Посвящается тем троим, кто не вернулся 14 страница

Они забирались на мосток и спрыгивали с него мне на ноги и на спину. Я ощущал каждый удар, но не чувствовал боль. Мой организм был переполнен адреналином. Я напряг брюшной пресс, стиснул зубы, напряг по возможности все мышцы и молился о том, чтобы иракцы не принялись за меня всерьез.

— Тель-Авив! Тель-Авив! — снова и снова вопили иракцы.

До меня наконец дошло, за кого они меня приняли. Определенно, день для меня выдался неудачным.

Продолжалось все не больше пяти минут, но и этого оказалось достаточно. Когда иракцы наконец угомонились, я перевернулся на спину и посмотрел на них. Мне хотелось показать им, какой я испуганный и жалкий, — несчастный собрат-солдат, объятый ужасом, заслуживающий сострадания.

У меня ничего не получилось.

Поняв, что сейчас последует продолжение, я свернулся в клубок, теперь постаравшись спрятать руки под себя. Мой мозг онемел, однако я до самого конца оставался более или менее в сознании. Страшные удары каблуком по голове и спине подчеркивались прицельными тычками мыском по почкам, ушам и рту.

Наконец через несколько минут иракцы успокоились. Они подняли меня на ноги. Я с трудом держался на ногах. Я стоял, полупригнувшись, опустив голову, пошатываясь, зажимая руками живот, отплевывая кровь.

Качнувшись, я не устоял на ногах и повалился на колени. Ко мне подошли двое. Грубо обыскав меня — лишь убеждаясь, что у меня нет оружия, — они пнули меня в спину, и я упал лицом в грязь. Руки мне завели за спину и связали. Я попытался было приподнять голову, чтобы сделать вдох, но мне наступили на спину. Я захлебнулся, вдыхая жидкую грязь и кровь. Мне показалось, я задохнусь. Я слышал только безумные вопли и крики, и снова стрельбу в воздух. Все звуки были многократно усилены. Моя голова раскалывалась от боли.

Когда я пришел в себя, меня вели к машинам. Ноги отказывались держать вес моего тела, поэтому иракцам приходилось поддерживать меня под мышки. Они шли быстро, а я откашливался и шмыгал носом, пытаясь набрать в легкие воздух. Мое лицо распухло. Губы были рассечены в нескольких местах. Я не оказывал никакого сопротивления, превратившись в тряпичную куклу, в мешок с дерьмом.

Меня зашвырнули в кабину джипа, на пол за задними сиденьями. Оказавшись в машине, я сразу же попытался устроиться поудобнее и оценить ситуацию. На удивление я чувствовал себя уютно в такой тесноте. По крайней мере меня перестали бить, и я наконец снова мог дышать. Я чувствовал теплый воздух из отопителя, ощущал запахи табачного дыма и дешевого лосьона после бритья.

Я получил по голове удар прикладом. Боль была жуткая, я повалился на пол. Я не собирался подниматься, даже если бы у меня возникло такое желание. Я превратился в мешок с навозом. У меня страшно ныл затылок, перед глазами все кружилось. Делая неглубокие, быстрые вдохи и выдохи, я твердил себе, что могло быть и хуже. Секунду-две казалось, что тут я прав. Меня больше не пинали ногами, и я находил это очень даже приятным. Но тут на заднее сиденье запрыгнули двое парней, с силой опустивших ноги на мое тело. Машина затряслась на ухабистой дороге, и они принялись выбивать этот ритм своими каблуками.

Я не мог видеть, куда мы едем, потому что вынужден был лежать, опустив голову, чтобы защититься от неумолимых ботинок.

Впрочем,

толку от этого все равно никакого не было бы. Насколько я понимал, меня везут на расстрел. Поскольку от меня ничего не зависело, я хотел только поскорее со всем покончить. Я пережил первый шок плена, затем мельком увидел сирийскую границу, что явилось деморализующим ударом. И наконец все это дошло до моего сознания. Я добрался почти до самой Сирии и попался в плен. У меня было такое ощущение, будто я пробежал марафон с олимпийским рекордом, но был дисквалифицирован в одном шаге от финишной ленточки. У меня снова мелькнула мысль: когда же меня расстреляют.

