Поэтому я исправно исполнял свои обязанности в отделе Гани, помогая избежать заслуженного возмездия виновникам массовых репрессий, которые выносили смертные приговоры тысячам людей и в конце концов были приговорены собственным народом. Но мне не нравилось то, что я делал, как не могли нравиться они сами, и я не скрывал своего отношения к ним. Я прилагал все усилия, чтобы сделка была максимально невыгодной для них, и получал слабое утешение, когда они лезли на стенку. Эти мерзавцы, грубо попиравшие человеческие права, лицемерно негодовали и с пеной у рта торговались за каждый доллар, не желая выпускать из рук деньги, украденные у голодающих. Но в конце концов им приходилось принимать наши условия. Даром паспорта им не доставались.
Похоже, никто из остальных членов мафии не разделял моих взглядов. Вряд ли найдется другая социальная группа, которая относилась бы к политике и политикам с таким же цинизмом, как профессиональные преступники. С их точки зрения, все политики жестоки и продажны, все политические системы притесняют беззащитных бедняков в интересах могущественных богачей. И постепенно я все больше склонялся к такому же мнению, потому что своими глазами видел основания для него. В тюрьмах я на своей шкуре почувствовал, как грубо нарушаются там человеческие права, а судебные решения ежедневно подтверждали ту истину, что в любой стране, при любой системе правосудие зависит от состоятельности обвиняемого.
В противоположность этому, в мафии Кадербхая царили такие равенство и братство, каким позавидовали бы коммунисты и христиане-гностики. Мы не различали клиентов ни по цвету кожи, ни по убеждениям и политическим взглядам, не копались в их прошлом. Все они, добродетельные и погрязшие в грехах, интересовали нас лишь с одной точки зрения: насколько остро они нуждались в поддельном паспорте. Это определяло запрашиваемую нами сумму, и, уплатив ее, клиент рождался заново, без прошлого и без груза грехов. Ни один из них не был для нас ни хуже, ни лучше другого.
Абдул Гани мыслил чисто рыночными категориями, свободными от всякой морали. Он без тени сомнения или осуждения помогал генералам, наемникам, расхитителям общественных средств и тюремщикам-душегубам. Их свобода ежегодно приносила нам два миллиона долларов чистой прибыли. Но если источники этого дохода и способы его получения абсолютно не волновали Абдула, то в отношении расходования добытых средств он был сущим фанатиком. Каждый доллар, вырученный за счет спасения этого отребья, тратился на программу поддержки иранских и афганских беженцев, осуществляемую Кадербхаем. Каждый паспорт, проданный бывшим военным диктаторам и их прислужникам, позволял приобрести пятьдесят паспортов, виз и прочих документов для иранцев и афганцев, спасавшихся от войны. По иронии судьбы, которая любит создавать запутанные психологические ситуации с участием жадности и страха, деньги, вытянутые из тиранов, шли на пользу жертв тирании.
Кришна и Виллу поделились со мной своими знаниями и умениями в области паспортного бизнеса, и я начал экспериментировать, придумывая себе американских, канадских, голландских, немецких и английских двойников. Конечно, я не мог сравниться с двумя тамилами в мастерстве и никогда не смогу. Чтобы изготовить хорошую подделку, надо обладать талантом, особым художественным чутьем, которое позволило бы не только точно воспроизвести все детали документа или сделать новые записи, но и намеренно внести небрежность, создающую видимость подлинности. Каждый выпущенный Кришной и Виллу паспорт был произведением искусства, каждая страница — маленькой художественной миниатюрой. Точно рассчитанная неровность или смазанность отпечатка не менее важны для подделки, чем форма, расположение и цвет выпавшей из рук розы на картине великого мастера. Правдоподобие может быть достигнуто только благодаря интуиции художника, а интуиции нельзя научиться.
Я проявлял свои таланты, изобретая для каждого выпускаемого нами паспорта его послужной список. Зачастую печати в старом паспорте, сообщавшие о перемещениях его владельца, были проставлены с интервалом в несколько месяцев, а то и лет. Иногда была просрочена виза, и этот недочет надо было устранить. Поставив штамп об убытии из бомбейского аэропорта до истечения срока визы, приходилось придумывать переезды из страны в страну, всякий раз удостоверяя их печатями, созданными Виллу. Так постепенно я доводил паспорт до сегодняшней даты, отмеченной новой индийской визой и штампом о прибытии в Бомбей.
