чтобы брать с него пример. После этого путешествия Саня уехал домой (не помню почему, а может, и не знала истинной причины), а Витя приехал к нам. Это было поздно вечером, улица была совсем темной, и он не решился беспокоить соседей и придремал на скамейке около ограды какого-то садика. А когда рассвело и он увидел название виллы на стене дома, оказалось, что это и была «Villa immaculata». В то лето мальчики очень увлекались теннисом. Виктор играл хуже Бориса (тот раньше тренировался), но был так неотразим в белом костюме, что девушки ходили на площадку полюбоваться им.
Мы вернулись в Ростов, и очень скоро туда привезли умирающую бабушку (об этом я уже рассказала). Это были, наверное, первые похороны в моей жизни. Меня прямо из школы отправили к тете Соне и только на несколько минут привели попрощаться – хоронили бабушку из дома. Мне рассказывали, что она как будто ждала приезда сына Фоли (Рафаила), чтобы успеть повидать его перед смертью. А утром, когда все близкие стояли вокруг ее кровати, она обвела всех взглядом, остановила глаза на Фоле – и умерла. Я была привязана к бабушке, помню ощущение ее мягких щек, но видела я ее редко, поэтому, наверное, не очень почувствовала ее уход. Потом мы с мамой приходили на ее могилу на старом еврейском кладбище – оно было, такое же большое, как и русское Новопоселенское кладбище, примерно в районе Дворца спорта. Вспоминаю смешной разговор с Эммочкой Златопольской в раннем детстве – кто какую бабушку больше любит. И я тогда сделала вывод, что каждая больше любит «мамину бабушку».
В первые школьные годы в мою честь впервые были написаны стихи. Как я уже писала, училась я легко и успешно и щедро делилась знаниями с подругами – подсказывала, объясняла, давала списывать… В старших классах у нас даже произошел такой случай: я когда-то поленилась, вернее увлеклась книгой и не решила задач по коммерческой арифметике, понадеявшись на то, что успею это сделать в школе. И действительно, я успела все сделать (этот предмет был на третьем уроке), но не учла одного: с первого же часа ко мне полетели записки: «Дай тетрадку с задачами!». А на перемене мне пришлось выслушать горькие упреки в эгоизме: «Ты-то решила, а о нас не подумала». После этого я волей-неволей все выполняла вовремя. Так вот, в одном из младших классов моя одноклассница Ася Арсени написала такие стихи (очевидно, я была польщена, так как запомнила их с первого чтения):
О, Мира, Мира!
Ты наша кумира!
Ты вразумила
Целых полмира!
Я все же пыталась указать на то, что кумир – мужского рода, но Ася уверенно возразила, что я девочка, поэтому обо мне надо говорить в женском роде. С Асей я не была особенно близка, но мы находились в приятельских отношениях. Я приходила к ней – они с сестрой жили у дедушки с бабушкой в чудесном особняке с садиком, в котором была аллея замечательных розовых кустов. Отец Аси был моряком и жил с женой и младшей дочерью Мусей (она потом стала женой Григория Моисеевича Явича, брата моей подруги Ады Явич), которая позже тоже переехала в Ростов. Я не знаю, почему они жили врозь. В этом доме, вход в который был с Пушкинской улицы (между Богатяновским и Покровским), теперь – детская больница, выходящая на Адыгейскую. А в двадцатом году там было что-то вроде общежития молодых большевиков, и я когда-то заходила туда не то к товарищу Жени Мечиславу Краковскому (он потом стал нашим послом в Польше, затем был оттуда вызван и расстрелян), не то к моей подруге Наде Шевченко (очень красивой девушке с чудесным голосом, выделявшимся даже в общем хоре; после она работала в женотделе в Миллерово и была убита во время кулацкого восстания) и видела эти чинные комнаты в полном беспорядке, с окурками и остатками еды на столах. Одно время там проводились собрания «Культурной мастерской» – молодежного объединения. Некоторые черты этих собраний описаны Верой Пановой в «Сентиментальном романе», когда Севастьянов (в нем много авторских черт) и Семен Городницкий (его прообразом был Арсений Старосельский) идут проверять «Цех поэтов на Лермонтовской». Там отражен, видимо, и Союз поэтов, где сановной царицей была Нина Гербстман – Грацианская – Зеленская, где фигурировали имажинисты и т. п., но запах роз из открытых окон – это уже от дома Павлова, дедушки моей подруги.