Машина металась из стороны в сторону, объезжая невидимые мне препятствия. В конце концов она остановилась, и я услышал радостные крики. Все были в восторге; наконец и на их улице наступил праздник.

Солдаты, сидевшие в джипе, сделали несколько выстрелов в воздух. «АК-47» имеет достаточно крупный калибр, и при стрельбе в замкнутом помещении ощущается увеличение давления воздуха. Грохот был оглушительный, но, как это ни странно, знакомый кисловатый запах бездымного пороха меня несколько успокоил. Я начинал ощущать во рту кровь и грязь. Мой нос был забит сгустками кровавой слизи.

Снова тронувшись, машина затряслась на ухабах. Подвеска стонала и скрежетала. Мне хотелось лишь забиться в угол, подальше от всего этого. Какая-то часть рассудка подсказывала мне закрыть глаза и сделать глубокий вдох, и тогда, может быть, все пройдет. Но в подсознании всегда теплится искорка инстинкта самосохранения: давай подождем и посмотрим, мало ли что может быть, надежда остается всегда…

Солдаты продолжали улюлюкать в духе американских индейцев. Они торжествовали по поводу того, что им удалось захватить пленника, но я не мог определить, являются их вопли салютом победы или предвестником чего-то худшего. Пока мы неслись через поле, я пытался сосредоточить внимание на том, чтобы по форме и знакам различия определить род войск захвативших меня в плен солдат. Они были в мундирах камуфляжной раскраски британского образца, с пятью нагрудными карманами, в которых лежали запасные магазины к «Калашниковым», и в высоких ботинках на шнуровке. У всех на груди красовались «крылышки» десантников, а на плече висели красные аксельбанты, из чего следовало, что это бойцы элитной части специального назначения. Лишь гораздо позднее я узнал, что аксельбанты являются знаком победы в какой-то битве Второй мировой войны, когда эта часть сражалась под командованием Монтгомери, чем они очень гордятся.

Мы выехали на грунтовую дорогу, и тряска прекратилась. На данном этапе меня не слишком беспокоило, куда мы направляемся, — мне хотелось лишь попасть туда как можно скорее, чтобы больше не общаться с тяжелыми ботинками этих ребят. Время от времени солдаты что-то кричали мне, быстро и злобно.

Машина остановилась. Похоже, мы въехали в поселок. Вокруг поднялся страшный гвалт. Я услышал голоса, голоса многих людей, и по интонациям понял, что нас окружила разъяренная толпа. Омерзительные звуки ненависти интернациональны и не требуют перевода. Приподняв голову, я увидел море лиц, военных и гражданских, искаженных злостью, выкрикивающих оскорбительные ругательства. Я почувствовал себя грудным младенцем в коляске, в которую заглядывает целая толпа взрослых. Мне стало страшно. Все эти люди меня ненавидели.

Какой-то старик, нырнув в глубь пораженных туберкулезом легких, выстрелил мне в лицо комком зеленой слизи. Тотчас же на меня обрушился град новых прицельных залпов. Затем последовали удары. Началось все с тычка в ребра — дегустации нового товара, появившегося в городе. За тычком последовал толчок, затем затрещина, потом полновесный удар, и тут же мне вцепились в волосы. Я решил, меня отдадут на растерзание толпе. Я не сомневался, что меня сейчас в лучшем случае линчуют.

Люди начали залезать в машину. Ярость вырвалась из-под контроля. Наверное, эти дикари впервые в жизни видели европейца. Быть может, они считали меня лично ответственным за раненых и убитых знакомых и родственников. Они надвигались на меня, отвешивая удары и затрещины, дергая меня за усы и за волосы. Я ощутил удушливое зловоние немытых тел. Казалось, это была сцена из фильма ужасов про зомби. Мне полностью перекрыли белый свет, и я решил, что умру от удушья.