При этом последовательность въездов в страну и выездов из нее должна была соответствовать реальному расписанию авиарейсов в интересующий нас момент. У Кришны и Виллу имелась целая библиотека справочников с указанием рейсов между странами Европы, Азии, Африки и Америки. Мы ставили штамп о прибытии в афинский аэропорт, скажем, 4 июля, только после того, как удостоверялись, что самолет авиакомпании «Бритиш эруэйз» действительно приземлился в Афинах в этот день. Таким образом, человек, получивший паспорт, мог быть уверен, что вымышленная история его странствий подтверждается расписанием полетов и данными бортовых журналов, в которых учтены даже случаи задержки рейсов из-за погодных условий.
Впервые я опробовал паспорт собственного изготовления на одном из внутренних рейсов при осуществлении так называемого «двойного перелета». Тысячи иранских и афганских беженцев, нахлынувших в Бомбей, стремились получить политическое убежище в Канаде, Австралии, Соединенных Штатах и других странах, но правительства этих стран отказывались их впускать. Если бы они уже находились в данной стране, то их заявку на получение убежища волей-неволей пришлось бы рассматривать, и поскольку они действительно были политическими беженцами, их просьбы часто удовлетворялись. Весь фокус был в том, чтобы переправить их в Канаду, Швецию или иное избранное ими государство.
Применявшийся нами трюк «двойного перелета» заключался в следующем. Для покупки авиабилета в страну, где он хотел просить убежища, бомбейский иранец или афганец должен был предъявить визу этой страны. Легальным путем он достать визу не мог, а подделывать ее было бы бессмысленно, потому что все визы азиатов тщательно проверялись через консульства. Я брал паспорт беженца с фальшивой визой и покупал по нему билет в нужную ему страну. У хорошо одетого горы визу никогда не проверяли. После этого беженец покупал билет на тот же самолет, но только до Дели. Перед отлетом нам вручали посадочные талоны — мне зеленый международный, а ему красный, для внутренних рейсов. В самолете мы обменивались талонами, и в Дели я сходил, а беженец мог продолжать путь в свою Канаду или Швецию. Сразу по прибытии он заявлял, что ищет политического убежища, и власти приступали к рассмотрению этого вопроса. Я же, переночевав в одном из отелей в Дели, наутро повторял тот же трюк с другим беженцем, летевшим за границу через Бомбей.
Эта система оправдывала себя. В те годы мы переправили в разные страны сотни иранских и афганских докторов, инженеров, архитекторов, академиков и поэтов. Я получал три тысячи долларов за каждого переправленного беженца; в месяц мне обычно приходилось совершать два таких «двойных перелета» из Бомбея в Дели, Калькутту или Мадрас и обратно. Так я летал три месяца по Индии, после чего Абдул Гани послал меня курьером в первый международный рейс.
Поездка была небезопасной. Заир в то время был нейтральной территорией, окруженной государствами, которые вели кровавые войны, — Анголой, Мозамбиком, Намибией, Суданом, Угандой и Конго. Заир был вотчиной душевнобольного диктатора Мобуту[127 - Генерал Мобуту Сесе Секо (1930–1997) — президент Заира в 1965–1997 гг.], и определенная доля выручки за каждое преступление, совершенное в его владениях, поступала в его карман. Мобуту был любимчиком западных держав, потому что покупал у них любое смертоносное оружие, какое ему предлагали, и за любую цену. Если у его западных партнеров и возникали какие-либо подозрения, что он направляет это оружие против профсоюзов и иных прогрессивных сил в своей стране, они эти подозрения не высказывали. Диктатора принимали с помпой короли и президенты, закрывая глаза на то, что сотни мужчин и женщин погибали под пытками в заирских тюрьмах. Правительства тех же самых держав преследовали меня через Интерпол, и я не сомневался, что их верный союзник с удовольствием прикончил бы меня — в виде дополнительной платы за оружие, — если бы я попался во время осуществления своей паспортной миссии в его столице.