Если говорить о стихах, связанных с моим детством, то нельзя не упомянуть альбомчики, которые имелись у всех девочек и у меня тоже. Были всем известные вирши, которые и мне писали подружки:
Ты хочешь знать, кого люблю я?
Его не трудно угадать…
Будь лишь внимательней, читая,
Яснее не могу сказать.
(При этом первые буквы жирно подчеркивались), или в самом крайнем углу внутренней стороны переплета мельчайшими буквами вписывалось:
Пишу дальше всех,
Потому что люблю больше всех.
Кто любит более меня,
Пусть пишет далее меня!
Или совсем уже удивительное, если учесть, что писала девчонка с кудряшками:
Я не поэт, а просто воин,
Залез в альбом и тем доволен…
или
Мира (Лена, Катя…) – розовая роза,
Мира – ландыш у ручья,
Мира – просто ангелочек,
Мира, я люблю тебя!
Поскольку я тут несколько раз упоминаю свое имя, хочу объяснить: имя Мирра пишется с двумя «р» (см. поэтесса Мирра Лохвицкая), но моя мама считала, то у меня это не имя, а домашнее сокращение (дома меня звали Мирочка), поэтому одного «р» – достаточно. А называли меня так в память прабабушки по материнской линии, матери Рахили Викторовны, которую звали Мириам, а в быту называли Марьей Глебовной. У меня сделали наоборот: по документам я Мария, а назывли меня по ее настоящему имени – Мирой…
Вернусь к альбому, который у меня долго, по-моему до самой войны, хранился. И, конечно, не ради этих «стихов», а из-за «авторских» надписей. Даже дарственная надпись Лены Горбуновой была ее творчеством:
Дарю тебе мопсика
(на альбоме была мордочка щенка),
Прошу его принять,
И на него глядя,
Меня не забывать.
А потом на нескольких страницах разных цветов мелькали стихи моих братьев. К сожалению, я запомнила мало. Витя, который поэзией мало грешил, написал своим каллиграфическим почерком длинное стихотворение, обыграв случайно написанное вверх ногами стихотворение:
…что положенье вниз ногами
не used у твоих подруг.
Женя любил поэзию, много читал стихов, постепенно переходя от Надсона к Северянину, а потом – к Маяковскому (которого он уже в 1930 году ходил хоронить), дальше я его поэтических вкусов не знаю – он жил в Москве, и я уже не делила его читательских интересов.
Из его школьных лет я помню почти наизусть стихи, написанные им, когда ему было двенадцать лет, под впечатлением смерти Л.Н. Толстого. Я была тогда совсем маленькой (девять лет), но, кажется, у нас оставалась страничка с записью этого стихотворения, поэтому я его запомнила почти целиком:
Умер Толстой… И все мысли его,
Все лучшие в мире идеи
Сошли с ним в могилу, и хладный покой
Навеки уже их овеял…
Но слава его, как раскат громовой,
По всей разлетится Вселенной,
И помниться будет повсюду на ней
Тот образ Толстого нетленный.
Второе стихотворение, исполненное публично, я совсем забыла.
У нас в школе каждый год в день смерти Пушкина проводились общешкольные утренники. На одном из таких утренников и исполнялось стихотворение Жени о Пушкине. Сам он его не читал – возможно, из-за дикции… Мы все картавили, хотя родители, особенно мама, очень следившая за правильной речью, говорили чисто. Потом некоторым удалось выправить свою речь, но и следующее поколение, например, Леонид, сын Виктора, игравший в студенческих спектаклях, от этого страдал. А меня даже друзья, та же В. Панова, называли и лично, и в письмах – Ми’очка. Но меня это огорчало только в детстве, когда меня дразнили – «Скажи: на гоРе АРаРат Растет кРупный кРасный виногРад!». А потом я замечала это только тогда, когда приходилось слышать себя по радио или телевидению, и я понимала, как это плохо получается.