Снова прогремели выстрелы в воздух, и меня охватило беспокойство, что скоро солдатам надоест целиться в облака. У меня мелькнула совершенно бестолковая мысль, что стрельба в густо населенных кварталах неизбежно должна привести к человеческим жертвам. Пуля, падая вниз, теряет энергию, но все-таки сохраняет убойную силу. Несомненно, и этих убитых тоже постараются свалить на меня.

Я гадал: как намереваются поступить солдаты? Просто отдать меня на растерзание толпе? «Ребята, лучше убейте меня прямо сейчас», — мысленно обратился к ним я. По мне было бы лучше, чтобы это сделали солдаты, а не толпа. Наконец солдаты начали разгонять толпу. Я испытал огромное облегчение. Всего несколько минут назад эти парни меня били, а теперь они были моими спасителями. Уж лучше тот дьявол, которого знаешь…

Я лежал на животе на полу джипа, со связанными за спиной руками, и меня стали вытаскивать из машины за ноги. Крики и вопли стали громче. Я полностью сосредоточился на том, чтобы выглядеть сломленным и покалеченным, пытаясь сообразить, как мне защитить лицо, когда я упаду с высоты двух футов на щебенку. Решение заключалось в том, чтобы исхитриться перевернуться на спину, поскольку в этом случае я смогу держать голову приподнятой. Я едва успел это осуществить. Я приподнял голову, и всю силу удара от падения принял затылок, сдетонировав взрывом боли внутри черепной коробки. У меня перехватило дыхание. Солдаты строили из себя суперменов, махая руками и торжествующе потрясая в воздухе «Калашниковыми» в духе Че Гевары. Они изо всех сил красовались перед девчонками, эти местные пижоны, и я решил, что сегодня вечером их будет ждать заслуженное вознаграждение.

Как оказалось, машина остановилась метрах в пятнадцати от больших ворот в стене высотой метра три. Я предположил, что за стеной размещается какая-то воинская часть. Меня поволокли за ноги на спине к воротам. Я выгнул спину, стараясь не ободрать руки о щебенку. Вокруг по-прежнему царила всеобщая истерия. Мне было страшно: я боялся неизвестности. Похоже, эти люди совершенно не владели собой.

Наконец меня втащили внутрь, и ворота с грохотом захлопнулись за нами. Я увидел просторный двор, окруженный зданиями. Игра в героев тотчас же закончилась; солдаты рывком подняли меня на ноги и потащили вперед. Мне нужно было какое-то время, чтобы оглядеться вокруг, подстроиться. Если строить из себя крутого, выпячивать грудь и посылать всех куда подальше, меня снова изобьют, а это будет только во вред. Если же притвориться подавленным и сломленным, это произведет тот самый эффект, которого и добивались иракцы. Настала пора оценить полученные травмы. Мне нужно было выглядеть слабым и беспомощным, полностью растерянным и не имеющим понятия, как себя вести. Помимо всего прочего, такое поведение позволяет сберечь остатки сил, которые понадобятся для побега — а именно он и является первоочередной задачей.

Мне показалось, что я благополучно сдал первый экзамен. Я оказался в новом мире, еще одна драма осталась позади. Странно, но теперь, когда местные жители не могли больше ничего мне сделать, я чувствовал себя чуть ли не в полной безопасности. Перспектива остаться в руках разъяренной толпы казалась мне гораздо более страшной, чем все то, что могли сделать со мной собратья-солдаты. Преувеличенно прихрамывая, ежась и кашляя, я громко стонал всякий раз, когда ко мне прикасались. Наверное, со стороны должно было казаться удивительным, что я вообще до сих пор жив. Мое физическое состояние действительно было ужасным, однако рассудок по-прежнему продолжал четко функционировать, а это как раз то, что нужно скрыть от врага в первую очередь.