Тем, не менее, киншасское столпотворение пришлось мне по душе. Город процветал за счет открытой торговли всевозможной контрабандой, от золота и наркотиков до ракетных пусковых установок. Его наводняли наемники, беженцы, преступники, дельцы черного рынка и оппортунисты с горящими глазами и стиснутыми кулаками, съезжавшиеся со всей Африки. Я чувствовал себя здесь как дома и с удовольствием задержался бы в Киншасе еще на какое-то время, но не прошло и трех суток, как я получил на руки сто двадцать тысяч долларов за привезенные паспорта, и надо было доставить деньги Кадербхаю. Поэтому я сразу же вылетел в Бомбей и вскоре отчитывался о командировке Абдулу Гани.
Мне лично поездка принесла десять тысяч баксов, опыт работы в «полевых» условиях и знакомство с африканской ячейкой международной сети Абдула Гани. Я считал, что приобретенный опыт, в отличие от денег, оправдывал сопутствующий поездке риск. Деньги же не имели для меня значения. Я сделал бы то же самое и за вдвое или втрое меньшую плату. Жизнь большинства бомбейцев стоила гораздо дешевле.
Немаловажным фактором была опасность, которой я подвергался. Для некоторых людей опасность — это своего рода наркотик, возбуждающее средство. Для меня, беглеца, живущего в постоянном страхе быть пойманным или убитым, она значила нечто иное. Она была копьем, которым я убивал дракона — свой перманентный стресс. Она помогала мне нормально спать. Когда я попадал в опасные места и ситуации, конкретная угроза заглушала тот страх, который преследовал меня постоянно по ночам. После того как очередное задание было выполнено и связанные с ним треволнения уходили в прошлое, я мог расслабиться и какое-то время жить спокойно.
И я не был исключением. В этих поездках я встречался с другими агентами, контрабандистами и наемниками, у которых при столкновении с опасностью разгорались глаза и закипала кровь. Подобно мне, они бежали от того, чего боялись и не могли забыть, с чем не могли справиться. И только работа с риском для жизни позволяла им на какое-то время избавиться от преследующего их страха.
Так же благополучно я съездил в Африку во второй, третий и четвертый раз, используя разные паспорта и вылетая из трех разных индийских аэропортов. Кроме того, я продолжал совершать «двойные перелеты» из Бомбея в Дели и обратно и помогал время от времени Халеду в торговле валютой и золотом. Все это отвлекало меня от гнетущих мыслей о Карле.
К концу сезона дождей я заглянул в трущобы, где встретил Казима Али, осуществлявшего один из регулярных обходов подведомственной ему территории и проверявшего состояние хижин и дренажных канав. Мне вспомнилось, как я восхищался им, живя здесь, и какую большую помощь он мне оказывал. Прохаживаясь рядом с ним в новых черных джинсах и ботинках, я видел крепких босоногих парней в набедренных повязках, прочищавших голыми руками канавы и укреплявших их стенки, как делал в свое время и я. И я позавидовал им. Я позавидовал их важному, полезному труду и той серьезности, с которой они к нему относились. Я тоже занимался когда-то этим делом со всем рвением и убежденностью в его необходимости и гордился, получая благодарные улыбки обитателей трущоб по окончании грязной работы. Но эта жизнь была в прошлом. Ее чистота и ощущаемое мной тогда бесценное внутреннее удовлетворение были так же безвозвратно потеряны для меня, как и та жизнь, которую я оставил в Австралии.
Возможно, почувстовав мое мрачное настроение, Казим Али проводил меня до площадки, где Прабакер и Джонни Сигар делали первые приготовления к своим свадьбам. Джонни вместе с десятком соседей сколачивал каркас шамианы, большого шатра для проведения свадебной церемонии. Неподалеку другая группа людей возводила невысокий помост, сидя на котором, молодожены после церемонии бракосочетания должны были получать подарки от родных и друзей. Джонни обрадовался мне и сказал, что Прабакер водит такси и закончит работу только после захода солнца. Мы осмотрели сооружаемый каркас и обсудили, что лучше и выгоднее: обтянуть его холстом или сделать покрытие из пластмассы.