А может быть, Женя просто стеснялся: когда его товарищ не очень выразительно прочитал стихотворение и публика потребовала автора, Женя вышел на сцену, но так неловко, что показалось, будто он хромает. Мы сидели в зале, я с классом, а мама с бабушкой (папиной мамой), которую заботливо привела на триумф внука, где-то в первых рядах. И когда Женю вызывали, бабушка поворачивалась к сидевшим рядом и сзади, чтобы сообщить, показывая на маму: «Это ее сын!». А у нас потом среди семейных реликвий хранилась печатная программка с упоминанием: «автор стихотворения уч….класса Е. Браиловский». Потом Женя бросил писать стихи, сказав, что он не может так писать, как хотел бы…
А Норочка, его дочка, в детстве прочитала как-то (или услышала) стихи отца, пришла в восторг и заявила, что он писал лучше, чем Лермонтов и даже чем Жак! О стихах Жени я еще напишу дальше.
Брат Борис, наиболее гуманитарный из всех братьев (по иронии судьбы ставший инженером и, кажется, неплохим), в юности стихов не писал – во всяком случае, мы об этом ничего не знали. Но через много лет он прислал нам из Англии стихотворение, написанное по-английски «To be or not to be», которое по подстрочнику перевел Жак. Что касается меня, то я уже писала, что никакими талантами не обладала. Но к литературе меня тянуло, и я в те годы завела себе тетрадку для творчества. Она начиналась с рассказа в народническом духе о деревенской девочке, не выдержавшей городской жизни (в рассказе она служила помощницей кухарки в господском доме) и умершей от тоски с последней мольбой: «Мамка, возьми меня в деревню!». Рассказ так и назывался – «В деревню!»
Были там и стихи. Одно, навеянное Пушкиным и моим выступлением в сцене у фонтана, посвящено этой сцене и начиналось так:
На балу танцует Дмитрий,
Но танцы не в радость ему…
Он мысли о скором свиданье,
О первом свиданье в саду…
Потом было еще стихотворение, написанное под влиянием «Белого покрывала» (оно было в тетрадочке маминых любимых стихов вместе с «Сакья – Муни» Мережковского и «Сердцем матери» Ришпена) и еще шутливые стихи о дружбе брата Бори с Шурой Гушнером:
За столиком своим
Сидел он с ним.
Жареной куры
Не ел Боря без Шуры.
Вкусного барбариса
Не ел Шура без Бориса.
Хотя я была еще маленькой, но, очевидно, все же поняла, что литературное творчество – не мое призвание, и бросила писать. Чтобы через много десятилетий вернуться к семейно-шутливым стихам.
В ту осень 1912 года состоялось и мое выступление на утреннике в школе, но в скромной роли чтеца. К столетию Отечественной войны 1812 года мы читали в лицах «Волк на псарне» Крылова, и мне были поручены слова автора. И хотя мне досталось только несколько слов, но мама и папа захотели их услышать. А в это время кем-то, очевидно с наводки прислуги, были похищены их меховые шубы.
Я еще не сказала о том, что Женя любил шутливые экспромты. Один из них я запомнила. Это была записка, оставленная с вечера маме (под явным влиянием Бальмонтовской башни):
Настанет утро, но в тихой неге,
Но в тихой неге цветных долин
Царить я буду в безумном беге,
В безумном беге струистых вин.
Но свято помня благие цели,
Благие цели моих минут,
Меня поднимешь ты с колыбели,
Ты с колыбели безумных чуд.
Мама прочитала – и все поняла: его надо утром разбудить.