В течение нескольких минут я стоял, окруженный кольцом солдат. Прямо передо мной была заасфальтированная дорога, ведущая к зданию, до которого было метров сто. Справа стояли углом здания казарм, а перед ними росли редкие деревья.

Затем я увидел какого-то беднягу, лежавшего на траве на животе, со связанными вместе руками и ногами, словно цыпленок. Несчастный старался как мог поднимать ноги, чтобы ослабить нагрузку на голову. Несомненно, его хорошенько избили. Его голова распухла до размеров футбольного мяча, а порванная одежда была перепачкана в крови. Я не мог разглядеть ни цвет его волос, ни даже то, какой расцветки его форма. На мгновение пленник приподнял голову, мы с ним встретились взглядами, и я понял, что это Динджер.

Глаза человека так красноречивы. Они могут сказать о том, что он пьян, что он блефует, что он насторожен или счастлив. Глаза являются окном, через которое можно заглянуть в рассудок. Глаза Динджера сказали мне: все будет хорошо. Он даже слабо улыбнулся мне. Я как мог улыбнулся в ответ. Мне было жутко страшно за Динджера, потому что он находился в таком ужасном состоянии, однако я был бесконечно рад видеть его, сознавать, что он разделит со мной обрушившиеся на нас невзгоды. Чисто эгоистически я злорадствовал по поводу того, что не меня одного взяли в плен. В противном случае насмешки по возвращении в Херефорд были бы просто невыносимыми.

Обратная сторона радости видеть Динджера заключалась в осознании того факта, что следующим буду я. Ему действительно очень здорово досталось, однако физически он гораздо крепче меня. Я вдруг подумал о том, что, возможно, мне не суждено дожить до сегодняшнего вечера. Если так, я хотел побыстрее покончить со всем.

У дерева, под которым лежал Динджер, курили двое ребят с автоматами. Они не бросили сигареты, даже когда из штаба появились два офицера со свитой и направились к нам. Я стоял на месте, подчеркивая свои травмы, действуя по принципу, что ты ничего не знаешь до тех пор, пока тебя не заставят вспомнить. Мысленно я приготовился к новому раунду побоев. Когда офицеры приблизились ко мне, я стиснул зубы и сжал колени вместе, защищая пах.

Местные части понесли большие потери, и не вызывало сомнений, что эти хорошо одетые офицеры, одни в полевой камуфляжной форме, другие в оливковых мундирах со звездами на погонах, были не в восторге от этого. Мне подняли голову, и один из офицеров ткнул меня кулаком в подбородок.

Закрыв глаза, я приготовился к удару, которого так и не

последовало.

Другой офицер начал что-то говорить, и я приоткрыл один глаз, чтобы разобраться, в чем дело. Тот офицер, который меня ударил, теперь приближался ко мне с ножом в руке. Ну вот, подумал я, сейчас он продемонстрирует рядовым свою крутость. Засунув лезвие снизу под мою куртку, офицер дернул его вверх. Куртка распахнулась.

Рядовым было приказано меня обыскать, но они понятия не имели, как это делать. Должно быть, они наслушались каких-то бредовых историй про взрывные устройства, которые позволяют в случае захвата в плен покончить с собой, убив при этом максимальное количество врагов. Обнаружив у меня в карманах два карандаша, солдаты долго изучали их так, словно те содержали мышьяк или ракетное топливо. Один из них срезал с меня идентификационные бирки. Без них я сразу же почувствовал себя голым. Что хуже, я стал безликим, человеком без имени и фамилии. Забрав мои бирки, солдат словно отнял мою личность.

Двое других солдат сняли шприц-тюбики с морфием, висящие у меня на шее, и показали жестами, как вкалывают их себе в вены. Они были рады до смерти. Я заключил, что сегодня вечером они точно «наширяются». В специальном карманчике на рукаве куртки у меня лежала зубная щетка, но ее солдаты не тронули. Вероятно, они не поняли, что она там делает. А может быть, если принять в расчет вонь, исходившую от толпы на улице, они просто не знали, что такое зубная щетка. Так или иначе, солдаты предпочли не рисковать. Они заставили меня достать щетку самому.