Джонни пригласил меня выпить чая, а по дороге мы заглянули на участок, где строили помост. Руководил этой работой Джитендра. Он, казалось, оправился от горя, выбившего его из колеи на несколько месяцев после смерти жены. Выглядел он не таким здоровяком, как прежде, округлое брюшко опало, сократившись до едва заметной выпуклости, но в глазах снова светилась надежда, улыбка была непритворной. Его сын Сатиш порядком вытянулся за последнее время. Я поздоровался с ним за руку и незаметно передал при этом бумажку в сто рупий. Он так же незаметно сунул ее в карман своих шорт. Он тепло улыбнулся мне, но было видно, что шок, вызванный смертью матери, еще не прошел. В глазах его еще оставалась пустота — черная дыра, образованная внезапно обрушившимся несчастьем, которая поглощала все вопросы, не выдавая ответов. Сатиш вернулся к работе — он нарезал куски кокосового жгута для обвязывания бамбуковой обшивки; его мальчишеское лицо при этом было словно одеревенелым. Мне было знакомо это выражение — я иногда ловил его в зеркале. Оно появляется, когда мы утрачиваем веру во что-то, приносившее нам невинную радость, и виним себя — справедливо ли, нет ли — в ее утрате.
— Знаешь, почему мне дали такое имя? — спросил меня Джонни, когда мы потягивали замечательный горячий трущобный чай; в глазах его плясали веселые искорки.
— Нет, — улыбнулся я в ответ. — Ты никогда не говорил мне.
— Я родился на тротуаре недалеко от Кроуфордского рынка. Мать жила там на небольшом пространстве, огороженном двумя шестами и листами пластмассы. Листы были прикреплены к стене дома, а над ними висел щит для наклеивания афиш и объявлений. Щит был старый и покореженный, на нем сохранились лишь обрывки двух плакатов. Один из них был когда-то киноафишей, от которой осталось только имя «Джонни», а другой — бывшей рекламой табачной фирмы, и на ней можно было прочитать только одно слово — «сигара», как ты догадываешься.
— И ей пришла в голову идея назвать тебя…
— Да, Джонни Сигар. Понимаешь, родители выгнали ее на улицу, а мой отец бросил ее, так что она не хотела давать мне ни ту, ни другую фамилию. И когда она рожала, валяясь на тротуаре, перед ее глазами маячили эти два слова у нее над головой. И она решила, что это знак свыше, — прости мне этот каламбур. Она была очень упрямой женщиной.
Он наблюдал за Джитендрой и Сатишем, которые вместе с помощниками сооружали настил, укладывая на опоры толстые листы клееной фанеры.
— Это хорошее имя, Джонни, — отозвался я, помолчав. — Оно мне нравится. И оно принесло тебе удачу.
Он посмотрел на меня с лукавой улыбкой, переросшей в безудержный хохот.
— Больше всего меня радует, что это не была реклама какого-нибудь слабительного или чего-нибудь похуже, — выдавил он. Я прыснул, облив его чаем.
— Ваши приготовления к свадьбе что-то затянулись, — заметил я, отсмеявшись. Из-за чего задержка?
— Понимаешь, Кумар корчит из себя преуспевающего бизнесмена и хочет дать за каждой из дочерей приданое. Мы с Прабакером говорили ему, что нам оно на фиг не нужно. Это устаревший обычай. Но у папаши Прабакера иное мнение. Он прислал из деревни целый список вещей, которые хотел бы получить в качестве приданого. Помимо всего прочего, это золотые часы «Сейко» с автозаводом и новый велосипед. При этом он выбрал модель, которая слишком велика для него. Мы объясняли ему, что он со своими короткими ногами не достанет даже до педалей, не то что до земли, йаар, но он зациклился именно на этой модели. Так что теперь мы ждем, когда Кумар соберет все приданое. Свадьбы намечены на последнюю неделю октября, перед самым праздником Дивали.
— Да, неделя будет уникальная. Мой друг Викрам тоже женится в эти дни.
— А ты придешь на наши свадьбы, Лин? — спросил Джонни, чуть нахмурившись.
Он был из тех людей, кто отдает людям все, не задумываясь, но попросить других о чем-либо с такой же легкостью не может.
— Я не пропущу этого ни за что на свете! — рассмеялся я. — Как только ты услышишь звон свадебных колоколов, можешь быть уверен, что тут же появлюсь и я.