После того как закончились наши поездки к бабушке, мы первое лето 1911 года провели на курорте в Славянске, где меня лечили от ревматизма. Помню большой сад с разбросанными по нему дачными домиками и многих женщин, приносивших продукты для продажи и громко, зазывно расхваливавших свой товар (мама готовила дома на керосинке или спиртовке). Помню еще рощу, где была детская площадка и каждый вечер проводились игры с ребятами. И тут я впервые столкнулась с интригами и борьбой за место. Играми руководил какой-то молодой человек, очевидно студент, делавший это увлеченно и с выдумкой (это была платная должность в курортном управлении). И вдруг, к нашему и его большому огорчению, его заменили какой-то скучной теткой, умевшей только вести скучные хороводы с сентиментальными припевами. Большинство ребят и я тоже перестали туда ходить. Оттуда мы ездили смотреть Святогорский монастырь, тогда еще действовавший.
Где бы мы ни были, мама всегда стремилась увидеть побольше. Когда из Эльстера мы ездили в Егер, где был убит Валленштейн, и смотрели музеи, вероятно, я задала какой-то вопрос, после этого экскурсовод (или смотритель) обращался только ко мне!
А летом 1913 года мы поехали отдыхать и лечиться в Вестфалию (а может быть, это в Нижней Саксонии), на курорт Ойнхаузен. Как я уже говорила, почти все русские курорты нам были запрещены. И только после начала Первой мировой войны, когда заграничные курорты оказались недоступными, милостиво разрешили пребывание на курортах Минераловодской группы, но только по специальному разрешению с медицинским обоснованием.
В Ойнхаузене нам жилось довольно уютно, еще не ощущалось и намеков на будущую вражду. У нас сложились хорошие отношения с двумя семьями – хозяйской, где воспитывалась дочка, простая веселая девушка, и квартирантками второго этажа, семьей чиновника, где находилась более образованная, но и более жеманная фройляйн Эльза. Мы ездили на Aussichtsturm (смотровую башню) — такие башни очень распространены в Германии и привлекают туристов. Эта башня была на горке и увенчана памятником Вильгельму Первому. Я тогда заметила (хотя была еще девчонкой), что Борис помогал детям и пожилым женщинам подниматься по ступеням – мы ездили целой компанией.
Запомнился еще детский праздник с призами в спортивных соревнованиях (например, в стрельбе палочками с резиновыми наконечниками из детских пистолетов), организованный Союзом ветеранов. Кто-то из наших соседей, член этого Союза, пригласил меня. У нас тогда таких Союзов я не помню.
Из Ойнхаузена мальчики — Боря и Женя — поехали домой, а мы с мамой в Цюрих, где уже год после окончания училища жил Саня, готовился к поступлению в Политехникум — у него как раз начинались очень трудные вступительные экзамены. Не могу сейчас точно объяснить, чем была вызвана эта поездка: желанием посмотреть, как живет Саня, здоровьем мамы (у нее тогда побаливало сердце, хотя она была еще совсем не старой — сорок три года — и на сердце не жаловалась). Помню, что велись какие-то переговоры о переезде всей семьи, поскольку в России дальше учиться было нельзя. Во всяком случае, мы с мамой вернулись только весной.
Мы поехали не прямо в Цюрих, а по дороге, сделав остановку в Берне (где смотрели знаменитую яму с медведями — в память о легенде, связанной с названием города, который показан в фильме «Семнадцать мгновений весны»), пожили недели две в Лозанне. Жили мы там в небольшом пансионе, хозяйка которого прозвала меня за любовь к помидорам «Mademoiselle tomatto». Там были иностранные туристы, и я впервые увидела очень красивых англичанок (как на открытках, которые были очень у нас распространены — они так и назывались «английскими») и поняла, как несправедливо распространенное мнение о сухопарых англичанках.