Обыскивали меня начиная сверху и вниз, но делалось это плохо. Меня даже не заставили раздеться. С меня стащили ботинки, а затем отобрали все содержимое карманов. Солдаты вели себя, как старушки на распродаже. Мы всегда пользуемся не ручками, а карандашами, потому что карандаш пишет в любых условиях, даже под дождем. У меня было с собой два трехдюймовых огрызка, очиненных с обеих сторон, чтобы, если с одной стороны грифель сломается, можно было просто перевернуть карандаш и продолжать писать. Карандаши забрали у меня в качестве сувениров. То же самое произошло с швейцарским перочинным ножом армейского образца и компасом «Сильва», которые я носил в кармане, привязанными за шнурок. Каждый предмет должен быть надежно прикреплен, чтобы не потеряться. Еще у меня был блокнот, но абсолютно чистый. Все содержимое я уничтожил еще в первом БЛ. Была у меня еще белая пластмассовая «гоночная ложка» из американского сухого пайка, которая также лежала в кармане, привязанная за шнурок. Часы я носил на шнурке на шее, чтобы не выдать себя фосфоресцирующим свечением циферблата, а также ни за что не зацепиться. У меня отобрали даже пустой полиэтиленовый пакет, который я держал на тот случай, если мне придется облегчиться в разведке.

Однако главный приз был у меня на талии: узкий матерчатый поясок с 1700 фунтами стерлингов в форме двадцати золотых соверенов, которые вручили каждому из нас в качестве денег для выкупа. Я закрепил монеты на поясе с помощью скотча, и это явилось крупной драмой. Солдаты дружно отскочили назад, выкрикивая то, что, как я предположил, по-арабски должно было означать: «Отойдите от него подальше! Сейчас он взорвется!»

Ко мне приблизился капитан. В нем было не больше пяти футов двух дюймов роста, однако весил он при этом никак не меньше тринадцати стоунов. В целом он напоминал яйцо, сваренное вкрутую. Капитан сразу же набросился на меня, говоря на быстром и довольно приличном английском:

— Итак, как тебя зовут?

— Энди.

— Итак, Энди, я хочу, чтобы ты сообщил мне сведения, которые нас интересуют. Если ты этого не сделаешь, эти солдаты тебя немедленно расстреляют.

Я оглянулся вокруг. Солдаты стояли плотным кольцом; если они начнут стрелять, то перебьют друг друга.

— Что это за оборудование? — спросил капитан, указывая на пояс со скотчем.

— Это золото.

Наверное, это слово является таким же интернациональным, как слова «джинсы» и «пепси-кола». Во всех армиях мира солдаты не прочь немного подзаработать. У всех зажглись глаза — даже у рядовых. Им подвернулся шанс одним ударом заработать больше, чем, вероятно, они получают за целый год. Я буквально увидел, как все они уже планируют свой отпуск и покупку новой машины. Вдруг мне вспомнился рассказ об одном американском солдате, бывшем в составе частей, осуществивших вторжение в Панаму. В кабинете свергнутого президента Норьеги он обнаружил три миллиона долларов наличными — и у болвана хватило ума связаться по рации со своим начальством и доложить о находке. Парень, рассказавший мне об этом, признался, что он не смог заснуть несколько ночей подряд, размышляя о такой упущенной возможности.

Офицеры не собирались рисковать. Затащив меня в свой кабинет, они приказали снять пояс и положить его на стол.

— Зачем тебе нужно золото?! — рявкнул толстяк.

— Для того чтобы расплачиваться с местными жителями, если у нас закончится продовольствие, — ответил я. — Красть плохо.

— Открывай!