Я попрощался с ним, и он обратился к Сатишу. Мальчик внимательно слушал Джонни, но живости в его глазах было не больше, чем у могильной плиты. Я вспомнил, как он сидел, обнимая мою ногу и глядя на Карлу, когда она посетила мою хижину, и какой застенчивой улыбкой он одарил ее на прощание. Это воспоминание резануло мое омертвевшее сердце. Говорят, что человек не может возродить прошлое, и это, конечно, верно, но так же верно и то, что он должен стремиться возродить его, и он действительно непрерывно стремится к этому, даже против собственной воли.
Чтобы прогнать грустные мысли, я оседлал свой «Энфилд» и отправился на знаменитую Студию Р. К.[128 - Студия выдающегося индийского киноактера, режиссера и продюсера Радж Капура (1924–1978), основанная в 1951 г. ], выжимая полный газ и с риском для жизни лавируя между автомобилями. Накануне я завербовал для Лизы восемь иностранцев. Найти среди них желающих принять участие в съемках болливудского фильма не составляло труда. Немцы, швейцарцы, шведы или американцы, которые отнеслись бы с подозрением и даже враждебностью к индийцу, зазывающему их на кастинг, воспринимали мое предложение с энтузиазмом. За те годы, что я жил в трущобах, работал гидом и посредничал между черным рынком и туристами, я достаточно хорошо изучил их и знал, как войти к ним в доверие. Надо было прикинуться на две части шоуменом, на две части льстецом и на одну часть донжуаном, добавив чуточку озорства, капельку снисходительности и щепотку нахальства.
В качестве гида я также завел тесное знакомство с несколькими кафе и ресторанами Колабы, куда я приводил туристов, побуждая их тратить валюту, не скупясь. Среди них были кафе «Мондегар», «Пикадилли», соковый бар «Дипти», «Эдуард Восьмой», «Мезбан», «Апсара», кофейня «Стрэнд», «Идеал» и другие. И теперь я разыскивал иностранцев для киностудии именно в этих заведениях, чьи владельцы и служащие тепло приветствовали меня. Видя это, молодые люди, которым я предлагал сотрудничество с Болливудом, проникались ко мне доверием и, как правило, через несколько минут соглашались. После этого я звонил Лизе Картер и договаривался о транспорте на следующий день.
Наша совместная работа с Лизой развивалась успешно. Лизу стали приглашать в качестве агента по кастингу также и другие продюсеры и киностудии. Последняя группа туристов, завербованная мной накануне, предназначалась для Студии Р. К., с которой Лиза и я сотрудничали впервые.
Вьъехав в ворота студии, я задрал голову, с интересом разглядывая серые паруса щипцовых крыш из гофрированной жести. Лизе Картер, как и многим другим девушкам, волшебный мир кино внушал чуть ли не благоговейный трепет. Я особого трепета не испытывал, но и равнодушным не оставался. Когда я оказывался в мире кинофантазий, их магия воздействовала на меня новизной впечатлений, и мое сердце подпрыгивало, стремясь вырваться из глубин мрака, который довольно плотно окутал мою жизнь.
Мне показали дорогу в студию звукозаписи, где находилась Лиза со своей немецкой группой. Я застал их во время перерыва, Лиза раздавала молодым людям чай и кофе. Они сидели за столиками, составленными около сцены и изображавшими современный ночной клуб. Поздоровавшись с туристами, я перекинулся с ними парой слов, после чего Лиза оттащила меня в сторону.
— Ну, как они? — спросил я.
— Просто великолепны! — воскликнула она. — Терпеливы, абсолютно раскованы и, мне кажется, занимаются всем этим с удовольствием. Сцена должна получиться. За последние две недели ты присылал отличных исполнителей, Лин. Студии прямо в восторге. Знаешь… мы с тобой могли бы поставить это на широкую ногу.
— Тебе нравится эта работа?
— Ну еще бы!
Ее улыбка пронзила меня насквозь, я чувствовал ее даже затылком. Затем ее лицо приняло чуть торжественное и решительное выражение. Такое выражение появляется на лицах людей, твердо вознамерившихся добиться цели вопреки обстоятельствам и даже без надежды на успех. На нее было приятно посмотреть: красотка с калифорнийского пляжа в пышущих сладострастием бомбейских джунглях, девушка с рекламного плаката, сумевшая освободиться и от пиявок героина, высасывавших из нее жизненные соки, и от удушающей роскоши заведения мадам Жу. Кожа ее была гладкой и загорелой, небесно-голубые глаза излучали решимость. Длинные волнистые волосы были убраны в элегантную прическу, гармонировавшую со скромным брючным костюмом цвета слоновой кости. «Она завязала с героином, — думал я, глядя в ее глаза, — она справилась с этим». Я вдруг осознал, сколько в ней мужества и какую важную роль оно играет, помогая ей выжить, — не меньшую, чем свирепая обращенная ко всему свету угроза в ее тигриных глазах.