Приехав в Цюрих, мы сначала поселились в пансионате, потом сняли комнату в семейной квартире, и мама хозяйничала сама. В те годы это было несложно, а там — тем более: все было рассчитано на облегчение быта. Мне особенно запомнилось: на берегу озера стоял магазин шоколада разных фабрик (я даже научилась в них разбираться). И очень дешевые были апельсины, продававшиеся в каждой лавочке. Мне припоминается (поручиться не могу), что стоили они тридцать сантимов (двенадцать копеек) не то за кило, не то за фунт. Жили мы с мамой вдвоем. Сане удалось поступить в прославленный Политехникум, но жил он отдельно. Потом приехал Витя и поселился с ним. Район, в котором мы поселились, считался студенческим, причем большая часть студентов были русские.
Рассказывали там такой местный анекдот. В Цюрихе всего два с половиной полицейских, этого вполне достаточно: один контролирует квартал итальянский, второй — студенческий, а на все остальное хватит и половины. Место было живописное, расположенное на берегу Цюрихского озера, в которое впадает река Лиммат, протекающая посередине города. Тогда Цюрих был довольно тихим, автомобилей на улицах очень мало. Часть города (в том числе и наш район) поднималась от центра в гору, главная улица, шедшая к озеру, называлась Bahnhofstrasse (Вокзальная). Важным средством передвижения был фуникулер.
На главной улице возвышался большой универмаг фирмы Елькин, существующей до сих пор: ярлык этой фирмы я видела на привезенной из-за рубежа куртке. На этой же улице, немного отступя, стоял памятник Песталоцци. Я немного побаивалась этой фигуры, когда мне как-то пришлось проходить мимо вечером.
Город очень чистый, жизнь организована так, чтобы людям было удобно. Постоянный рынок отсутствовал в нем, но на центральной улице в определенные дни с утра торговали всевозможными продуктами со столиков и лотков. А к обеду все убиралось, и улица опять сверкала чистотой. В магазинах было все: и любые полуфабрикаты, фарш, готовые открытые пирожки, которые можно заполнить любой начинкой, и т. п. Прожили мы зиму спокойно, размеренно. Я много занималась по программе третьего класса с некоторой помощью мамы. Власти города требовали, чтобы дочь ходила в школу, но мама сказала, что в нашей школе другая программа. Они согласились, но предупредили, что будут проверять, учусь ли я. И действительно один раз, когда я каталась на санках, ко мне подошел полицейский и спросил, почему не в школе (тогда и там, как и у нас, школы работали в одну смену), но моим объяснением удовлетворился. А на санках я с наслаждением каталась каждый день — в перерыве между занятиями. Вообще санный спорт там был очень распространен — по воскресеньям люди уходили на вершину Цюрикберга, чтобы скатиться оттуда — не только дети и молодежь, но и совсем пожилые.
Кроме школьных предметов, я еще занималась с учительницей немецким языком.
Каждый год в Цюрихе в театре дается для школьников бесплатный спектакль, причем показывают всегда одно и то же (очевидно, рассчитывая на разную аудиторию) — патриотическую пьесу «Вильгельм Телль» Шиллера. Меня на этот спектакль пригласили — у нас был знакомый школьный инспектор. Впечатление было огромное — и от прекрасных стихов (потом я читала и перечитывала пьесу, даже помню небольшую книжку серии Taschenbucher карманных книжек, декламировала наизусть монолог Телля), и от постановки (наместник въезжал на сцену верхом на лошади), и от героизма. В ту зиму я там единственный раз в жизни повидала своего легендарного дядю Сашу, который после побега с каторги вскоре эмигрировал и жил тогда в Париже. Он приезжал к нам повидаться с моей мамой (в это время и папа приезжал к нам) и выяснить какие-то семейные дела. Мне, конечно, не хватало подруг, русских книг, но вообще я жизнью была довольна и даже потом скучала по Цюриху. Вернулись мы весной, кажется в марте. Ехали через Берлин, где останавливались для каких-то покупок. Это была весна 1914 года, и мама говорила, что она уже чувствовала перемену в отношении к нам — меньше дружелюбия. После приезда я по всем предметам сдала весь пройденный курс — все прошло удачно. Я была даже разочарована, когда сдавала естествознание. Это было на перемене, в уголке широкого коридора поставили два стула. Евгений Федорович меня мало спрашивал и сказал: «Вы же все знаете».