Офицеры оставили со мной двух рядовых, а сами ушли, на тот случай, если я солгал и на самом деле здесь сейчас взорвется зажигательная бомба. Оторвав скотч, я достал первый соверен, и солдаты тотчас же позвали офицеров. Те, выставив рядовых за дверь, разделили золотые между собой. При этом они старались сохранить строгий, официальный вид, однако их намерения не вызывали никаких сомнений.

Вероятно, благодаря жадности офицеров во время обыска у меня не обнаружили тонкую шелковую карту, предназначенную для ориентирования на местности во время отхода, и крошечный компас. И то, и другое было спрятано в форме, и при тщательном обыске их бы обязательно нашли. Я был рад тому, что карта и компас остались у меня. Это было восхитительное чувство: «Ты об этом не догадываешься, ублюдок, но у меня есть карта и компас, так что еще посмотрим, кто кого». Бежать лучше всего как можно раньше, сразу же после взятия в плен. Чем дальше по цепочке тебя передадут, тем сложнее станет побег, потому что за пленником будут присматривать все строже и строже. У передовых частей и своих забот хватает, но чем дальше от линии боевых действий, тем жестче меры безопасности, и, вполне вероятно, у меня вообще отнимут мою форму. С того самого момента, как меня схватили, я пытался сориентироваться на местности, чтобы в любой момент знать, в какой стороне находится запад. Если мне подвернется шанс бежать, карта и компас станут мне жизненно необходимы.

Мне завязали глаза и отвели в другое помещение. Я почувствовал, что оно более просторное, поскольку дышалось в нем легче. В нем находилось много человек, которые переговаривались между собой вполголоса. В целом атмосфера была натянутая. Я рассудил, что это кабинет главного шишки. Мне стало удивительно спокойно. Казалось, все опасности остались где-то далеко, вместе с бушующей толпой, хотя я и подозревал, что сейчас произойдет. Вдруг до меня дошло, что хотя эти люди, похоже, и ведут себя сдержанно, если они начнут меня бить, делать они это будут более профессионально.

В воздухе стоял сильный аромат кофе, французских сигарет «Житан» и дешевого лосьона после бритья. Меня усадили на стул с мягким сиденьем и высокой спинкой. Какой-то части моего сознания казалось, что меня здесь нет. Мой рассудок пытался укрыться в фантастических грезах, отгородившись от реальности. Я никогда даже подумать не мог о том, что подобное произойдет со мной. У меня было такое чувство, будто я ехал на машине и сбил ребенка: я просто категорически, абсолютно не мог поверить в то, что подобное случилось. Я отчетливо слышал все, что происходило вокруг, но при этом оставался отгорожен от окружающего, замкнут в своем собственном мирке. Вырвавшись из него, я подумал о том, чтобы вызвать у иракцев сострадание, заставить их предложить чашку кофе или поесть. Однако я не собирался ни хрена у них просить. Если они сами чем-либо меня угостят — хорошо и отлично, но умолять я не буду.

Я напряг все мышцы, опустил голову, сдвинул ноги вместе. Несомненно, перед тем как приступить собственно к допросу, иракцы выместят на мне свою злобу. Они о чем-то переговаривались между собой.

«Так что же это будет? — гадал я. — Мучительная пытка? Или меня оттрахают?»

Вокруг меня ходили люди, перешептываясь друг с другом. Самый слабый звук усиливается многократно, если слух напряжен до предела. Скрипнул стул. Кто-то встал и направился ко мне.

Я попытался собраться. «Ну, вот оно». Я притворился, будто дрожу. Мне очень хотелось вызвать у этих людей чувство жалости.

Две секунды показались мне двумя минутами. Невозможно себе представить, какая же это невыносимая мука — не видеть, что происходит вокруг. Я снова поежился — жалкое, избитое существо, человек, который ничего не знает, на которого не имеет смысла тратить время. Но я понимал, что цепляюсь за соломинку. Опустив голову, я ждал приближающегося человека, стараясь скрыть свои чувства.

Мне в нос пахнуло ароматом кофе, и я вдруг до смерти захотел оказаться в кафе Росса в Пекхэме, с большой чашкой пенистого кофе передо мной. По субботам мы, еще мальчишки, отправлялись туда и получали по две сосиски с горкой картошки, посыпанной солью и политой уксусом, и по чашке пенистого кофе. Грек Росс позволял нам просиживать в своем заведении все утро. Нам тогда было лет по восемь-девять, не больше. Мама всегда давала мне деньги, чтобы пообедать у Росса; она знала, что кормят там сытно и дешево. Зимой по запотевшим стеклам стекали струйки, а в воздухе стоял сильный-пресильный аромат кофе. Нам было так тепло и уютно. Воспоминания, нахлынувшие на меня, были такими живыми, что на короткое мгновение я снова почувствовал себя маленьким ребенком, который больно ударился, упав, и плачет, зовя маму.

Не могло быть и речи о том, чтобы Динджер уже успел рассказать нашу «легенду». Фамилия, номер, звание, дата рождения — «большая четверка» ответов, это все, что он сообщил иракцам. Я подумал: «Сейчас меня здорово отдубасят, потому что им нужно знать гораздо больше». Мне почему-то хотелось надеяться, что прямо сейчас меня допрашивать не будут, отложив это на потом. Быть может, им просто хочется дать выход своей злости. Мои мысли носились с неистовой скоростью, пока этот тип приближался ко мне. Он остановился в каких-то дюймах от меня.

Откинув мою голову, он с силой ударил меня в лицо.

От этого удара я повалился назад и вбок, но поскольку я был окружен плотным

кольцом иракцев, меня подхватили, не дав упасть, и снова усадили прямо. Даже если ожидаешь получить удар, как это было со мной сейчас, все равно он становится шоком. Я жалел о том, что мне не позволили упасть на пол и полежать так какое-то время, потому что это дало бы мне время отдохнуть перед следующим ударом, дало бы время подумать.

На меня разом накинулись все, со смехом стараясь перещеголять друг друга. Я чувствовал себя, словно пьяный. Я осознавал, что происходит вокруг, понимал, что будет дальше, но был не в силах что-либо изменить. Я отрешенно наблюдал за происходящим со стороны. Да, это происходит со мной, но рассудок вступает в действие и говорит: «Все, хватит, твою мать, с меня достаточно». Я начал проваливаться в небытие, теряя сознание. Я чувствовал это, но мой рассудок постоянно уплывал от меня. Меня избили до полубесчувственного ступора.

Я сполз на пол, потому что так по крайней мере можно было защитить лицо. Я подобрал колени, сжимая их вместе, опустил голову, держа мышцы в постоянном напряжении. Под градом обрушившихся на меня ударов я стонал и кричал. Отчасти это было игрой. Но в основном — нет.

Внезапно, словно по команде, избиение прекратилось.

— Бедный Энди, бедный Энди, — услышал я причитания фальшивого сочувствия.

Поднявшись на колени, я повернулся к говорящему и покачал головой. Я прислонился к его ногам, дыша тяжело и хрипло, поскольку мой нос был забит кровью и грязью. Я снова начал сползать на пол. Мне было нужно, чтобы тип мне помог. «Это позволит выиграть время, — думал я, — это даст передышку». Быть может, эти люди наконец одумаются и увидят, что перед ними несчастный, бесполезный кретин, на которого они лишь напрасно теряют время, и оставят меня в покое.

Мне помогли подняться на стул, и тотчас же кто-то ударил меня чуть выше колена, по четырехглавой мышце. Я пронзительно вскрикнул. Еще в школе я терпеть не мог таких ударов, а тогда это были лишь детские шалости, которые наносились коленом. Сейчас же я получил полноценный удар ботинком. На меня снова со всех сторон обрушились удары руками и ногами. Я опять повалился на пол.

Умом я понимал, что самое разумное сейчас — притвориться слабым и попросить пощады, однако что-то меня пересилило. Переполненный злостью, я снова принял сознательное решение не молить о снисхождении. Ни за что на свете я не уроню честь перед этими людьми. Они все равно не успокоятся до тех пор, пока полностью не дадут выход своей ярости. Я понимал, что сопротивлением лишь наврежу себе, но не мог перебороть чувство гордости и самоуважения. Если я начну стонать, это лишь доставит ублюдкам еще большее наслаждение. Победу над ними я мог одержать только за счет твердости духа, а я был полон решимости победить. Храня молчание, я одерживал победу в этом первом бою. Даже малейшая победа раздувается воображением во много раз. «Я побеждаю», — мысленно твердил я себе. Как это ни парадоксально, мой моральный дух только крепчал. Твою мать, я не доставлю этим ублюдкам удовольствие похвалиться, вернувшись домой, перед своими родными: «Да, он умолял нас остановиться».

Они не унимались. Мыски ботинок вгрызались мне в ребра и в голову, тяжелые каблуки с железными подковами обрушивались на беззащитные голени. В этих побоях не было никакого смысла; иракцы просто демонстрировали друг другу свою крутость. Мне оставалось только надеяться на то, что им скоро надоест.

Двое-трое, перейдя на английский, принялись поносить Буша, Тэтчер и всех, кто только приходил им в голову. Мое тело начинало сдавать. Я чувствовал себя обмякшим и истощенным. Мне было трудно дышать. Я уже был лишен возможности видеть; теперь, когда все распухло и ныло от боли, остальные чувства также притупились. Сердце колотилось с такой силой, что создавало в груди очаг боли.

Я слышал крики и пронизанные болью стоны. Должно быть, они исходили от меня.

Кто-то крикнул мне прямо в лицо на расстоянии нескольких дюймов, затем истерически расхохотался: «Ха! Ха! Ха! Ха!» и отпрянул назад.

У меня должно было бы хватить ума превратиться в дрожащую развалину, чтобы мои мучители посмеялись надо мной и сказали: «Ах, благослови, господи, его дырявые носки, оставим этого болвана в покое».

Но я молчал и получал по полной.

— Энди, ты орудие в руках Буша, — сообщил мне один из иракцев, — но долго так продолжаться не будет, потому что мы тебя убьем.

Я отнесся к этой угрозе серьезно. Ублюдок просто подтвердил мои худшие опасения. Нас с Динджером хорошенько изобьют, после чего отвезут куда-нибудь подальше и прикончат.

«Отлично, — подумал я, — в таком случае пусть все произойдет побыстрее».

Меня снова подняли на ноги. Из ран на голове по всему моему лицу струилась кровь. Она затекала в глаза и в рот. Губы онемели, словно я побывал у зубного врача. Я не мог пошевелить ими, чтобы сдуть кровь. Мне пришлось наклонить голову, чтобы направить струйку крови в обход рта. Больше всего мне не хотелось, чтобы эти ублюдки прочитали мои мысли.

На протяжении последующих минут пятнадцати иракцы продолжали поочередно тыкать меня кулаками и отвешивать затрещины, нередко даже не утруждая себя тем, чтобы усаживать меня обратно на стул. Я старался сжиматься в комок. Меня схватили за ноги и поволокли по полу, чтобы каждый получил возможность без помех меня лягнуть. У меня мелькнула мысль, что дело начинает заходить слишком далеко. Еще немного, и я выйду из игры.

В суматохе повязка свалилась с моих глаз. Я не стал терять время, оглядываясь по сторонам. Я видел лишь собственные колени, прижатые к самому лицу, и светло-кремовый линолеум на полу, когда-то натертый до блеска, но сейчас перепачканный грязью и кровью. Мне становилось все труднее и труднее сделать вдох. Меня даже охватило беспокойство по поводу долгосрочных последствий побоев. Мне казалось, мое тело развалилось на части. Я готов был умереть прямо здесь — и единственным светлым пятном во всем этом было только то, что я загадил чистый пол.

Дата добавления: 2015-08-29