— Да, мне нравится эта работа, эта толпа и эта жизнь. Я думаю, тебе все это тоже должно понравиться.
— Мне нравишься ты, — улыбнулся я.
Лиза засмеялась и, взяв меня под руку, повела на осмотр помещения.
— Фильм будет называться «Панч паапи», — сообщила она.
— «Пять поцелуев», — перевел я.
— Нет, не папи, а паапи — «Пять воров». Эта игра слов задумана в названии нарочно — это ведь романтическая комедия. В главной женской роли занята Кими Каткар[129 - Кими Каткар — индийская танцовщица и киноактриса, впервые выступила в 1984]. Она потрясающая. Не только лучшая танцовщица в мире, но и настоящая красавица. А главную мужскую роль исполняет Чанки Пандей[130 - Чанки Пандей (р. 1962) — индийский киноактер]. Он тоже хорош, но мог бы быть еще лучше, если бы не задирал нос так высоко.
— Кстати, о задранных носах. Маурицио больше не донимал вас?
— Нет, исчез бесследно. Но я беспокоюсь за Уллу. Позапрошлой ночью ей позвонил Модена, она сорвалась с места, куда-то понеслась и до сих пор не вернулась. Модена до этого несколько недель не проявлялся. Она сказала, что позвонит мне, но пока звонка не было.
Я нахмурился было, но тут же решительно прогнал мрачные мысли.
— Улла знает, что делает, — проворчал я. — Давай не будем взваливать на себя ее проблемы. Она попросила меня помочь ей, и я помог, потому что она мне нравится. Но эта троица, Улла-Модена-Маурицио, с их темными делишками, мне уже осточертела. Модена ничего не сообщил ей насчет денег?
— Не знаю. Может быть, и сообщил.
— Парни на улице говорят, что пока они не нашлись, как и сам Модена. Маурицио повсюду разыскивает его. И не успокоится, пока не найдет. Улла тоже хороша. Шестьдесят тысяч баксов, конечно, не такая уж сногсшибательная сумма, но людей убивали и за гораздо меньшие. Если они у Модены, ему следовало бы держаться подальше от Уллы, пока Маурицио сидит у него на хвосте.
— Да, ты прав.
Глаза у нее вдруг затуманились тревогой.
— Я беспокоюсь не столько за Уллу, сколько за тебя, — сказал я мягко. — Если Модена появится на горизонте, тебе лучше держаться поближе к Абдулле. Или ко мне.
Она взглянула на меня, плотно сжав губы, словно ей хотелось ответить мне, но она либо не знала, что сказать, либо предпочла промолчать.
— Расскажи мне, что вы снимаете, — попросил я, желая отойти подальше от холодного черного водоворота, в который превращалась жизнь Уллы. — Что это за история?
— Перед тобой ночной клуб — его кинематографическая версия. Герой крадет большой бриллиант у богатого политика и прибегает сюда, чтобы спрятать его. В это время здесь как раз выступает со своим танцем героиня, Кими, и герой влюбляется в нее. Когда в зале появляется полиция, он прячет бриллиант в ее парике. А все дальнейшее действие представляет собой попытки героя подобраться к Кими, чтобы вернуть бриллиант.
Она сделала паузу, внимательно глядя на меня и пытаясь по моим глазам понять мою реакцию.
— Боюсь, ты считаешь, что это довольно глупо.
— Нет, — возразил я. — Мне нравится. В реальной жизни он просто отнял бы бриллиант силой, а может, и застрелил бы ее. Эта придуманная версия нравится мне больше.
— Мне тоже, — рассмеялась она. — Очень нравится. И знаешь, они с помощью кусков крашеного холста и кучи деревяшек создают прямо какую-то… сказку, или мечту. Я понимаю, это звучит как сентиментальнпя банальность, но это действительно так. Я влюбилась в мир кино, Лин, и мне не надо никакого другого.