А потом были экзамены — первые в моей жизни.
У нас в училище не было переходных экзаменов, как в гимназиях. Экзамен проводился только тогда, когда заканчивался предмет. В третьем классе мы сдавали чистописание и арифметику. Я очень боялась чистописания, которое с трудом сдала на тройку. Кто-то даже слышал, как Иван Данилович, преподаватель ненавистных мне графических предметов, сказал: «Что я могу ей поставить, если она пишет как курица лапой?». И вдруг на экзамене по арифметике, на который я шла уверенно, случился некоторый казус. Всех девочек рассадили по одной за партой, а нас с Леной Горбуновой оставили вдвоем — можно было не опасаться, что мы будем списывать или подсказывать друг другу.
Задачу написали на доске, она была легкой и понятной. И вдруг, когда я быстро сделала все нужные действия, у меня не сокращается дробь 27/8! Я судорожно начинаю с начала — как будто все верно... Елена Николаевна (инспектор, председатель комиссии) видит мое замешательство и предлагает мне пересесть за другую парту. Это больно ударило меня по самолюбию и еще усилило мое волнение. Я вижу, что уже многие сдают свои листки, а я бьюсь и ничего не понимаю. И тут ассистентка, учительница истории Лидия Степановна (в таком объеме математика была доступна всем), останавливается около меня и молча ставит палец на цифру. Я взглянула на доску — оказывается, я не то неверно, не то неразборчиво переписала условие: надо было не 27, а 24 — и все прекрасно сокращалось, через минуту я сдала работу.
В то бурное лето 1914 года мы никуда не ездили. Боря закончил школу с серебряной медалью и собирался учиться дальше. Гуманитарное образование, связанное с русским языком и русской литературой, было ему недоступно, и он ничего не мог выбрать. Тогда решили, что он поедет в Цюрих, погостит у Сани, отдохнет, осмотрится и что-нибудь надумает. Он уехал в июле, а первого августа началась Первая мировая война. Связь прервалась, какое-то время папа не мог даже помочь им материально, потом все как-то наладилось, но обоих братьев мы уже больше не увидели. Мама, склонная к суеверию (при всей трезвости ее ума), всегда с горечью вспоминала, что, провожая Борю, она с ним по-настоящему не простилась — провожатых, родных и друзей, было очень много. Пока он со всеми обнимался, начав с более далеких, раздался третий звонок, потом свисток, и ему надо было спешно подняться на площадку вагона.
Боря уехал в Глазго, овладел английским, поступил в Политехникум, потом ушел добровольцем на войну, механиком в летные части, вернулся, окончил институт, пользуясь, как ветеран, государственной стипендией. Женился на англичанке, всю жизнь работал инженером, переехал в Лондон, где и умер в 1975 году — нам об этом сообщила его жена.
Всю жизнь Боря активно о нас заботился: в двадцатых годах, когда Америка организовала «гуманитарную помощь» посылками АРА, он оплачивал такие посылки (в них были кукурузная мука, кокосовое масло, сгущенка и еще что-то) для нас и для Жени, который тогда был в Перми. Для нас это было, конечно, большой поддержкой. Я даже опасаюсь, что злоупотребляла сгущенкой, и это после голодных лет плохо отразилось на моей печени.
Потом, во времена ТОРГСИНА, Боря дал нам возможность систематически пользоваться его благами, внося необходимую валюту. ТОРГСИН — торговля с иностранцами, предшественник «Березки» — магазины с богатым ассортиментом товаров, которые продавались за валюту или за золото. Туда сдавали часики, крестики, брошки и другие золотые вещи (кажется, и серебряные тоже).
Это было в начале тридцатых годов, вскоре после рождения Сережи. В те трудные годы благодаря Борису мы могли нормально кормить сына, не лишая его молока и даже фруктов. Когда мы в первый раз получили чеки для ТОРГСИНА и разыскали первый маленький магазинчик в здании бывшего реального училища в Думском проезде, мы с мамой были ошеломлены обилием товаров, которых мы в те годы не видели. Потом магазин расширился и перешел в помещение теперешнего «Плевена» на Большой Садовой. Но мы не соблазнялись вещами, обращая главное внимание на питание.
В 60-х годах, когда наладились отношения с Западом, Боря через какую-то фирму прислал нам две посылки — в каждой была теплая мохеровая кофта, нейлоновая рубашка, какой-то трикотаж. Вещи были хорошие, нужные, но удовольствие было отравлено тем, что мы ужасно боялись обвинений со стороны партийной организации и тщательно скрывали происхождение этих вещей. И для этого были все основания: в автобиографической повести Меттнера рассказывается, что писателя Дюбина исключили из партии за теплую кофту, присланную его теще, — эта кофта лежала на столе секретаря райкома как грозная улика.
Жизнь Бориса прошла неплохо — он получал удовлетворение от работы и от спорта (накануне смерти, в восемьдесят лет, он играл в гольф), у него были теплые отношения с женой. Но думаю, что ему очень не хватало детей. Последние годы он жил в Лондоне (Сережа видел этот домик по пути в Глазго) типичной жизнью интеллигентного пенсионера: немного консультировал товарищей по работе, немного возился в садике, немного играл на пианино (вспомнив свою молодость), каждый день решал кроссворды. А чтение, к моему удивлению, занимало (по его же словам) мало места в его жизни. Хотя, как он писал, немного перечитывал русских классиков — не знаю, в оригинале или в переводах — и назвал нескольких писателей, которых мы тогда не знали.
В те годы, когда переписка была возможна (иногда мы сами боялись писать), он писал часто и сердечно. Но в последние годы у него встречались и неправильные обороты речи, и грамматические ошибки, например, в глаголах исчез мягкий знак. Он явно стал забывать русский язык. Имя и фамилию он давно переменил, придав им английское звучание: Бернард Брейлей.
У Сани жизнь была более бурной. После окончания института в Цюрихе он через некоторое время почему-то попал в Италию, кажется в Милан. Там тоже учился и, кажется, кончил какой-то институт, а потом уехал на историческую родину — в Палестину (сионистские настроения у него были и в школьные годы).
Перед этим, еще в Швейцарии, он женился на девушке-еврейке из Чехословакии, у него родился сын Эли, очень красивый мальчик. Моя мама старалась поддерживать связь с ребенком, даже после того как Саня разошелся с женой и она вернулась в Чехию. У нас были фотографии Эли, мы с ним переписывались, Боря посылал ему подарки. Правда, мать Эли этому не сочувствовала, опасаясь, что это нервирует ребенка. После вторжения фашистов Сане удалось, как он писал, «вырвать сына из фашистского ада». В Палестине Саня занимался преподаванием и музыкой. У нас было впечатление, что он материально не был хорошо устроен.
Он еще два раза женился и имел еще двух сыновей. Мы очень мало знаем о его семейной жизни. После Второй мировой войны, когда восстановилась связь, мы узнали от Бориса, что Саня умер — я даже не знаю года его смерти. От Бори мы узнали, что один сын, Кедма, стал математиком и переехал в США.[1]
Фамилию Саня тоже изменил, приблизив ее к местным условиям — он стал Бар-Эли. Я не очень много знаю о жизни Александра, но думаю, что он, разносторонне способный человек, не сумел реализовать свои возможности.
И еще один штрих, характеризующий нашу тогдашнюю психологию. В те годы мы все были очень напуганы. Когда Саня после смерти отца (он умер 28 января 1936 года, и сегодня, когда я пишу — 28 января 1995 — ровно пятьдесят семь лет спустя) по тамошним обычаям поместил в газете объявление с перечислением скорбящих родных, известие об этом нас очень взволновало – а вдруг об этом узнают здесь?! Так мы и жили в постоянном страхе.
Материалы защищены авторскими правами и запрещены для коммерческого использования
При перепечатке прямая ссылка на www.anr.su обязательна.