— Эй, Лин! — прозвучал голос у меня за спиной. Это был один из постановщиков, Чандра Мехта. — Можно тебя на минутку?
Я оставил Лизу с немцами и подошел к Мехте, стоявшему около металлической опоры, увешанной софитами с переплетающимися кабелями. На голове у него была натянута задом наперед бейсболка, из-за которой его полное лицо казалось еще круглее. Из-под выпирающего брюшка выглядывала пуговка выцветших голубых «ливайзов», прикрытых длинной рубахой. В замкнутой влажной атмосфере съемочной площадки было довольно жарко, и он вспотел.
— Слушай, старина, я хотел поговорить с тобой, йаар, — произнес он с заговорщическим придыханием. — Давай выйдем, подышим воздухом. В этой душегубке я растеряю все свои килограммы, доставшиеся мне в виде дополнительной премии, йаар.
Между зданиями, увенчанными металлическими куполами, сновали актеры в костюмах для съемок и рабочие, таскавшие всевозможное оборудование и реквизит. Мимо нас в студию звукозаписи порхнула группа хорошеньких танцовщиц в экзотических нарядах с перьями. Я повернул вслед им голову, затем пришлось развернуться целиком и идти какое-то время задом наперед. Чандра Мехта не удостоил их даже взглядом.
— Послушай, Лин, я хотел обсудить с тобой одно дело… — проговорил он,
прикоснувшись к моему локтю. — У меня есть друг, который бизнесмен, и у него много бизнеса в Штатах. Ачха[131 - (зд.) И вот (хинди).], как бы это сказать… у него проблема с обменом наличных, йаар. И я подумал, что ты… ну, в общем, я слышал краем уха, что ты можешь помочь, когда трудности с этим процессом.
— Как я понимаю, трудности в том, чтобы обменять рупии на достаточное количество долларов?
— Да, — улыбнулся он, — я рад, что ты это правильно понимаешь.
— И сколько же требуется долларов, чтобы процесс пошел успешно?
— Я думаю, десять тысяч ему вполне хватит.
Я сообщил Мехте стоимость доллара по курсу Халеда Ансари, и цифра его устроила. Мы договорились встретиться на студии на следующий день. Я предупредил его, что поскольку рупии будут иметь гораздо больший объем, нежели американская валюта, они должны быть в мягкой упаковке, которую я смогу пристроить на своем мотоцикле. Мы закрепили сделку, обменявшись рукопожатием. Чтобы напомнить Мехте, что доллары он получит от могущественного Абдель Кадер Хана, чье имя, разумеется, ни один из нас не упомянул, я сжал его руку чуть крепче, чем принято, и когда он, слегка поморщившись, поднял на меня глаза, я с улыбкой проговорил:
— Надеюсь, все будет в порядке, Чандра. В таких делах никто не любит осложнений, а уж мои друзья тем более.
— Ну разумеется, баба! — воскликнул он, широко улыбаясь, хотя в глазах его промелькнула искорка тревоги. — Без проблем. Кой бахт нахи! Ни о чем не беспокойся! Я очень благодарен, что ты можешь помочь мне… моему другу, йаар.
Мы вернулись в студию, где Лиза беседовала со вторым постановщиком, Клиффом де Сузой.
— А, Лин! Ты как раз подойдешь! — приветствовал меня де Суза и, схватив за руку, потащил к столикам ночного клуба.
Я оглянулся на Лизу, но она лишь вскинула руки: я, мол, тут ни при чем.
— Подойду для чего, Клифф?
— Нам нужен еще один исполнитель, йаар. Гора, который будет сидеть вместе с этми прекрасными девушками.
— Нет, нет и нет! — воскликнул я, отдирая от себя де Сузу и стараясь сделать это не слишком невежливо.
Мы были уже около столика, и две немецкие девушки поднялись, чтобы усадить меня между собой. Тем не менее, я продолжал сопротивляться:
— Я не могу! Я не умею играть. Я теряюсь перед камерой. Это невозможно!
— Nа, komm’ schon! H?r auf![132 - Ну, давайте же! Не ломайтесь! (нем.) ] — cказала одна из девушек. — Разве не вы только вчера убеждали нас, как это легко, на?
Дата добавления: 2015-08-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |